На лице Невия Сутория Макрона промелькнуло сомнение. Высокий, сильный на вид солдат неуверенно взглянул на внука императора Гая и стоявшего рядом с ним Агриппу, иудейского принца. Император мог указать на любого из них своим широким жестом. Оба принца одинаково побледнели. Макрон с трудом сглотнул. Если его покровитель Гай сейчас падет, все их хитроумные заговоры пойдут прахом. Но он должен был немедленно дать какой-то ответ, иначе рисковал навлечь гнев императора.

— Кого ты попросишь заковать меня, о принцепс?

Тиберий указал пальцем с кольцом на обедающих.

— Этого человека! И я ничего не прошу. Мои слова — приказ!

Макрон быстро встал.

— Вы приказываете мне связать Марка Юлия Агриппу, ваше императорское величество?

Макрона не волновало, что случится с принцем из Иудеи. На самом деле, он был бы рад избавиться от этого человека. Агриппа был его главным соперником в борьбе за дружбу с внуком императора. Но один промах в паутине заговоров Гая мог погубить молодого человека, а вместе с ним и Макрона.

— Да, болван! Я имею в виду Ирода Агриппу! — прохрипел старик, используя прозвище принца. Элегантный распутник средних лет был внуком Ирода Великого, но в Риме считался всего лишь придворным прихлебателем, не имевшим особого значения.

— Будет исполнено! — крикнул Макрон, вскинув руку в салюте от своей глубокой, массивной груди. — Стража!

— Август! — воскликнул выходец с Востока, но злобный взгляд римского императора оборвал его. Агриппа взглянул на Гая, худощавого, белокурого юношу, чьего расположения он добивался месяцами. Увы, гнев Тиберия всегда пугал юношу — его приёмного внука, но также и племянника по крови. Гай старался не встречаться взглядом с иудеем. Вместо этого он уставился в свою тарелку с цукатами, его худощавое тело сжалось, как бы сообщая иудейскому принцу, что он теперь сам по себе.

Агриппа сидел, ошеломленный, пока гвардейцы претора не наложили на него руки. Один защелкнул железный браслет на его запястье и прикрепил другой конец наручников к своему левому предплечью.

— Выведите его! — сказал император. — Когда мне будет удобно, я отдам Макрону распоряжения относительно него.

Стражники уволокли шатающегося Агриппу. Когда они скрылись из виду, по комнате пронёсся общий вздох. Но беспокойство Гая еще не прошло. Он украдкой взглянул на лицо своего деда и ему показалось, что он увидел на нём выражение отвращения. Но старик тут же отвернулся от своего расточительного наследника и взял себя в руки.

Тиберий, успокаиваясь, сказал Макрону:

— Очисти комнату, префект. Я хотел бы сейчас допросить германских пленников.

Старшие слуги торопили знатных обедающих покинуть зал, но они и без того все были рады уйти. Гай и Зенодот обменялись многообещающими взглядами. Александрийский ученый в последнее время очень сблизился с имперским принцем.

— Зенодот, — окликнул Тиберий человека, — ты останешься со мной.

Гай вопросительно посмотрел на безупречно одетого грека, но Зенодот лишь пожал плечами, а затем, плавно поклонившись, приблизился к своему имперскому господину. Тиберий велел греку встать за его обеденным ложем, но больше ничего ему не сказал.

Как только последние гости покинули зал, в него ввели полдюжины германских варваров под охраной. Они были одеты для путешествия, в своих народных одеяниях. Большинство носило бронзовые украшения и браслеты, но очевидный лидер группы выглядел наиболее варварски, хотя его костюм был простым.

На вид ему было лет семьдесят, а то и больше, длинные тонкие волосы ниспадали на плечи, прикрытые кожаным плащом. Его приличие защищала лишь шерстяная набедренная повязка. Он не носил никаких украшений, кроме темного диска, свисающего на ремешке с морщинистой шеи. На нем был изображён рельефный символ, который Зенодот изредка видел во время своих путешествий по Рейну. Это была похожая на палку фигура, которую варвары считали священным символом, олицетворяющим божественную силу.

Тиберий изучал варваров со своего ложа. Они явились в Тускулум, требуя аудиенции у императора, но вели себя настолько агрессивно, что Макрон поучил их имперскому протоколу посредством порки и тюремного заключения. Допрошенные в заключении, они оказались знатными людьми из маттиаков, дружественного племени, живущего на правом берегу Рейна. Но маттиаков не привели в Италию никакие собственные дела. Они были всего лишь проводниками для человека неопределённой принадлежности, который вел их с собой. Этот старец пришел, чтобы потребовать возвращения некоего священного предмета, который за несколько месяцев до этого был унесён из германской деревни слугами Цезаря.

Тиберию не составило труда догадаться, о каком предмете идет речь. Зенодот недавно прибыл с севера, и привёз с собой то, что он назвал своей величайшей наградой — кольцо, с вырезанными на нём странными чужеземными буквами. Грек сказал ему, что кольцо представляет собой самый могущественный из всех варварских магических предметов, источник силы, здоровья и долгой жизни. Сначала Тиберий почувствовал себя очень плохо после того, как надел его, но прежде чем прибыл его врач, он поднялся со своего ложа, чувствуя себя новым человеком, полным бодрости и сил.

— Я помню тебя, Тиберий Цезарь, — заговорил старик на варварской латыни. Тиберий, который годами вел кампании по ту сторону Рейна, без особого труда понимал племенное наречие.

Один из гвардейцев поднял свой жезл, намереваясь заставить замолчать старика, но император жестом остановил его руку.

— Ты, разумеется, достаточно пожил, чтобы помнить меня, седобородый. Много было племен между Рейном и Эльбой, Дунаем и Фризским побережьем, которые я обратил в рабство. Много рыжеволосых вождей приходили в мой лагерь, умоляя о союзе, чтобы их не уничтожили наши легионы. Скажи мне правду, что до сих пор говорят о Тиберии в Германии?

В глазах старого племенного вождя была заметна усталость, но не страх.

— Мой народ говорит, что Цезарь Тиберий стал спасителем нашей земли, когда притупил острый меч своего сына. Тот, кому было дозволено вести войну, вскоре уничтожил бы дело вождя Германна и залил Германию кровью.

Бровь римлянина нахмурилась. — Сын, о котором говорил варвар, был племянником Тиберия Германиком, человеком, которого он ненавидел за его популярность, но был вынужден усыновить по приказу императора Августа. Германик был лично выбран покойным императором как единственный достойный принять пурпур после Тиберия. Собственные успехи Тиберия в Германии дались ему тяжело. Но, напротив, боги, казалось, благословляли легким успехом все, что Германик предпринимал как в политике, так и на войне. Победы молодого человека над племенными вождями затмили более ранние победы Тиберия. Поползли слухи, что его — сын должен стать соправителем императора, или даже что Тиберий должен до срока уйти в отставку и позволить Германику править самостоятельно. Следовательно, было необходимо отозвать его вместе с армией из Германии, прежде чем они одержат какую-либо решающую победу. Тиберий был готов потерять целую провинцию, если это помешает звезде его соперника засиять ещё ярче.

— Я знаю наглость вашего народа, — проворчал Тиберий, — иначе это замечание стоило бы тебе жизни. Неужели ты ищешь смерти, старик?

— Нет, господин, — ответил племенной вождь. — Меньше всего я желаю умереть. Большей частью своей жизни мой дух обречен на Нифельхель, где мучают проклятых. И всё же ты волен делать с моим телом что хочешь, великий. Казнь может сократить мое время совсем немного. Я читал руны и знаю, что дверь для моего перехода из Мидгарда вот-вот откроется. Силы, которые противостоят нам обоим, хорошо всё спланировали, Могучий Цезарь. Озрик, мой сын, еще плохо подготовлен, чтобы сменить меня. Но все же у меня есть время попросить, нет, потребовать от Цезаря то, что угрожает всему миру. Если знаменитый Тиберий такой же мудрый правитель, как когда-то был хитрым вождем воинов, он прислушается!

— Ты, что едва держишься на ногах под тяжестью своих вонючих коровьих шкур, смеешь предъявлять мне требования? — насмешливо спросил император. Тем не менее, он сдержал свой гнев; варвары говорили как дети, а дети забавляли Тиберия Цезаря. — Я даже не знаю, отправить ли тебя обратно в твои холодные болота, оставив лишь шрамы на спине, или отдать тебя моим мечникам. Твоя жизнь висит на волоске, старик. Не утомляй меня угрозами мифической гибели. — Римлянин слегка наклонился вперед. — Скажи мне, это ли то кольцо, которое ты так сильно хочешь? — Он раздвинул пальцы правой руки перед носом. Старый племенной вождь смотрел на кольцо с быстро меняющейся гаммой эмоций: благоговение, боль, страх, нужда, смирение.

— Возможно, для тебя уже слишком поздно, — предупредил старик. — Твой жребий должен был быть брошен с того момента, как ты впервые надел его на руку.

— Ты пророчишь гибель своему императору? — сердито спросил Тиберий. — Это смертное преступление!

— Моя жизнь течет, как вода из часов. Отчего же мне бояться говорить, что думаю? Внемли моим словам и будь мудрым. Относись ко мне как один достойный вождь к другому.

Тиберий покачал своими редкими тонкими волосами. Какое нахальство со стороны жалкого лесного вождя — полагать себя на одном уровне с императором и Цезарем! Германцы не изменились за последние сорок лет; они все так же ходили в своих речах кругами, при этом восхваляя свою прямоту в разговоре.

— Это ты присвоил кольцо! — внезапно обвиняющее произнёс старый германец, указывая костлявым пальцем на Зенодота, щеголеватого грека, стоявшего за его господином. — Ты взял его, но все еще жив. Несомненно, ты действовал хитро и предусмотрительно, чтобы избежать его проклятия до сих пор. Или у него есть на тебя какие-то планы? Может, оно предпочитает, чтобы твоя погибель происходила медленно и мучительно, разворачиваясь с размеренной поступью черепахи? Скажи мне, вор, твоя ли рука унесла кольцо из моей деревни, или ты поместил его скверну в ладонь несчастного подчиненного?

Зенодот вздрогнул. Изучив легенды, окружавшие кольцо, он счел благоразумным передать его своему ученику, чтобы тот носил его с собой. Мальчик сломал обе ноги на перевале Монженевр. Он кричал три дня, прежде чем начальник стражи избавил его от страданий.

— Тебе нечего сказать? — упрекнул Цезаря старый германец. — Я предупреждаю тебя. Если ты хоть мимолетно коснулся злого предмета, он запомнит и отплатит тебе. Когда-то моё искусство могло бы очистить и спасти такого безрассудного, но теперь... теперь... — Его голова упала вперед, будто сделавшись очень тяжелой.

— Вопросы задаю я, — напомнил ему император.

— Он ничего не знает, о принцепс, — перебил Зенодот. — Я изучал германскую расу. Они живут, руководствуясь суеверным вздором.

— Это вздор? — требовательно спросил Тиберий, ткнув кольцом в мягкую, аккуратно подстриженную бороду грека. — Что стало с твоим хвастовством о том, что ты вырвал у варваров их величайший магический предмет для моей славы?

— Я… я сделал то, что сказал. Но этот человек, кто он? Полуголый хам…

— Я Лодерод, служащий богу Лодеру, — твердо заявил старый германец. — Слушай, Тиберий Цезарь. Я прожил более ста лет, благодаря силе кольца Андваранаута, или вопреки ей. С давних времен, с тех пор, как эти тонкие конечности бугрились мышцами, когда эти седые локоны сияли как темная медь, я хранил это кольцо подальше от тех, кто создал его для злых целей в давно ушедшие годы.

— От тех, кто его создал, старик? — повторил Зенодот. — И ты называешь меня вором?

— Замолчи, Зенодот, — прорычал Тиберий, с пеной в уголках губ. — Ты, Лодерод, действительно утверждаешь, что прожил сто лет и что причиной тому было это кольцо?

— Небольшое благословение, если это можно так назвать. Скорее, я бы сказал, что оно лишь взвалило на меня смертельную ношу, и ее тяжесть была пыткой.

— Какая ноша? — насмешливо спросил Тиберий. — Долгая жизнь и крепкое здоровье, если я верно тебя оценил?

— Каждая жизнь должна заканчиваться смертью, цезарь Рима! Тот, кто практикует запрещенное колдовство, погибнет, даже если использовал его зло для совершения добра. Нет спасения от наказания за колдовство. Сам Воден когда-то жестоко поплатился за использование темной магии, чтобы извлечь Золотой Мед из пастей чудовищ Ётунхейма. Кто бы ни владел кольцом, тот теряет надежду, но если использовал его с мудростью, он дает надежду миру. Это мое утешение сейчас, когда я умираю.

— Ты не умрешь, пока не откроешь мне секрет магической силы этого кольца. Какой ритуал дал тебе долголетие? Как ты отразил неизбежное проклятие, которое, по твоим словам, оно несет?

— Тебе не суждено долголетие, цезарь Рима. Кольцо не для тебя. В тебе нет Магической Крови.

— Пес! Моя кровь чище любой! Ты сделаешь то, что я требую.

— Нет, Цезарь Рима. Я вижу, как тени сгущаются вокруг тебя. Твоя жизнь уже на исходе, но если ты последуешь моему совету, ты еще можешь избежать мук Нифельхеля — благословение, которого я не могу позволить себе.

Упрямый оскал челюсти старика подсказал Тиберию, что сломить такое варварское упорство можно только длительными пытками.

Император посмотрел на своих стражников.

— Этих простых людей можно отправить в каменоломни Ливии. А старика отдайте Макрону. Позаботьтесь о том, чтобы не убить его. Он знает много вещей, и я хочу их узнать.

— Да, император Цезарь, — отсалютовал дежурный центурион. По сигналу последнего преторианцы увели германцев.

Когда Тиберий и Зенодот остались одни, император неуверенно повернулся к греку.

— Что ты думаешь о предупреждении колдуна, Зенодот?

— Я думаю, он хочет власти для себя и ничего больше. Но вы имеете полное право владеть кольцом. Это величайшая магия, найденная во всей Варварии, принцепс. Не сомневайтесь в этом!

— Я прожил так долго, потому что никому не доверял, — вздохнул Тиберий. — Хотелось бы мне, чтобы Трасилл всё еще был жив, — размышлял он. — Я мог доверять ему, и он никогда не ошибался, когда заглядывал в будущее. А теперь я вынужден зависеть от мелких чародеев, которые добиваются расположения моего никчемного внука Гая.

Внезапно император стащил кольцо с указательного пальца и вложил его в ладонь Зенодота.

Застигнутый врасплох, тот едва не уронил проклятую вещь. Лицо его исказилось недовольством, но он быстро взял себя в руки.

— Ты будешь хранить и изучать кольцо, пока мы не будем совершенно уверены, что оно безопасно для меня, — приказал император. — И не пытайся обмануть меня. Я все узнаю. — Он вздохнул. — Думаю, на эти вопросы можно было бы легко ответить, если удастся заставить заговорить этого Лодерода.

— Я успешно выполню ваши приказы, великий Цезарь! — заявил грек.

Лицо Тиберия потемнело.

— Ты знал о легенде проклятия кольца?

— Нет, повелитель! Никак нет! Нет никакой легенды, никакого проклятия. Старик лжец, шарлатан, думающий только о себе. Я никогда бы не подверг вас опасности!

Император отвернулся от своего главного мага.

— Надеюсь, что это так — ради твоего же блага.

Глава II

Варвары

— Компания из семи или около того германских варваров под предводительством старика? — повторил Аппий Сауркус, трактирщик. Он задумчиво погладил свой крошечный прыщеватый подбородок. Маленькие глазки сверкали из-под складок жирной плоти, когда он изучал трёх мужчин напротив него.

Старший из незнакомцев, тот, кто всё время говорил, был, несомненно, италийцем. Одетый в невзрачную коричневую тунику, он носил широкополую шляпу и дорожный плащ. Его редеющие волосы отступили к затылку, оставив редкую серую поросль между большими мясистыми ушами. Загорелое лицо было морщинистым и обветренным. Сауркус принял бы его за разорившегося торговца, только что вернувшегося из варварских земель. Однако его акцент не походил на привычный италийский. Казалось, он долгое время жил вдали от своего народа.

— На самом деле, я думаю, что смогу вам помочь, — сказал Сауркус, кивая. — Тускулум — небольшое местечко; большинство здешних жителей — сенаторы или всадники со своими слугами. Люди замечают посетителей, которые кажутся неуместными. Около пяти месяцев назад в город прибыла группа варваров. Это необычно, когда нас посещают свободные варвары. Если такие как они и приходят сюда, то обычно они находятся в услужении у хозяина, как эти ваши двое парней.

Он указал на молодых людей, сидевших по обе стороны от италийца, каждому из которых было лет девятнадцать-двадцать. Один был светлокожим, но с тёмными волосами и глазами. Красивый молодой Адонис, усмехнулся про себя Сауркус. Трактирщик счёл его полукровкой, сыном варварской женщины и какого-нибудь римского солдата или торговца. Сауркус прищурил один глаз — да, между юношей и стариком было сходство, особенно в форме подбородка и носа.

— Что случилось с германцами? — спросил другой юноша-раб, голос его был нетерпеливым и хриплым.

Трактирщик решил, что этот воинственный парень был чистокровным германцем — золотисто-рыжие волосы, тёмно-золотистая кожа, золотисто-зелёные глаза. По правде говоря, в нём было столько золота, что он мог бы быть одной из жертв Мидаса, вернувшихся к жизни. Сауркус поёжился под взглядом молодого человека. Было что-то пугающее в этом варваре — и это не считая его крепкой мускулатуры. Он был хорош собой, но его красота была более суровой, чем у его спутника из-за удлинённого лица, резко очерченных скул и выдающегося подбородком. Женщинам он понравился бы не меньше, чем другой, но от блондина они могли бы ожидать более сурового обхождения.

— Это был месяц, когда император Тиберий посетил Тускулум, — вспоминал Сауркус, обращаясь к старику. — Полагаю, что варвары хотели получить аудиенцию у императора. Если так, то они получили больше, чем рассчитывали! Старый козёл из-за чего-то взбесился и отправил их в каменоломни в Африке.

— В Африку? — воскликнул пожилой торговец. — Их всех? Ты уверен? Один из них должен был быть стариком... очень преклонных лет!

— Ну... солдат сказал мне, что Тиберий бросил одного из них в местную тюрьму, но не сообщил никаких подробностей. Когда каждый день по приказу Тиберия казнят всадников и сенаторов, кто беспокоится о судьбе каких-то варваров, изъеденных клещами?

— Мы беспокоимся, толстяк! — прорычал светловолосый варвар, привстав. — И не используй это презрительное римское слово в отношении моего народа. Мы не варвары!

— Озрик! Сядь! — крикнул старик. — Ты сейчас в Риме. Дерзких рабов могут бросить диким зверям или даже распять на кресте за оскорбление свободного гражданина!

С презрительным фырканьем Озрик подавил свой порыв и снова сел на скамью.

— Слушайся своего хозяина! — посоветовал ему Сауркус с едким неодобрением. — Это цивилизованная страна! Если ты и твои сородичи не варвары, то я не представляю, что означает это слово! Клянусь Юпитером, я думаю, что этот термин был придуман для вас, германцев!

Костяшки пальцев Озрика побелели, он стиснул зубы, но удержал язык за зубами. Старик рассыпался в извинениях, которые трактирщик снисходительно принял.

— Если человек, которого вы ищете, был брошен в тюрьму, он, возможно, всё ещё там, — сказал им Сауркус. — У нас неплохая тюрьма, насколько это возможно — не такая рассадник чумы, как Мамертинская в Риме. Наша тюрьма — это та, которую Тиберий использует для содержания людей, которые, как он думает, могут ему понадобиться позже...

Трактирщик вдруг оборвал речь.

— Сиськи Венеры! — воскликнул он, вскочив на ноги и уставившись в окно. Трое мужчин быстро обернулись, но не увидели ничего необычного снаружи.

— Он... ушёл, — растерянно пробормотал Сауркус.

— Что вы видели? — спросил торговец.

— Лицо в окне — чертовски странное! Мужчина, я думаю — крошечный, сгорбленный, смуглолицый человек, который наблюдал за нами, как дьявол из темноты. — Дрожащей рукой римлянин налил ещё вина в свой стакан и проглотил всё одним махом. — Забудьте об этом, друзья, — задыхаясь, пробормотал он. — Это, должно быть, был какой-то уродец из римского цирка — безобидный клоун-карлик, занимающийся лишь танцами и забавами. Однако уже темнеет. Я провожу тебя и и твоих слуг в ваши покои.

Старик попросил самые дешёвые комнаты. Сауркус ненадолго вывел их наружу, проведя мимо конюшни, где содержались не только лошади и ослы, но также свиньи, куры и гуси. Ряд скромных спальных комнат занимал заднюю часть здания. Сауркус показал им свободную комнату, прямо у двери которой лежала куча навоза. Старик заплатил, и трактирщик, угодливо поклонившись, развернулся и ушёл.

Помимо конского навоза, в их комнате пахло пылью, плесенью и мышами. Паутина тянулась грязными нитями от одного конца потолка до другого. Единственной мебелью была кровать с подмокшим соломенным матрасом. Два мешка, набитые травой, лежали на полу, предположительно оставленные там для отдыха слуг или детей путешественника. Это была странная таверна, не слишком соответствовавшая своему названию — Дворец всадников.

— Как они могут называть это место дворцом, отец? — пророкотал темноволосый юноша. — Судя по тому, что ты рассказывал, дворцы — это каменные залы, и каждый из них такой же большой, как целая деревня. Прикосновение к этим грязным мешкам покроет нас вшами и блохами.

Старик покачал седой головой.

— Это должно предупредить тебя, Мар, о том, как люди городов используют слова. Они обычно стремятся хвастаться и вводить в заблуждение. Трактирщик называет это место — дворцом не потому, что это дворец, а потому, что он хочет, чтобы люди приходили сюда, полагая, что этот постоялый двор лучше, чем есть на самом деле.

— Если этот человек лжец и хвастун, почему он не был вызван на поединок и убит теми, кто видел его — дворец и был разочарован?

— Это трудно объяснить, сын мой, но в цивилизованной стране люди редко удивляются, когда им лгут. То, что делает трактирщик, не считается чем-то достойным порицания. Более того, если ты всё же захочешь ударить того, кто тебя обидел, будь осторожен! Люди здесь не мстят за себя. Тот, с кем плохо обошлись, должен подать жалобу магистрату — городскому главе. Именно таким знатным людям надлежит наказывать злодея.

Мар озадаченно обдумывал эту мысль.

— Что за люди эти римляне? Мне было бы стыдно бежать к городскому главе с каждой мелочью, как ребёнок бежит к своей матери.

— Цивилизованная жизнь сильно отличается от той, что ты знаешь. Если ты поживёшь в Риме какое-то время, всё в конце концов станет ясно.

— Да поможет Воден, чтобы мне не пришлось долго оставаться в такой стране! Как только задание Озрика будет выполнено, я, не теряя ни минуты, вернусь в селения хаттов!

Золотой юноша поднял подбородок и заговорил:

— Калусод, у этих римлян так много всего! Их дома больше похожи на творения богов, чем людей. Их животные тучны и здоровы; даже самый могущественный ярл Севера не обладает таким большим стадом, как простые фермеры, которых мы видели по пути. Там, где мы живём, погода всё ещё холодная и морозная; трава ещё не проснулась, и деревья стоят голые. Но в этой земле римские боги уже распространили тепло и зелень. Всё, к чему стремятся здравомыслящие люди, уже имеется в Риме. Так почему же его солдаты так часто приходят завоёвывать наши маленькие, бедные селения?

Калусидий, которого хатты называли Калусодом, пожал плечами.

— Мы, римляне, воюем не только ради богатства, но и из страха. Мы боялись греческих царств и поэтому не давали им передышки в войне. Мы боялись хитрых карфагенян и отважных галльских воинов, и поэтому бесконечно нападали на них, пока они не преклонили колени. Со времён Мария, когда кимвры и тевтоны разгромили римские армии, Рим боялся германцев. Сорок лет назад Рим завоевал Германию до Эльбы, грабя и наказывая её население без всякой справедливости и смысла. Ваш народ не знал покоя, пока не восстал под предводительством Германна и не уничтожил римских солдат. Но это унижение лишь усилило страх римлян и дало им повод для ещё больших войн.

— Странные люди, для которых даже завоевания и воинская слава — это проявление трусости, — нахмурился Озрик. Многое в Риме казалось противоречащим здравому смыслу. Но он не хотел думать о глупостях римлян. Столько всего другого занимало сейчас его мысли.

Он вспомнил день, когда отряд римских налётчиков напал на деревню Лодерода в землях хаттов. Седовласый колдун — или хельрун, как народ Озрика, энглы, называли того, кто сведущ в магических искусствах — в тот раз случайно отсутствовал. Римский предводитель, чужеземный хельрун, пришёл украсть сокровище, которое, как он знал, было там надёжно спрятано. Посредством кровавого жертвоприношения этот человек, Зенодот, отменил заклинания, которыми Лодерод охранял столь устрашающее колдовское кольцо, называемое Андваранаут.

Когда Лодерод вернулся и увидел постигшее их бедствие, он поклялся вернуть украденное сокровище. С помощью своих гадательных палочек и донесений германских шпионов за Рейном он узнал, что налётчики направлялись к самому дому Цезаря. Поэтому он обратился за помощью к своим друзьям-маттиакам, поскольку некоторые из них уже посещали империю и были с ней в дружеских отношениях.

Когда Озрик вернулся с задания, на которое был отправлен хельруном, его приёмным отецом, в деревне осталось всего двое выживших — Калусидий и его сын Мар.

Калусидий был человеком, которому Лодерод доверял. Хельрун попросил римского изгнанника дождаться возвращения юноши и сообщить ему обо всём, что произошло. Он также согласился как можно быстрее провести Озрика в город Рим.

Озрик, хорошо расположенный к Калусоду и его сыну, не теряя времени, отправился в путь. Старый римлянин ранее обучил его римской письменности и речи. Эти уроки продолжались на протяжении долгой дороги в империю. Калусидий подробно рассказывал о нравах и обычаях римлян и их странных законах.

Много раз юноши полагали, что старик шутливо преувеличивает; они часто реагировали на его утверждения смехом, предполагая, что он дразнит их, как детей. Озрик вспомнил одну такую историю, в которого говорилось, что даже если все города и деревни на их пути в Галлии и Италии собрать вместе, они все вместе взятые не сравнялись бы по размеру с одним только городом — Римом Цезаря. Их насторожило то, что некоторые из утверждений Калусода уже успели подтвердиться по ходу их путешествия.

Пока Калусидий принимал грязную комнату в гостинице такой, какая она есть, Мар хмурился, глядя на муравьев и многоножек, ползающих по его деревянным башмакам. Озрик услышал снаружи что-то похожее на мягкие шаги охотника. Он подошел к окну, чтобы посмотреть, ибо лесной зверь был неуместен на земле, отданной земледельцам, бездельникам и бродягам.

Из тени гостиницы вышел высокий широкоплечий мужчина. Когда незнакомец увидел Озрика, он улыбнулся и беззаботно подошел к нему, как к другу.

Озрик осторожно вышел из гостиничной комнаты. Это был не римлянин, а человек его расы — светловолосый, коренастый и белокожий. Он носил длинную германскую тунику и, как заметил Озрик, правая нога у него слегка подкашивалась.

— Да пребудет с вами процветание Фриды, друзья, — приветствовал их здоровяк. — Лодерод сказал мне, что его сын Озрик скоро прибудет из земли хаттов. Когда я услышал, что люди нашего рода ищут по городу старика и отряд маттиаков, я пришел так быстро, как только мог. — Он прямо встретил взгляд Озрика. — Ты сын Лодерода?

Калусидий и Мар, стоявшие за энглом, хотели что-то сказать, но Озрик шикнул на них, заставил их замолчать, и спросил:

— Ты один из тех, кто провожал Лодерода в Италию?

— Йа, — усмехнулся мужчина. — Я Хайнвульф, маттиак.

— Я слышал, как Лодерод упоминал кого-то по имени Хайнвульф, — произнёс Калусидий.

— Я был в отъезде, покупая припасы, когда римляне схватили и заключили в тюрьму остальных, — объяснил Хайнвульф. — Я скрывался поблизости, пытаясь узнать, что с ними случилось. Я выяснил, что моих соотечественников вскоре вывезли из города, но также слышал, что старого германца бросили в тюрьму. Я не мог им ничем помочь, но остался в Тускулуме, уповая на богов, что найду способ помочь Лодероду. Всего несколько недель назад римляне освободили хельруна, презревя его старость и беспомощность. Боюсь, они жестоко с ним обращались.

— Где он сейчас? — спросил Озрик.

— При смерти, каждый час зовёт Озрика. Идём, хижина, которую я делю с ним, недалеко!

Молодой энгл жестом велел Калусидию и Мару вооружиться.

— У тебя самого нет оружия, — обратился он к Хайнвульфу.

— Нет… опасности нет, — ответил германец. — Кроме того, римский закон запрещает размахивать оружием. Пока здесь так много римлян, а нас мало, их обычаи следует соблюдать со всей осторожностью, верно?

Озрик нахмурился. То, что сказал ему Хайнвульф, было правдой. К тем, кто ходил при оружии, римляне относились, как к разбойникам, по крайней мере, так говорил Калусидий. Из-за этого они носили свои клинки, короткие мечи, взятые в бою у мёртвых римлян, в своих узлах с пожитками.

— Веди, — сказал Озрик их самозваному проводнику.

Они вышли с постоялого двора и последовали за Хайнвульфом по тёмным, вымощенным булыжником улицам города. Дневная суета сменялась тишиной, по мере того, как угасал закат. Здания на их пути, некоторые мраморные, некоторые из грубоватых туфовых блоков, казались сплошь серыми в мрачных тенях. Хотя Тускулум был больше любой германской деревни, его можно было пересечь за несколько минут пешком. Хайнвульф замолчал, и Озрик первым нарушил тишину:

— Как тебе удавалось обеспечивать себя и Лодерода в этой чужой стране?

— Делая то, что мог, — ответил Хайнвульф. — Я сильный человек, а римляне платят за труд. Но это было тяжело; я благодарен, что Воден послал друзей Лодерода, чтобы те разделили моё бремя.

В тёмном переулке между складами Озрик внезапно сделал резкое движение, нанеся своему проводнику сокрушительный удар кулаком между лопаток. Хайнвульф рухнул вперёд и со стоном ударился о булыжник мостовой. Рефлекторно он потянулся к чему-то под подолом своей туники. Озрик схватил упавшего за руку и нанёс сильный удар в его бородатое лицо.

— Озрик! — растерянно воскликнул Мар. — Что ты делаешь?

— Он не проявляет никакого уважения к Лодероду и лжёт о том, что безоружен! Смотри! — Он задрал тунику германца и явил взорам гладиус в ножнах из оленьей шкуры, прикреплённых к массивному бедру мужчины. — Вот почему он хромал. — Выхватив оружие из ножен, энгл прижал остриё к шее его владельца. — Кому ты на самом деле служишь? Говори быстро, если не хочешь освободиться от бремени жизни!

Глаза Хайнвульфа, полные страха, закатились.

— Всё так, как я говорю! Ты ошибаешься! Я скрывал свой клинок не от тебя, а от римлян!

— Зачем ходить вооружённым? Опасности нет! Ба! Ты так же плохо лжёшь, как имитируешь диалект маттиаков. Думаю, речь бруктеров могла бы легче течь с твоего змеиного языка!

— Бруктер? — пробормотал Мар. Это племя было печально известно поклонением йотунам и совершением преступных жертвоприношений.

— Я не бруктер! — запротестовал мужчина. — Ты молод, необразован и ошибаешься!

— То есть ты не говорил, что Лодерод болел несколько недель, а это я ошибся? Это бессмысленно, если только он не утратил свою власть над рунами! Лодерод быстро исцелился бы сам, или умер, если бы не смог этого сделать. В твоей истории столько же ошибок, как в плетении слепой женщины.

Германец выжидающе поглядывал в темноту за своими похитителями.

— Ловушка! — крикнул Озрик. — Клинки наголо!

При этом энгл толкнул Мара и Калусидия себе за спину, затем перерезал горло бруктеру — не первому врагу, которого он убил. Он едва успел увернуться от нападавших, налетевших с тыла. Развернувшись, юноша вызывающе проревел: — Хеймдалль!

— Хейдр-гешод! — ответили нападавшие с явным бруктерским акцентом. Их клинки сверкали в темноте. Рубя, уклоняясь и делая ложные выпады, Озрик старался двигаться так, чтобы ему не зашли со спины, пока он отступал в тёмную пасть переулка.

Внезапно рядом с ним оказался Мар, добавляя к звону клинков звук своего оружия. Сталь ударялась о сталь, разбрасывая искры, как светлячков, когда мужчины ругались и сражались.

Против превосходящих сил противника они вдвоём медленно отступали, нанося и получая удары. Одна из атак Озрика нашла путь к животу врага. Завывая, варвар упал, свалившись под ноги своих союзников, и их замешательство позволило Мару нанести ещё один точный удар.

— Парни! — раздался крик Калусидия из затемнённого переулка. — Сюда!

— Отступаем! — сказал Озрик Мару. — За мной!

Юноши помчались по неровной земле, перепрыгивая через кучи мусора, направляясь к старшему, стоявшему у входа в переулок.

Озрик ничего не видел в темноте, но услышал звериное рычание. Звук был неожиданным; животные обычно убегали, когда люди производили слишком много шума. Его кожа покрылась мурашками от ощущения невидимой опасности. На мгновение он подумал, что из-за кучи мусора злобно сверкнули горящие глаза. Затем он услышал топот ног за спиной, когда бруктеры приблизились, чтобы возобновить бой. На мгновение энгл заколебался между двумя угрозами.

Внезапно бруктеры без всякой причины отступили. В этот миг прыгнувшее тело ударило Озрика в середину туловища, сбив его с ног. Нападавшее существо не походило на человека, мощь удара была куда сильнее, чем у любого из людей. Прежде чем воин успел подняться на ноги, что-то снова набросилось на него, и раздирающая боль пронзила его грудь. Он рефлекторно ударил рукоятью меча и попал во что-то, но удар показался смягчённым мышцами и густым мехом.

Он услышал удивлённое бормотание бруктеров. Внезапно у входа в переулок появились огни, и Озрик услышал обрывки латинских фраз. Солдаты — римские солдаты! Но звероподобное существо продолжало атаковать, придавив его к туфовой стене, а рука с мечом оказалась зажата между их телами. Изменив положение тела, он освободился, позволив своему освобождённому клинку рассечь нижнюю часть живота существа.

Крик, который издала бестия, звучал почти по-человечески. Она откатилась, но свет факелов был уже почти рядом, их несли люди в доспехах. Озрик внезапно почувствовал себя плохо. Когда он повернулся и попытался убежать от новоприбывших врагов, он пошатнулся от слабости. Краем одного затуманенного глаза он, казалось, увидел крошечную человекоподобную фигуру, вырвавшуюся из схватки и легко побежавшую прочь, чтобы затеряться в тенях.

Кто-то сбил его с ног, и римляне с фонарями начали пинать и бить его дубинками. Вонючий мусор, в кучах которого они чуть ли не вязли, смягчал удары, поэтому энгл пострадал меньше, чем мог бы.

— Юпитер! — крикнул один из нападавших. — Волк!

— Волк сбежал! — крикнул другой римлянин. — Ты, ты и ты! Догоняйте его! Кто-нибудь принесите сеть! Проклятая тварь, должно быть, сбежала из какого-то цирка!

Люди, гремя доспехами, бросились по следу зверя.

Чувствуя себя всё более больным и слабым, Озрик лежал на месте и позволил оставшимся римлянам решать его судьбу. Он слабо оглядел освещённый фонарями переулок в поисках Мара и Калусидия. Старика нигде не было видно, но Мар уже лежал на земле, сражаясь с двумя солдатами. Враги-бруктеры, похоже, тоже были обезоружены и прижаты лицом к стенам римлянами, которые, казалось, хорошо знали своё дело. Энгл хотел вырваться, но у него больше не осталось сил. Голова кружилась, конечности ослабли.

— Куда катится Тускулум? — пророкотал предводитель римлян. — Волки разгуливают на свободе, варвары дерутся друг с другом в ночной тьме? — Он ткнул Озрика сапогом, говоря: — Вставай и пошёл!

Но тело германца окутала тошнотворная душная тьма, и спустя мгновение он уже не осознавал, что его окружает.

Глава III

Жив или мёртв?

Его всегда называли Калигулой — Сапожком. Но наконец-то его день настал. Более ни один из живущих никогда не осмелится быть снисходительным к Гаю Цезарю Августу Германику.

Пятьдесят с лишним римских сановников взглянули на Гая, когда он вошёл в сад.

Молодой человек молча оглядел толпу безупречно одетых мужчин в окаймлённых пурпуром тогах и туниках. Изначально приехав в Мизен, чтобы польстить больному Тиберию своими добрыми пожеланиями, они остались, поскольку тот продолжал слабеть. На карту было поставлено многое. Если смерть заберёт императора, то государство и принципат несомненно лягут на плечи Гая, юноши всего двадцати четырёх лет.

Хотя принц и не был особо мускулистым, он обладал заметной статью. У него был приятный цвет лица, ярко-голубые глаза и густые светлые волосы. За его спиной возвышался Макрон — могущественный и смертоносный политик-солдат, яростно защищавший Гая. Его устрашающее присутствие придавало вес всему, что намеревался сказать принц.

— Мой дед, Тиберий Юлий Цезарь Август, мёртв! — объявил Гай. Наконец-то судьбоносные слова были произнесены.

Римские господа нахмурились, поджали губы и скривились. Осмелились ли они поверить утверждению Гая? Недоверчивые взгляды передавались от одного к другому, пока один из всадников не нашёл в себе смелости провозгласить:

— Да здравствует император Гай!

Это смелое заявление оживило его спутников, и они разразились восхвалениями и поздравлениями.

— Рим избавлен от тирании! — крикнул один из них. — Правит новый Германик!

— Новый Август! — протрубил старый сенатор.

Пока продолжались приветствия, Гай улыбался, царственно кивая. Макрон внимательно наблюдал за этими влиятельными и авторитетными людьми, задумчиво опустив голову.

Волнение не ослабевало.

— Тиберия в Тибр! — завопил какой-то высокородный расточитель. Не желая отставать, некоторые льстецы в тогах подошли к Гаю и поцеловали — в основном подол его одеяния или руки, но некоторые даже прикоснулись губами к гладко выбритым щекам молодого человека.

— Пусть имя тирана будет стёрто со всех памятников, общественных и частных, — раздался другой крик. — Пусть мир забудет, что сын Ливии когда-либо позорил трон Августа. Новая, благосклонная звезда взошла над империей!

— Верные друзья, — провозгласил Гай, поднимая свои нежные белые руки, — вознесите хвалу богам Рима, которые избавили нас от рабства деспота и его мерзкой шайки кровожадных любимцев…

Макрон прочистил горло, и Гай, оглянувшись, поспешно изменил свою риторику:

— Мой так называемый дед умер плохой смертью — достойный конец неописуемо чудовищной жизни. Он пребывал в таком глубоком бреду, что не узнавал никого, даже меня, своего наследника, и Макрона — этого верного и преданного столпа и опоры римского народа.

— Послушайте меня, лидеры Рима, — вмешался Макрон. Тон его был жёстким и лишённым риторических изысков. — Ради безопасности государства Гай Цезарь должен быть немедленно провозглашён императором. Такова была воля Тиберия, и это, безусловно, воля народа Рима. По всей империи будут отправлены гонцы, чтобы распространить эту грандиозную новость. Вскоре в Мизене соберутся моряки и солдаты, чтобы провозгласить Гая императором. Армиям и наместникам империи будет отдан приказ обеспечить всеобщее признание нового принцепса.

Префект претория извлёк из ножен свой меч и преклонил колено перед будущим императором, протягивая Гаю его украшенную рукоять.

— Позвольте мне быть первым, о Цезарь, кто предложит свой меч, свою службу и саму свою жизнь тому, кто является единственным законным наследником Августа.

— А я буду следующим! — крикнул один из всадников-подхалимов, который до недавнего времени был одним из самых восторженных пресмыкающихся почитателей Тиберия.

— И я! И я! — подхватили другие присутствующие римляне.

— Я принимаю твоё почтение, префект, — с пьянящим ликованием произнёс Гай, — а также почтение всех благородных людей Рима. Встаньте, друзья. Я не Тиберий, требующий поклонов и заискивания от гордых, свободных людей.

Внезапно в перистиль ворвался слуга по имени Менедий, с криком:

— Владыки, император жив! Он зовёт своего внука. Пожалуйста, идите быстрее, повелтель!

Лица всех сделались мертвенно-бледными. За те несколько минут, что прошли с момента объявления о смерти Тиберия, среди них не осталось ни одного человека, кто не совершил бы смертного преступления оскорбления величия императора — государственной измены. Куда меньшие проступки, чем этот, до сих пор стоили жизни даже более знатным особам.

Но больше всех из них боялся Гай. Дрожащими пальцами он снял предательскую печатку со своего преступного пальца и спрятал её за поясом. Если бы юноша мог пожертвовать этим согрешившим членом, как отвечающего за все преступления совершённые и всем остальным его естеством, Гай отсёк бы его без мгновенного колебания.

Когда его доброжелатели начали отходить от него, он оказался осью пустого круга — словно был тайным прокажённым, с чьего безносого лица только что спал капюшон. Оставшись один на своём месте, Гай пошатнулся, готовый упасть.

— Раб сошёл с ума! — взревел Макрон вслед удаляющимся. — Он видел, как ветер шевелит занавески, или слышал скрип кровати. Император мёртв! Мы с Гаем пойдём в комнату Тиберия, подтвердим этот факт и положим конец всей этой чепухе! — Он взял своего покровителя за руку, чтобы успокоить его. — Пойдём, принц, и ты тоже, раб.

Он схватил Менедия за шиворот и толкнул его вперёд. Гай неуверенно последовал за ними. В своих путающихся мыслях юный племянник императора почти слышал хриплый, надтреснутый голос Тиберия, вопящего: — Отвезите это предательское отребье на Капри и бросьте его в море!

Голова у него кружилась, Гай представлял грубые руки на своём теле, чувствовал, как его бросают, как мусор, в бездонную пропасть…

Он вспыхнул от гнева.

— Этот лживый колдун клялся, что Тиберий проклят и обречён на смерть! — прошептал Гай. — Дай мне свой кинжал, Макрон, я сам покончу с тираном! — Затем он отступил. — Нет… сделай это сам! Я женюсь на твоей жене Эннии. Твоя вознаграждение будет самым большим за всю историю! Ты будешь править своим собственным царством! Только убей Тиберия!

— Не выражайся так открыто! — предостерёг Макрон, сердито поглядывая на Менедия. Греческий раб, прикрывая свои каштановые волосы тонкими руками, съёжился на полу.

— Я не слышал, что он сказал, господа! Я ничего не слышал, ничего!

— Ничего? — пророкотал преторианец. — Тогда твои уши, должно быть, заложены. Позволь мне прочистить их для тебя. — Он обхватил толстыми, мозолистыми ладонями уши Менедия, резко и сильно рванул и услышал приятный хруст позвонков. Воин презрительно швырнул бьющееся в конвульсиях тело на плиты и, источая холодную официальность, сказал: — Пойдём, мой принц. Мёртвый или живой, Тиберий ждёт.

Юноша к этому времени вновь обрёл некоторую силу в ногах, но всё ещё плёлся за Макроном, как испуганный ребёнок. Коридоры, лестницы и колоннады казались ему наклонёнными и вращающимися вокруг него…

Переступая порог комнаты Тиберия, Гай почувствовал, как холод пронзил его насквозь, проникнув сквозь шерстяную тогу.

Слабый, мягкий свет лился в комнату через разноцветные стёкла в окнах, и рядом с четырёхстолпной кроватью, занавешенной шёлковым пологом мерцало крошечное пламя жаровни, поставленной там, чтобы согревать больного. Темная фигура была укрыта дорогими покрывалами, и Гай с облегчением заметил, что император не сидит и не смотрит на него злобным взглядом.

Макрон подошёл к иссохшему бледному телу старика. Стоя над неподвижным мертвецом, Макрон ущипнул его за холодную щёку.

— Фу! Старый козёл мёртв, как Республика! — сказал он. — Этот дурак Менедий — если б не его кошмары наяву, он мог бы быть ещё жив!

— Ты уверен? — спросил Гай, сглотнув слюну.

— Сам убедись!

Всё ещё испытывая неуверенность, Гай обошёл крупного мужчину и всмотрелся в труп того, кого он боялся и ненавидел всю свою жизнь. Он ощупал тело сквозь покрывала, чувствуя его холодную жёсткость. Тиберий был мёртв. Обезумев от облегчения, Гай вынул перстень-печатку из-за своего пояса и снова надел его на палец. Но как только он это сделал, ледяная когтистая лапа выскочила из простыней и сомкнулась, как железные оковы, вокруг запястья юноши. Гай вскрикнул и попытался вырваться, но скульптурная рука бронзового Геркулеса с Капри не могла бы удержать его крепче.

Из-за неловкости, вызванной паникой, Гай упал на мёртвого человека, и его лицо оказалось в нескольких дюймах от глаз деда. В них мерцал трупный свет, жутко имитирующий какую-то чудовищную жизнь. Гай лежал, застывший и зачарованный. Макрон тоже увидел свет и застыл в недоумении. Затем лич зашипел:

— За жизнь и смерть было кое-что обещано, Гай Цезарь. Настало время платить. Мы не терпеливы.

Свечение исчезло из глаз Тиберия, и Гай попытался вырваться, но сжатый кулак всё ещё крепко держал его. Макрон бросился ему на помощь, схватил запястье принца одной рукой, трупа — другой, и, собрав всю свою огромную силу, разорвал хватку лича.

Гай рухнул на толстый ковёр, судорожно хватая ртом воздух.

Командир преторианцев ещё раз недоумевающе взглянул на труп, затем поспешно подхватил Гая на руки и вышел с ним в атриум. Двое его офицеров уже были там, привлечённые криками. Они предложили свою помощь.

Макрон отмахнулся от них.

— Принц объят горем, — проворчал он. — Немедленно пошлите за доктором Хариклом. И… и потом скажите остальным господам, что Тиберий Цезарь мёртв. Совершенно точно мёртв…

Глава IV

Сова

Энгл Озрик попытался открыть глаза. Что-то холодное и влажное слепило его. Он сорвал мокрую ткань рукой, которая казалась тяжёлой, как йольское полено*. Свет причинял боль его глазам, но постепенно размытость превратилась в серый оштукатуренный потолок, покрытый трещинами и паутиной. Был день; ночь прошла. Он обнаружил себя лежащим на одеяле на полу скромной комнатки. Озадаченный тем, что оказался в незнакомом месте, он заставил себя подняться на один локоть. В этот момент кто-то произнёс у него за спиной:

— Ах, господин, вы окрепли.

* Специально подобранное бревно или большое полено, которое сжигали в очаге на праздник Йоль.

Озрик прищурился на полного смуглого мужчину с бородой.

— К-кто, кто?.. — попытался он спросить.

— Меня зовут Стех; я лечил ваши раны, помните? Хозяин будет рад узнать, что тебе лучше.

Озрик откинулся на подушку, досадуя на свою беспомощность среди чужих. Как он здесь оказался? Напряг память, пытаясь вспомнить, что с ним произошло. Он смутно припомнил драку в переулке и то, как его схватили римские солдаты. Унижение плена заставило его ещё острее чувствовать свою немощь. Озрик ничего не помнил из потерянных часов, кроме обрывков разговоров, движения теней и вспышек незнакомых лиц. Он подумал о Маре и задался вопросом, где он сейчас.

Когда германец в следующий раз открыл глаза, это произошло от прикосновения руки. Над ним возвышался незнакомец. Он понял, что, должно быть, очнулся от очередного обморока.

— Кто… где?..

— Меня зовут Марк Юлий Агриппа, — ответил незнакомец. — Мы оба заключены в тюрьму в Тускулуме. Ночная стража отвезла твоих спутников в Рим, но ты был слишком нездоров, чтобы тебя можно было перемещать. Здешний ответственный центурион разрешил моему личному врачу ухаживать за тобой. Твой друг-варвар сообщил мне, что тебя зовут Озрик, а твоего отца — Лодерод. Это так?

— Лодерод… он?..

— Отдохни немного, а потом поговорим. Твои раны несерьёзны и не загнивают. Однако у тебя, похоже, совсем мало сил. Возможно ли, что нападавшие на вас использовали отравленные клинки?

Снова стало трудно думать, и новый прилив крови заставил вспыхнуть румянцем лицо. Его болезнь, как догадался Озрик, была вызвана ранением, нанесённым злобным зверем. Порождения тьмы могли воспалить дух так же легко, как и ранить тело. Слишком долго откладывался необходимый очищающий ритуал, и цивилизованный врач ничего не знал о таких вещах. Он никогда не выздоровеет, если сам не приложит руку к своему исцелению.

— Принесите мне кору или тряпку… что-нибудь, на чём можно писать… — задыхаясь, пробормотал он, но от изнуряющего усилия в глазах у него потемнело и он перестал различать обстановку в комнете.

— Он снова потерял сознание, ваше превосходительство, — произнёс Стех.

— Оставайся рядом с ним. Подготовь для него перо и папирус. Он не может быть обычным варваром, если умеет писать.

— Да, господин, — сказал врач.

Принц Иудеи пожал плечами, встал и вышел из комнаты. Навес открытой веранды защищал его голову от моросящего дождя. Начальник тюрьмы, Павел Дидий Норбан, поспешно направился к нему сквозь дождь. Норбан был подкуплен, чтобы сделать заключение принца как можно более комфортным. Подобные удобства для состоятельных людей были настолько обычны, что закон почти не считал связанный с ними подкуп коррупцией. Но Агриппа не гнушался продажностью, если это улучшало его положение. Кроме того, Норбан отличался добросердечностью. По крайней мере, он не всегда впадал в жестокость, как это делал бы его начальник Макрон.

— Как поживает варвар? — спросил римлянин.

— Доктор не может найти у него ничего серьёзного и не знает, почему его состояние не улучшается.

— Что у него за рана?

— Похоже, это было нападение животного.

— Почему ты утруждаешь себя помощью ему?

— Назови это добрым делом. Бог моей страны чтит такие вещи. Но, что более важно, со мной кое-что случилось в прошлом сентябре, сразу после моего ареста. Я думаю, что прибытие этого молодого германца представляет для меня личное предзнаменование.

— Что общего может иметь германский бродяга с принцем Иудеи?

— Если бы я сказал тебе правду, ты бы, вероятно, счёл меня безумцем или глупцом.

— Я уже так думаю, — съязвил офицер, — так что продолжай свою историю.

Печально усмехнувшись, Агриппа произнёс:

— Когда меня арестовали, то приковали к стражнику и заставили часами ждать снаружи на жаре. Хотя стоял октябрь, солнце палило невыносимо. У моего охранника была фляга с водой, но он даже не позволил мне сделать глоток из ближайшего фонтана. Если бы Титий, один из рабов Гая, не принёс полный кувшин, я бы точно потерял сознание.

— Какое отношение всё это имеет к варвару? — спросил надзиратель.

— Это отлично иллюстрирует ситуацию. Слушай. После того, как я освежился, то почувствовал себя лучше, но всё равно ожидал, что мне отрубят голову. Ожидание было невыносимым. Так уж вышло, что я был не единственным новоиспечённым узником в тот день. Нескольких германских варваров вывели с виллы Тиберия в цепях. Большинство держались особняком, но один из них, старик, подошёл, сказав, что у него есть для меня несколько слов. Обычно такого не допускают, но его собственная охрана вела себя странно пассивно. Мой стражник приказал старику отойти, но его речь внезапно прервалась, и он начал вести себя так, будто пребывал в полусне. Я и раньше видел, как колдуны накладывали такие чары на людей, поэтому заподозрил, что старик может быть человеком, с которым нужно считаться. — Какие слова у тебя есть для меня, почтенный? — спросил я. Седой германец сообщил мне, что обладает даром пророчества и предвидит, что моё нынешнее несчастное положение скоро благополучно разрешится. Я поблагодарил его за то, что он дал мне повод посмеяться, но, к сожалению, у меня не было даже семиса , чтобы вознаградить его. Но старик настаивал, что его боги велели ему сообщить мне то, что он должен был сказать. Поэтому я позволил ему говорить. Он предсказал, что я скоро буду освобождён от своих цепей и получу свободу. Ещё менее правдоподобным было его утверждение, что я достигну высшего положения и власти, что мои соотечественники будут помнить меня на протяжении тысяч лет как — Великого. Он также сказал, что друзья, которые сейчас жалеют меня, вскоре будут завидовать моему счастью. — По каким звёздам ты читаешь эти чудеса? спросил я его. — Не по звёздам, — ответил он, — а по той птице, кою боги послали как предзнаменование грядущего. Он указал на дерево, и я увидел сову в самых верхних его ветвях. — Ты будешь счастлив и передашь своё счастье своему наследнику. Но берегись! Когда ты снова увидишь эту птицу, тебе останется жить всего пять дней. Я поблагодарил его и сказал, что если его предсказание сбудется, он не останется без награды. В ответ он покачал головой и сказал: — Вскоре я окажусь там, где нет никаких наград, господин, кроме той, что я заслужил, творя запретное колдовство с Чёрными Рунами. Но я предвижу, что мой сын предстанет перед тобой в нужде и бедствии. Если я хоть чем-то утешил тебя сегодня, прошу тебя, утешь его в ответ. Я спросил его, как мне узнать его сына, и он ответил: — Знай, что его зовут Озрик, сын Лодерода.

Развеселившийся центурион слушал со скептицизмом, но Агриппа продолжал:

— Когда госпожа Антония, невестка Тиберия, услышала о моём бедственном положении, она замолвила за меня словечко Макрону. Я тогда подумал, что предсказание германца сбывается. Но шли месяцы, а моё заключение не заканчивалось, и мои надежды совсем угасли. Затем вчера, когда этого можно было менее всего ожидать, я увидел, как стражники выводят группу германских пленников из кабинета магистрата. Это были явно дикие германцы, не рабы и не военнопленные. Моё любопытство тотчас же вспыхнуло. Я спросил их имена, но, за исключением одного, они были угрюмыми людьми, которые ни с кем не разговаривали. Этот единственный был необычен тем, что говорил по-латыни. Его звали Мар, и он ухаживал за другим пленником, которого покалечило какое-то животное. Имя этого пострадавшего, как он мне сказал, было Озрик, а его отца звали Лодерод!

— Понимаю! — прошептал начальник тюрьмы. — Невероятно!

— Я попытался поговорить с этим Озриком, но его никак не удавалось привести в чувство. И его темноволосый спутник не смог рассказать мне больше, пока ваши стражники не увели германцев. Позже я узнал, что их отправили в гладиаторскую школу.

— Да, так и есть, — кивнул Норбан. — Думаю, наш уважаемый магистрат получает плату за каждую несчастную душу, которую он отправляет на гладиаторские тренировки.

— Ну, а остальное ты знаешь. Озрик был слишком болен, чтобы отправлять его с ними, поэтому я попросил тебя разрешить моему врачу осмотреть германца.

— Странная история, — пробормотал офицер, задумчиво поглаживая свой длинный нос. — Если ты скоро вознесёшься к власти и богатству, выходит, я не зря был столь снисходителен ко всем твоим просьбам.

— Я никогда не забываю друзей, — заверил Агриппа, — это я обещаю.

Римлянин и иудейский принц пожали друг другу руки, после чего последний вернулся в свой кабинет, а Агриппа удалился в свою камеру.

Агриппа засунул руку в свою тогу и вынул тёмный диск, прикреплённый к ремешку. Казалось, он был сделан из простого шлака. — Когда найдёшь моего сына, — сказал ему Лодерод, — и чаша твоего счастья будет полна, передай ему это, его наследство.

Восточный человек задумался вопросом, не был ли этот предмет талисманом удачи или неким колдовским амулетом. Выгравированная на нём фигура не отличалась от символов, используемых магами Парфии и Индии.

Агриппа пожал плечами. Ответов на его вопросы не будет, пока молодой человек не выздоровеет.

Дождь, то усиливаясь, то ослабевая, шёл почти всю ночь, оставляя предрассветный воздух чистым, свежим и прохладным. Молодой раб Крупторикс, помощник садовника, почти не чувствовал утренней свежести, устроившись в соломе рядом с горничной своей госпожи, Астиохой. Крупторикс провёл кончиками пальцев по её покрытому гусиной кожей боку, заставив девушку шевельнуться во сне.

Крупторикс вздохнул. Римская матрона под страхом порки запрещала любые связи между своими слугами. Жизнь была несправедливой. Госпоже следовало бы ограничиться своими собственными незаконными связями.

Глаза Астиохи открылись, и она улыбнулась ему в лицо. Он наклонился, чтобы поцеловать её губы, жадно целуя. Его рука опустилась на её маленькую коническую левую грудь и резко ущипнула сосок.

— Н-не надо! — задохнулась она. — Это больно!

— Не буду, если ты меня крепко обнимешь.

Она поддалась его поддразниванию и повернулась к нему, мягко прижавшись всем своим телом к его собственному. Громкий лай своры собак нарушил их настроение, и она нахмурилась.

— Это хозяйские гончие?

— Нет, — хрипло прошептал Крупторикс, облизывая крошечную мочку уха женщины, — это не похоже на них... Должно быть, собаки вигилиев*... охотятся на какого-то несчастного сбежавшего раба, я полагаю.

* Ночная стража в Риме.

— Брр, — вздрогнула Астиоха. — Я бы не хотела, чтобы за мной гнались собаки. Это несправедливо; у одних женщин есть богатство, титулы, красивые одежды, десятки ухажёров — а что получаю я? Порку, если поцелую мужчину, да гонящихся по пятам собак, если попытаюсь убежать.

— И куда бы ты побежала?

— В Рим!

— Зачем? Чтобы стать шлюхой? Из тебя получилась бы хорошая потаскушка… м-м-м-м.

Она оттолкнула его.

— Ты такой грубый! Почему ты не разговариваешь со мной, как вчера вечером? Я была к тебе добра, а теперь ты начинаешь обзывать меня.

— Тогда давай оба перестанем разговаривать — это пустая трата времени, а нам нужно вернуться в свои постели, прежде чем надсмотрщики начнут задаваться вопросом, где мы.

— Ты видел это? — нервно спросила Астиоха.

— Что видел?

— Что-то проскользнуло в двери и скрылось за скирдой сена. Оно выглядело как собака.

— Возможно, одна из гончих вигилиев, — предположил Крупторикс. — Эти твари могут быть очень злобными. Нам лучше вернуться в дом. Пойдём.

Быстро поднявшись, они накинули свои туники. Крупторикс взглянул на скирду сена, ничего не увидел и взял Астиоху за руку. Он быстро повёл её к дверям сарая в противоположном направлении. Он толкнул их и вышел наружу, но тут же оказался отброшен назад сильным рывком Астиохи — рывком, намного превосходящим естественную силу горничной.

Он выпустил девушку из рук и споткнулся. Из темноты раздался вскрик девушки и рычание какого-то животного. Он увидел бешеное движение; Астиоха и серое чудовище катались по конскому навозу, животное терзало её.

Рефлекторно Крупторикс схватил вилы, бросился на животное и ударил изо всех сил. Зубья вонзились в мех и твёрдые мышцы. Зверь взвизгнул и неуловимым движением сбил садовника с ног, когти пробороздили его бедро.

Испуганный, Крупторикс выскочил наружу, хромая на свою кровоточащую конечность.

— Помогите! — завопил он, в надежде, что его кто-нибудь услышит. — Помогите! Дикая собака убивает… кого-то!

Рычание нескольких гончих заставило юношу обернуться. В своём отчаянии он предположил, что зверь был из той же своры, но затем понял, что они были на поводках и держались группами по трое вигилиев в форме. Офицер подбежал к нему, требовательно спросив:

— Что происходит?

— Там… нападение… быстро!

— Спускайте их! — крикнул командир. Собаки сорвались с поводков и всей массой ринулись в конюшню, которая взорвалась таким визгом и лаем, какого Крупторикс никогда раньше не слышал. Через минуту оттуда вышел вигилий.

— Ч-что это было?! — застонал юноша. — Что напало на Астиоху?

— Сбежавший волк! — нетерпеливо ответил вигилий. — Мы охотимся за ним уже больше двух дней. Он оттолкнул раба с дороги — возможно, в безопасное место — и крикнул: — Парни, тащите сеть, живо! Кто-нибудь зайдите с другой стороны! Не дайте этой твари сбежать из сарая!

Крупторикс запоздало вспомнил о боли и прикоснулся к своей изрезанной плоти, чувствуя, как из ран от когтей текут тёплые струйки крови. Измученный, слабый, с кружащейся головой, он дышал короткими, быстрыми глотками.

Крики и лай привлекли множество других рабов, высыпавших из бараков. Юный раб пытался позвать их, но у него не хватило сил.

Через несколько минут из сарая вышли двое стражей порядка, неся между собой небольшую фигуру. Собравшиеся рабы расступились, чтобы пропустить их. Вигилии опустили свою ношу, и рабы увидели, что это была горничная Астиоха. Она вся была в крови, глубокие ранв являли взору внутренности. Она слабо стонала, но почти никто из смотрящих не верил, что женщина, получившая такие увечья, сможет прожить долго. Надсмотрщик виллы взял на себя командование, приказав двум рабам-фермерам отнести умирающую служанку в одно из зданий. Крупторикс покачнулся, почти потеряв сознание. Мгновение назад Астиоха была такой красивой, такой полной жизни. Теперь она была ужасно изуродована и ожидала смерти. Как могло такое ужасное происшествие произойти так внезапно, недоумевал он.

Собак вывели, теперь они снова находились на поводках, их работа была выполнена. Мгновение спустя ещё трое вигилиев вышли из сарая, таща за собой что-то запутанное в сеть, тёмное, покрытое мехом существо, рычащее и сопротивляющееся. Это было грязное на вид создание, хотя сеть не давала зевакам хорошо рассмотреть его.

— Что нам делать со зверем, сэр? — спросил один из тащивших сеть своего офицера.

— Это дикий и умный убийца, — ответил командир отряда. — Люди будут ликовать, увидев, как что-то подобное сражается с бестиариями* на арене. Всё в твоих руках, Оптий. Сначала выясни, не сбежал ли он из одного из амфитеатров в округе, и верните его им.

— Что если это дикий зверь с Апеннин, сэр?

— Тогда, разумеется, найди амфитеатр, который может его использовать! Но получи квитанцию и справедливую плату за него.

Оптий вздохнул. Такая работа могла отнять у него много времени и потребовать от него выполнения ненавистной ему канцелярской работы.

* Тип гладиаторов, специализирующихся на боях с дикими животными.

Глава V

Школа Юлия Цезаря

Перед Калусидием лежала цель его поисков — широкий, с высокими стенами комплекс из тёмно-коричневого пеперинового* камня, гладиаторская школа Юлия Цезаря. Он вздохнул, презирая себя за то, что сбежал с битвы и бросил своего сына! Германец поддался панике, когда бруктеры напали на них в Тускулуме. Внезапное появление дикого зверя лишь усилило её. Крики, фонари и мечи вигилиев напомнили ему об ужасах римской стражи. Инстинктивно он сбежал и оставил своего драгоценного сына Мара на милость людей, которых больше всего боялся. Его ужасная ошибка должна быть исправлена!

* Вулканический туф с вкраплениями базальта или известняка.

В Тускулуме Калусидий узнал, где содержатся местные заключенные. Он отправился в указанное место в полной темноте и заночевал в роще. Утром тюремный писарь, который его принял, сказал, что их центурион не принимает частных прошений, и ему придется обратиться со своей проблемой к магистратам. Старый отец тогда с горечью удалился, опасаясь, что его имя и старые преступления всё ещё могут быть здесь памятны. Что, если его узнают как беглеца? Как он сможет помочь Мару, если сам окажется в тюрьме?

Все утро он незаметно наблюдал, надеясь узнать что-нибудь о Маре и Озрике от людей, выходящих из тюрьмы. Но когда ворота открылись, из них выехала повозка с несколькими германскими пленниками. Калусидий заметил Мара, прикованного к одной стороне повозки, в окружении своих товарищей по плену, убийц-бруктеров. Мрачный вид стражников предостерег старого римлянина от того, чтобы окликнуть их. Вместо этого он бросился обратно к привратникам, умоляя одного из них сказать ему, куда везут пленников.

— В школу Юлия Цезаря в Риме, — сказали ему.

Сердце у него затрепетало. Его сын, отправленный в гладиаторскую школу? Это был приговор неминуемой смерти! В смятении он помчался за повозкой. Но столица находилась в двадцати пяти римских милях, и примерно на полпути своего путешествия старый римлянин упал, обессилев. Хотя он хотел отдохнуть всего час, старик заснул на травянистом месте и потерял больше времени, чем намеревался.

Он упорно продолжал путь и время от времени ему удавалось купить немного еды на придорожных фермах. Когда он добрался до дорожного камня, извещавшего, что до Рима оставалось две мили, стало темнеть. Ряд гробниц вдоль Виа Тускулана предложил ему лучшее ночное убежище.

С первыми лучами Калусидий снова отправился в путь, впервые за столько лет снова идя по узким извилистым улицам Рима. Переулки только начинали заполняться школярами, бедно одетыми людьми в старых туниках и покупателями, толпящимися у бесчисленных уличных торговых лотков. Прогулка воскресила множество воспоминаний — как приятных, так и горьких. В целом город выглядел всё так же, но в деталях всё было по-другому. Пожары и обрушения зданий постоянно заставляли регулярно перестраивать город. И хотя он когда-то хорошо знал Рим, ему часто приходилось спрашивать дорогу. Наконец, Калусидию удалось отыскать внушительные стены гладиаторской школы.

Если его сведения были верны, Мар должен быть там.

— Мар, мой драгоценный Мар, — думал он, — я не хотел, чтобы ты впервые увидел Рим таким. Закованный в цепи, вероятно, избитый, что он подумает о городе своего отца после всего этого?

Разумеется, Калусидий повёл Озрика на юг, чтобы помочь юноше и его достойному учителю, но он также хотел сделать что-то для себя и для своего сына.

Варвары-хатты гостеприимно приняли его, когда он прибыл в их владения, будучи беглецом, опасающимся за свою жизнь. Он всегда будет благодарен соплеменникам, но в последние годы, после смерти жены, Германия стала казаться ему серой. Невидимые узы, связывающие Калусидия с землёй его рождения, всё крепче натягивались с каждым сезоном теперь, когда он достиг преклонного возраста. Он хотел закончить свою жизнь в Риме, а не продолжать жить в варварском изгнании. И более того, он хотел дать Мару права римского гражданина по рождению.

— Ах, Мар, простишь ли ты теперь Рим?

Собравшись с духом, он подошёл к охранникам у ворот школы. Они носили шлемы, кирасы и поножи, но он знал, что это не настоящие солдаты, а всего лишь наёмники.

— Мой сын здесь, — сказал он им. — Я хочу поговорить с кем-то из начальства.

— Ха! — засмеялся один из часовых, невысокий плосконосый человек с широким обезьяноподобным лицом. — Здесь много сыновей разных людей. Я занимаю достаточно высокое положение, чтобы выслушивать таких, как ты!

— Он сын гражданина!

— И что с того? Послушай, рабы-гладиаторы стоят больших денег. Если ты можешь заплатить цену одного, мы посмотрим, захочет ли Гальвий Халот поторговаться. В противном случае убирайся.

— У меня… у меня почти нет денег.

— Ну, тогда жди своего ублюдка за сполиарием Тауранского амфитеатра, — ухмыльнулся стражник. — Большинство учеников рано или поздно попадают туда. Ха!

Калусидий вздрогнул; человек говорил о морге арены, куда бросали тела убитых животных, рабов и гладиаторов в ожидании захоронения в братских могилах. Он отшатнулся от стражников. Его единственной надеждой попасть внутрь оставалось караулить у входа в надежде, что владелец или какой-нибудь влиятельный человек может пройти мимо и поддаться мольбам несчастного отца. Он отошёл к стене, защищавшей от холодных ветров с близлежащего моря. Там он сидел, ожидая, не обращая внимания на холод и голод и борясь с желанием заплакать.

— Вскоре я окажусь там, где нет никаких наград, — сказал мне Лодерод, — кроме той, что я заслужил, творя запретное колдовство с Чёрными Рунами. Но я предвижу, что мой сын предстанет перед тобой в нужде и бедствии. Если я хоть чем-то утешил тебя сегодня, прошу тебя, утешь его в ответ. Когда я спросил его, как мне узнать его сына, он ответил: — Знай, что его зовут Озрик, сын Лодерода.

Озрик, теперь отдыхавший на кровати Агриппы, больше не мог сдерживать свой самый важны вопрос:

— Лодерод ещё жив?

Иудейский принц покачал головой.

— Вскоре после того, как мы поговорили, он потерял сознание. Я думаю, он знал, что умирает, и использовал последние силы, чтобы помочь тебе с дальнейшим. Стражники в конце концов приказали мне вместе с германцами сесть в повозку и привезли нас всех сюда. Позже я узнал, что утром тюремщики обнаружили Лодерода мёртвым, когда вернулись в его камеру.

После минуты молчания Озрик спросил о судьбе маттиаков.

— Их отвезли в Остию и посадили на корабль, идущий в Африку. Так обычно поступают с заключёнными, приговорёнными к ливийским рудникам.

Молодой энгл подался вперёд и закрыл глаза.

— Что за человек этот Тиберий Цезарь, — тихо спросил он, — чтобы так обращаться с послами самоотверженных людей?

— Твёрдый и жестокий человек. В день его смерти во всей империи не найдётся ни одного человека, который пролил бы по нему слёзы.

Озрик вздохнул. Всё это время он надеялся найти своего престарелого наставника живым. Известие о смерти Лодерода, когда он был ещё совсем не готов пойти по стопам старика, привело его на жизненное перепутье, до которого, как он когда-то полагал, оставались ещё годы.

— Юноша! — громко, но мягко позвал Агриппа.

Когда Озрик поднял глаза, иудей спросил:

— Ты в порядке?

— Прости, господин. Ты спрашивал?..

— Мой человек Стех сказал мне, что ты исцеляешь себя этими знаками, которые рисуешь на папирусе. Это правда? — Он протянул несколько листков бумаги, на каждом из которых был начертан ряд рун.

— Гезе, — утвердительно ответил Озрик. — Некоторые называются лимрунар. Они закрывают раны и восстанавливают силы. Те, другие, предназначены для изгнания колдовства и известны как бьяргрунар.

— Колдовство? Я думал, тебя ранил сбежавший волк.

— Не волк, а порождение Хейд в облике волка.

— А Хейд — это бог?

— Тёмная богиня, да ещё какая! Мать всех чудовищ мира! У неё много имён — Ангербода, Гульвейг, Шобнигерод — но её приверженцы предпочитают имя Хейд. Легенды говорят, что бог Хеймдалль создал Белые Руны, но Хейд пришла за ним и научила нечестивых Чёрным Рунам.

— И ты колдун? Несомненно, Лодерод был им, раз мог так пророчествовать.

— Я не колдун! — выпалил уязвлённый Озрик. — То, что мы считаем колдовством, это использование Чёрных Рун, и того, кто чертит злые знаки, называют зауберером. Белые руны не являются колдовством!

— Успокойся, юный друг. Я не хотел тебя обидеть. Я читал некоторые книги по магическим искусствам и знаю, что некоторые термины плохо переводятся с языка одного народа на другой.

Озрик склонил голову.

— Мне не следует сердиться. Ты сдержал своё обещание Лодероду, и я благодарен тебе. По правде говоря, для меня было бы честью однажды назваться хельруном, но я всё ещё недостоин такого высокого звания.

Увы, Лодерод умер, не научив своего избранного ученика ни высвобождать внутренний потенциал, ни черпать силу Извне, от духов, как чистых, так и нечистых. Мастерство Озрика в обращении с рунами было далеко не полным. Хотя в нём, как и в Лодероде, текла Магическая Кровь короля Скефа, юноша, как и Лодерод, чувствовал себя птенцом, лишившимся родителя, который научил бы его летать. Теперь, когда его наставник умер, Озрику предстояло решить, продолжить ли поиски старого хельруна и найти Андваранаут ценой потери своего места в Вальхалле, или же оставить его в руках Цезаря — или, что ещё хуже, позволить культу Хейд вернуть его себе.

— Хотя я благодарю тебя за помощь, мне нужна ещё большая помощь от тебя. Знаешь ли ты какой-нибудь способ выбраться из этой тюрьмы?

Агриппа скрестил руки и откинулся на стуле.

— Я не тот, у кого стоит спрашивать о побеге; я слишком хороший заключённый. Ты вполне можешь сбежать обратно в свои дикие леса, но какая польза от побега такому, как я? Весь мир — или, по крайней мере, его пригодные для жизни части — находится в орлиных когтях Рима. Жить в нищете в изгнании за границей, боясь услышать своё имя, произнесённое вслух — это не та жизнь, которой я хотел бы жить.

— Я знаю римлянина, который пришёл на территорию хаттов, когда гнев римлян обратился против него.

— Он, должно быть, любил жизнь, этот человек. Но для меня жизнь потеряла бы свой вкус без регулярных тёплых ванн и кошерной еды. Твой друг, должно быть, был варваром в душе.

— Возможно. Зная его, я ожидал, что римляне — прекрасный народ. Встретив солдат Цезаря, я обнаружил, что это предположение ошибочно.

Агриппа горько усмехнулся.

— Римляне, как и все люди, представляют собой беспорядочную смесь добра и зла.

— Что эти добрые и злые люди сделали с телом Лодерода?

— Должно быть, его сожгли на общем погребальном костре на поле за тюрьмой. Это то, что охранники обычно делают с гостями, которые неожиданно уходят.

— Хорошо, — кивнул Озрик.

— Хорошо?

— Это достойные похороны для германского вождя.

— Рад это слышать.

— Агриппа, — внезапно спросил энгл, — ты сказал, что Мара увезли отсюда два дня назад. Куда его отвезли?

— В гладиаторскую школу в Риме. Там мужчин обучают сражаться для развлечения толпы.

Лицо Озрика приняло усталый, обеспокоенный вид.

— Мой друг Калусод говорил о таких вещах…

— Отдыхай. Ты ещё не совсем окреп, — заметил Агриппа, вставая. — Мы поговорим снова позже и подробнее. Он протянул куски папируса. — Они ещё нужны тебе?

— Гезе, — кивнул Озрик, чувствуя душевную усталость, и принял их из рук принца. Агриппа достал из сундука свежую мантию и полотенце, затем вышел на улицу. Тяжесть талисмана Лодерода, который он всё ещё носил, напомнила иудею, что он был не совсем честен с молодым варваром.

Лодерод дал ему этот амулет, чтобы передать Озрику, когда его — чаша счастья будет полна. При всех своих суевериях Агриппа едва ли считал себя счастливым. Если бы он передал наследие Лодерода сейчас, не мог ли бог варвара посчитать, что он полностью удовлетворён и больше ни в чём не нуждается? Нет, лучше дождаться ещё более счастливого часа, чем этот.

Стех встретил его на портике у бани.

— Он сказал тебе то же, что и мне, господин — что эти знаки, которые он нарисовал на папирусе, ответственны за возвращение его сил?

— Именно так. Ты сомневаешься? — удивлённо спросил Агриппа.

— Варварская чушь! Это мои припарки и тоники ускорили его выздоровление, чего не смог бы понять ни один дикарь.

— Ты слишком тщеславен, друг мой. Разве благородному медику недостаточно для признания лишь того, что пациент исцелился?

— Я не философ, — сварливо ответил вольноотпущенник, — и ты уж точно не врач.

— Верно, обвинить тебя в занятиях философией можно не больше, чем меня — в занятиях медициной. Что ж, извини — я собираюсь насладиться ванной.

Внезапно Агриппа услышал, как выкрикнули его имя, и, обернувшись, увидел Марсия, своего вольноотпущенника-камердинера, возбуждённо направляющегося к нему.

— Что с тобой? — спросил князь чернобородого новоприбывшего.

Тот тяжело дышал.

— Я… я ехал верхом от самых ворот Рима, когда… когда услышал…

— Услышал что? Судя по тебе, ты, должно быть, несёшь предупреждение о моей скорой казни…

— Нет, господин, нет… — сказал Марсий. — Хорошие новости. Ле… лев мёртв.

Князь моргнул, пытаясь ухватить смысл слов. Затем его лицо наполнилось пониманием.

— Спасибо, добрый Марсий. Я думаю, моя чаша счастья только начинает наполняться.

Калусидий провел много часов у школы Юлия Цезаря. Он не видел никого, кто входил или выходил, кого бы он мог попросить о помощи.

Несмотря ни на что, старый римлянин не мог не заметить множество проходящих мимо подростков в новых мужских одеяниях. Он почти забыл, что сегодня был праздник Либералий, когда юноши от четырнадцати до шестнадцати лет снимали свои детские тоги и с этого момента считались взрослыми мужчинами. Это, как и множество других событий, напомнило ему о его сыне. Сложись жизнь отца иначе, и его ребенок воспитывался бы как римлянин — и это была бы вторая или третья годовщина совершеннолетия Мара.

Он много раз сожалел, что слишком настойчиво призывал Германика восстать против Тиберия и вести армию на Рим. Дело не в том, что такая идея плоха для Рима, но это была отвергнутая мольба, и она сделала Калусидия изгоем и преступником.

Внезапно облака рассеялись, и в слабом красноватом сиянии вечернего солнца показались мужчина и женщина, приближавшиеся к охранникам перед школой Юлия Цезаря.

— Хо! — крикнул новоприбывший мужчина. — Скажите вашему хозяину, моему доброму другу Корнелию Волькацию, что прибыл Руфус Гиберник.

Один из часовых, здоровенный, похожий на обезьяну, оценил рослого крепкого незнакомца и решил не грубить ему. У Гиберника не было ни унции лишнего жира. Его волосы и усы, уложенные на старый галльский манер, были медно-рыжими цвета. Толстые руки спускались по бокам, и на них, как и на его ногах, виднелись едва заметные перекрещивающиеся следы порезов и ожогов. Очевидно, мужчина был гладиатором или бывшим гладиатором.

Руфус Гиберник. Да, это имя кое-что значило для тупого стражника. Несколько лет назад он был одним из лучших секуторов* Рима. После его пятнадцатого убийства толпа вынудила распорядителя игр даровать ему свободу.

* Тип доспешного гладиатора-мечника, с прямоугольным щитом легионеров и гладиусом, выступавшего против вооружённого сетью ретиария.

— Корнелий находится в своих владениях в Вульсиниях, — грубо ответил стражник в доспехах. — До возвращения хозяина за все дела отвечает его помощник, Гальвий Халот.

— Гальвий, эта приманка для гиен? — фыркнул великан. — О, ладно; тогда мне придется поговорить с ним тогда. Открой ворота.

В этот момент Калусидий отбросил свою нерешительность и поспешил окликнуть бывшего гладиатора. Схватив Руфуса за огромную руку, он сказал:

— Я взываю к тебе, повелитель…

Удивленный, мечник оглядел старика и ответил:

— Если тебе нужно подаяние, гражданин, то ты поймал меня в неподходящий момент…

Калусидий опустился на колени, чтобы обхватить сапоги Гиберника.

— Повелитель, если ты тот, кто может повлиять на владельца этой школы – умоляю помочь мне. Мой сын заключен внутри, и они не позволяют мне с ним увидеться!

— Ты, скулящий пес! — выругался уродливый охранник. — Тебе сказали, что посетители не допускаются! — Он попытался пнуть его, но прежде чем успел коснуться старика, Руфус отразил удар ловким движением ноги. Охранник, закружившийся на месте, опрокинулся в песок.

— Гражданин говорил со мной, если ты вдруг недопонял, — пророкотал Гиберник. — Он… э-э, мой клиент, и я убежден, что этот добрый человек может сопроводить меня внутрь. Есть возражения?

— Лично у меня никаких, — ответил второй охранник, в то время как лежавший на земле грубиян предпочёл ничего не отвечать. Бывший гладиатор помог Калусидию подняться. Когда ворота были отперты, он провел старого путника и женщину во внутренний двор тренировочного лагеря.

Только теперь Калусидий нашёл время, чтобы внимательно рассмотреть спутницу Гиберника. Она была молодой, высокой, смуглокожей — варварийка, подумал он, вероятно, иберийка или аквитанка. Ее ресницы были густыми, а блестящие черные волосы тяжелой волной ниспадали с затылка. Она носила короткую тунику, открывавшую большую часть ее стройных ног, что в Риме указывало на принадлежность к рабыням или проституткам. И гладиатор, и его спутница казались недостаточно одетыми для марта.

Когда они пересекали двор, Гиберник заговорил:

— Я постараюсь устроить тебе встречу с парнем, если смогу, — пообещал он. — Иногда это разрешается, но Гальвий просто помешан на выполнении мелких правил. Позволь мне говорить с ним самому. А ты, Татия, — обратился он к женщине, — помни, что я освоил свое ремесло здесь много лет назад, и хочу, чтобы все знали, что я преуспел. Так что постарайся не забывать называть меня «повелитель», хорошо?

— Руфус, но ты же не можешь всерьез думать о том, чтобы снова отдаться в гладиаторское рабство, — ответила Татия. — Тебя могут убить!

— Вздор, — уверенно произнёс здоровяк, — я навсегда покончил с этой жизнью, но распространяющиеся по городу новости натолкнули меня на мысль. Если Тиберий мертв, то в честь нового императора будут устроены игры. Это означает, что спрос на гладиаторов окажется таким, какого не было двадцать лет. Я уверен, что школа Юлия Цезаря готова озолотить любого толкового тренера. Я, вероятно, смогу получить большой заем; это должно решить наши временные затруднения. Трудные времена не продлятся долго, любовь моя.

Сомнение промелькнуло на красивом лице Татии, но она не стала отвечать.

Прямо впереди находилась контора начальника школы. Секретари попытались задержать их, но Гиберник протиснулся между ними и направился к полированному столу, за которым сидел Гальвий с ввалившимися щеками.

— Ты! Чего тебе на этот раз? — требовательно спросил сирийский грек у бывшего секутора. Выслушав откровенное объяснение Гиберника, он откинулся на спинку кресла, хмурясь. — У нас есть все тренеры, которые нам нужны.

— Ты что, совсем спятил, приятель? — запротестовал Руфус. — Все говорят, что наследник императора Гай любит хороший бой на мечах. Амфитеатры скоро будут сжигать жизни людей, как вязанки хвороста в январе.

— Неважно, что любит Гай. Тиберий — император. О, конечно, я слышал разговоры о смерти Цезаря сегодня утром но не был настолько глуп, чтобы поверить в это. Если хочешь знать моё мнение — то Тиберий скорее всего сам распространил этот слух, просто чтобы выяснить, кто ему верен, а кто нет.

— Жив, значит? Что ж, если он жив, то да благословит Дагда нашего любимого императора, — разочарованно проворчал Руфус.

— Оставь свой сарказм. Если кто-то донесет о твоей нелояльности, Рим потеряет достойного гладиатора.

— Достойного? Этот человек оскорбляет меня! Если бы я не находился здесь, чтобы оказать ему услугу, от которой он не может отказаться, я бы вышел за дверь по щелчку пальцев.

— Хватит блефовать, Гиберник. Я слышал, что ты разорился, вложив все, что у тебя было, в партию вина и что все пять твоих кораблей затонули у Калабрии. Люди говорят, что тебя выселили из твоего домуса. Тебе повезет, если твою девушку не арестуют и не продадут в счет твоих долгов. Тебя даже могут отправить на каторжные работы, чтобы расплатиться с кредиторами.

— Что только люди не говорят за спиной! — проворчал секутор.

— Ну, я не из тех, кто бросает хорошего мечника собакам. Если ты желаешь заключить договор со школой минимум на год, мы сможем прийти к выгодному соглашению.

— На целый год? — прогремел Гиберник. — Ни за что! Я заключал свои соглашения на одно представление за раз.

— У меня большие планы! — сообщил ему Гальвий. — Я хочу построить передвижное феерическое представление с участием нескольких выдающихся мечников, кульминацией которого станет выступление в амфитеатре Статилия Тавра. Соглашение на один бой не стоит папируса, на котором оно записано.

— Когда вернется Корнелий? — спросил Руфус. — Этот человек знает, что такое возможность, когда ему ее предлагают.

— Через пять или шесть недель. Пока он не вернется из Вульсиний, ты будешь иметь дело со мной.

— Ну, в таком случае ты увидишь меня через пять или шесть недель. А пока у меня есть просьба от имени моего клиента.

— Твой клиент? — кисло посмотрел на Калусидия Гальвий. — Этот твой — клиент имеет какое-то отношение к той потасовке у ворот?

— Я всего лишь пытался держать твоих закованных в броню бездельников в тонусе. Важно то, что сюда отправили сына этого человека. У них даже не было возможности попрощаться. Было бы благородным с твоей стороны позволить им провести несколько минут вместе прямо сейчас.

— Он прибыл из тюрьмы в Тускулуме, — с надеждой добавил Калусидий.

— Подумай, Гиберник, — ответил начальник школы. — нам не нужно, чтобы сюда приходили плачущие родственники, рвущие на себе волосы и подрывающие дух бойцов! У гладиатора нет семьи. Когда человек это понимает, он сражается лучше и живет значительно дольше.

— Давай, Гальвий. Ты мне должен за поражение Серапиона четыре года назад. Ты получил сорок тысяч сестерциев, когда я отправил это животное в сполиарий.

— Ты сделал это для меня, да? Можно подумать, что ты не пытался бы удержать его трезубец подальше от своей глотки, если бы не думал обо мне! О, ладно. Но скажи своему так называемому клиенту, чтобы он говорил быстро. Мы не можем уделять ему много времени, иначе остальные захотят такого же отношения.

Глава VI

Артист

Гальвий получил от Калусидия описание Мара и послал слугу, чтобы организовать визит. Другой слуга провел Руфуса и его спутников к краю зарешеченного загона, который, как знал секутор, был местом, где потенциальные покупатели получали первое безопасное представление о человеческом поголовье школы. Через четверть часа с другой стороны решетки появились два охранника, ведущие между собой темноволосого юношу.

— Мар! — воскликнул Калусидий, протягивая руки сквозь заграждение. Юноша посмотрел на своего старого отца. После секундного замешательства он поднял подбородок, нахмурился и упрямо отказался отвечать на его приветствие.

Не обращая на это внимания, Калусидий принялся взволнованно рассказывать историю своих недавних приключений. В конце концов, сквозь пелену возбуждения, обеспокоенный родитель почувствовал холодность юноши.

— Мар, что случилось? Они плохо с тобой обращались?

— Не лучше и не хуже, чем с любым римским рабом, полагаю, — сухо ответил тот. — Тебе не стоило приходить.

— Почему же нет? Ты мой сын!

— Нет, это не так!

— Мар… Я знаю, что ошибся. Я тысячу раз проклинаю себя за то, что не разглядел обман этого лживого бруктера. Я бы ни за что не допустил твоего заключения! Я не стал бы просто стоять и смотреть на то, как тебя без всякой вины сажают в тюрьму!

— Ты ничего не видел! Когда начался бой, ты бежал, не думая ни обо мне, ни об Озрике. Если бы отец любого другого хатта поступил так, то он бы повесился, а не вернулся с позором к своим сородичам.

Руфус почесал подбородок. Так вот что мучило юношу. Обычаи его соотечественников, обычаи Гибернии — Эрина — не сильно отличались от германских. Человек, сбежавший с поля битвы, чтобы спасти свою жизнь, оказывался опозорен на всю жизнь.

— Ты не понимаешь, Мар, — тихо сказал Калусидий. — Я очень люблю хаттов, но иногда бывает нелегко жить так, как живут они. Ты никогда не жил в такой стране, как Рим, никогда не боялся, что ее подавляющая мощь обернется против тебя. Ты не знаешь, какой страх служители империи вызывают у человека, воспитанного под их суровым господством. Я говорил тебе о таких вещах. Я пытался воспитать тебя римлянином…

— Я не римлянин! — сердито заявил Мар. — Я хатт! Римляне могут убить меня, но ни они, ни ты ничего другого из меня не сделаете!

И отец, и сын выговорились. Охранники, почувствовав это, увели угрюмого Мара. Калусидий, подавленный горем, принялся биться головой о решетку, пытаясь превратить свою внутреннюю боль во внешнюю, которую ему было бы легче переносить.

Руфус вздохнул. Упрямый мальчишка; никто и никогда не был таким упертым и непоколебимым в традициях, как полукровки. Он оттащил Калусидия от решетки, прежде чем тот без всякой цели сдерёт с себя кожу. Бывший гладиатор уже проникся симпатией к старому римлянину; было бы жаль, если бы он остался один в таком состоянии духа.

— У тебя есть где переночевать? — спросил Руфус.

— Н-нет, — пробормотал Калусидий безжизненным тоном.

— Отлично! Нам с Татией тоже негде. Втроем спать под мостом гораздо уютнее, чем вдвоем. Пойдем с нами.

Центурион Павел Дидий Норбан много раз принимал Ирода Агриппу в своих покоях, но принц редко появлялся у его двери в таком весёлом и дружелюбном расположении духа. Так уж вышло, что иудей принёс римлянину первые новости о судьбе императора.

— Но, принц, — спросил офицер, — ты абсолютно уверен, что Тиберий мёртв?

— Всё, что я знаю, — это то, что говорят в Риме. Но Марсий всегда был осторожен, и не передавал мне пустую болтовню.

Норбан пожал плечами.

— Что есть, то есть; что будет, то и будет. — Он подошёл к своей полке с вином и наполнил стеклянный сосуд. — Кто, по-твоему, станет новым императором? Калигула или Гемелл?

— Калигула — но на твоём месте, я бы никогда не использовал это имя в присутствии нашего нового императора; он его ненавидит.

— Кал… Гай, я имею в виду. Что ж, хорошо! Его отец должен был быть императором до него. Я мало что знаю о молодом Гемелле, но чем дальше мы окажемся от запятнанной родословной Тиберия, тем лучше!

— Некоторые говорят, что Гемелл не имеет никакого отношения к роду Тиберия, — съязвил восточный человек. — Они утверждают, что мать мальчика была любовницей предателя Сеяна.

— Ну, тогда славься, Сеян, — поднял тост Норбан, — за то, что положил конец династии Клавдиев!

Пока они разговаривали, прибыл гонец от префекта Рима. Ликующий Норбан пригласил его войти и предложил тост за страдания покойного императора в Тартаре.

Посланник, преторианец, которого Норбан немного знал, отшатнулся.

— Центурион, такие слухи ходили, но им не следовало верить! В городе уже разнеслась весть, что императору Тиберию стало значительно лучше, и он планирует посетить Рим всего через несколько дней.

Лицо Норбана побелело. В порыве гнева он набросился на Агриппу.

— Будь проклята твоя лживая шкура! — зарычал он.

Агриппа понимал, что не стоит подливать масла в огонь, защищаясь.

Офицер грубо стащил восточного человека с его ложа.

— Ты думал, что ложь об императоре останется безнаказанной?

Норбан подошёл к двери и позвал своих ординарцев. Он приказал им бросить Агриппу в самую грязную яму под тюрьмой, заковать его в цепи и держать под строгой охраной. Несмотря на тревогу, Агриппа позволил увести себя, молча проклиная разносчиков слухов и лживые пророчества.

Слухи о падении Агриппы, точно на крыльях сокола, разнеслись по всей тюрьме. Озрик, услышав это, обнаружил, что желание помочь своему благодетелю у него есть, а вот средств для этого нет. Почему, удивлялся он, слуги зла так преуспевают, в то время как лучших людей преследует одна проблема за другой?

Внезапно Озрик услышал топот сапог на внешней колоннаде. Дверь распахнулась, и в камеру ворвались римские солдаты. Озрик приготовился защищаться голыми руками, если это понадобится.

— Прибереги свои грязные взгляды для своего будущего гладиаторского тренера, — прорычал Норбан. — После того, что со мной сделал этот иудейский шарлатан, я больше не буду злить магистрата, блокируя твой приговор. — Он взглянул на своих людей. — Отведите его в школу Юлия Цезаря и принесите мне его стоимость!

Больше года прошло с тех пор, как Руфус Гиберник в последний раз оказался в столь жалком положении. Три ночи он, Татия и Калусидий провели среди бездомных отбросов столицы империи.

Многие тысячи римлян никогда не работали, а вместо этого обменивали своё зерновое пособие на хлеб в пекарнях или на вино. Были также безработные вольноотпущенники, нищие, сироты и чужестранцы, которые не получали пособия, но выживали благодаря попрошайничеству, случайным заработкам и хитрости. Он сожалел, и не в первый раз, что получил вольную не от гражданина, а от греческого ланисты. Бывший раб римского гражданина получал гражданство, пусть и не высшей пробы. Но даже самая худшая форма гражданства позволила бы ему претендовать на пособие, в котором он и его спутники очень нуждались.

Единственным светлым пятном было то, что бродяги, сбивавшиеся рядом с ними, были ещё более несчастны. Некоторые из них жили на улицах со своими семьями. Другие месяцами или годами не имели постоянного места жительства, а искали укрытия от дождя в сумрачных местах, таких как Арицинский мост, печально известное поселение нищих. Если их смертность зимой росла, до этого никому не было дела; Рим достаточно быстро заполнит опустевшие места новыми обездоленными людьми.

Руфус видел город и в его лучшем, и в его худшем виде; ему было известно немало убежищ. В первую ночь с Калусидием — самую холодную — они втроём продремали, прижавшись друг к другу между высокими пилястрами храма Геркулеса Мусагета, всего в нескольких шагах от школы Юлия Цезаря. Следующим вечером они расположились на жёстком каменном портике Табулария, пока на рассвете их не выгнали архивариусы. Наконец, прошлой ночью, троица наслаждалась скудными удобствами портика Октавии.

Несмотря на суровость ночного Рима, дневная жизнь приносила свои удовольствия. На форумах и в общественных местах постоянно происходили развлекательные мероприятия, звучали речи, проходили чтения, процессии и другие события. Были даже проповедники, которые прославляли странные чужеземные религии. Руфусу не было до них дела, но он с удовольствием присоединялся к их распеванию гимнов. Было также много общественных парков, а также тёплых, богато украшенных терм, предложениями которых бедняки могли пользоваться бесплатно или за очень небольшую плату.

Однако с таким защитником, как Гиберник, жизнь на улице становилась значительно безопаснее, поскольку в Риме было более чем достаточно головорезов, крутых парней и нелегальных работорговцев. Главной их заботой была еда. В первый день были потрачены последние монеты Гиберника и Калусидия. Неграждане не получали пособий, а Калусидий не был признанным жителем Рима. Ему нужны были официальные документы, подтверждающие его гражданские права, но само предложение обратиться к представителям власти вызвало у него дрожь. Тем не менее, пожилой римлянин был крепок, несмотря на возраст. Жизнь, которую он прожил в Германии, выбила из него всю слабость цивилизации.

Татия была другой. Хотя по воспитанию она была наполовину варварийкой, девушка являлась дочерью иберийского предводителя разбойников. Захваченная римлянами и купленная Гиберником, она была хорошо обеспечена до тех пор, пока он мог позволить себе её содержание. Но голод и холодный сон делали её сварливой, жалующейся, а иногда, что было ещё хуже, пассивно угрюмой.

Татия, по сути, была его главной заботой. По мере того, как скудная неделя отсрочки таяла, кредиторы Гиберника скоро додумаются до идеи забрать её в счёт его долгов. Руфус втайне поклялся спасти девчонку от этой участи, если сможет. Ему нравился её дерзкий дух, и он не хотел бы видеть его сломленным каким-нибудь грубым хозяином. Он даже не мог законно освободить её заранее, так как на всё его имущество был наложен арест.

Но еда была насущной заботой. В Риме можно было выпросить кусок хлеба, украсть его, заработать на него или взять в долг. Последний вариант вызывал наименьшие возражения. Увы, он уже пытался провернуть это с некоторыми знакомыми, но всякий раз лишь слышал: — Ни пол-асса для таких, как ты; убирайся!

Даже госпожа Марция Присцина подвела его. Года два назад она обращалась с ним, как с королём. Теперь какой-то греческий актёр, по имени Мнестер, лихо красовался на сцене, а также в её личных покоях.

Несмотря на голод, они заботились о том, чтобы быть в курсе ежедневных новостей. Макрон в недавнем письме из Мизена, официально известил городские власти о смерти Тиберия. Лозунгом дня немедленно стало — Тиберия в Тибр!, но многие граждане были настроены более позитивно. Вскоре молодой Гай въедет в Рим во главе императорской свиты. Никто не говорил о другом наследнике Тиберия, его внуке, Гемелле. И его отец, и дед были непопулярны. Кроме того, мальчика считался слишком юным для правления.

К счастью, новость о смерти императора улучшила материальное положение троицы. В течение следующих двух дней они не испытывали недостатка в еде — в Риме был обычай накрывать обеденные столы для бедных в качестве жертвоприношения в благодарность за божественные благословения.

Наслаждаясь полуденным теплом в Септе Юлия*, Руфус встретил рабочего с самой большой арены города, амфитеатра Статилия Тавра. Человек принёс новость о том, что Децим Коэран, прокуратор, управляющий амфитеатром, отреагировал на известие о смерти Тиберия, объявив о проекте реконструкции, уверенный, что Гай будет лучшим покровителем общественных игр, чем Тиберий. Гиберник считал плотницкое ремесло неподходящей работой для воина, но Калусидий сразу же проявил интерес. Он объяснил, что был оптием в инженерном подразделении своего легиона в Германии, а позже, среди хаттов, учил своих соседей-варваров лучшим способам строительства. Руфус предложил замолвить за него словечко перед Коэраном, которого он знал. Все трое, приободрившись, отправились на арену.

* Здание на Марсовом поле, где граждане собирались для голосования. Во времена Августа, Калигулы и Клавдия использовалось для гладиаторских боёв.

Проходя под позолоченными колоннами храма Нептуна, они услышали смех толпы, собравшейся у ступеней храма. Взяв Татию за руку, гигант пробился сквозь толпу, чтобы посмотреть, в чём дело.

— Что это? — спросила Татия Руфуса. В отличие от своего рослого хозяина, она ничего не видела, кроме плеч и спин тех, кто был впереди неё.

— Карлик, уличный артист! — ответил бывший гладиатор. Поддавшись внезапному порыву, он поднял молодую женщину и усадил её на своё плечо размером со скамью. Калусидий вытянулся и тоже смотрел, стоя на цыпочках.

Маленький человечек устраивал безумное представление, удерживая в воздухе три красных мяча, стоя при этом на одной руке. Хороший трюк, но какой отвратительный уродец! Гладиатору доводилось видеть бабуинов, которые больше походили на людей, чем он.

Артист носил штаны варварского покроя и драную детскую тунику. Его босые ноги были странно деформированы. Хотя его кожа была тёмной, она не выглядела такой тёмной, как у эфиопа. Его уши больше подошли бы козлу, а лоб украсил бы шимпанзе. Эти римляне часто щеголяли могучими носами, но клювастый нос исполнителя мог бы посрамить любой из них. Он был таким большим и крючковатым, что почти касался его жёстких, выступающих губ. Карлик запросто мог лизнуть его кончик языком.

Руки маленького человечка были большими, с тонкими и необычайно ловкими пальцами, что прекрасно демонстрировало его жонглирование. Конечности были длинными и тонкими, хотя очевидно очень сильными. Но торс акробата резко контрастировал с ними, будучи толстым, коротким и плотным. Руфус встречал много странных типов в своё время, но был озадачен вопросом, какая раса могла породить такое существо.

— Золото! Золото для Галара! — гулко завыл артист, и его голос на высоких нотах странно гудел. Секутор никак не мог определить его сильного акцента. В ответ на призыв жонглёра о пожертвовании к ногам посыпались монеты — в основном медные ассы, с добавлением нескольких латунных дупондиев, серебряных денариев и греческих дидрахм. Но на призыв артиста о золоте откликнулся лишь один аурей.

Неприятно усмехнувшись, Галар собрал свою добычу. Он закинул все монеты в свою сумку, за исключением одного аурея. Его он показал всем, зажав монету большим и указательным пальцами с длинными ногтями. Затем, принюхиваясь, как охотничья собака, карлик оглядел лица своей аудитории. Его жёлтый взгляд, следуя за носом, вскоре остановился на Калусидии, затем поднялся к высоко сидящей Татии и, наконец, замер на Руфусе, который поддерживал её.

С гримасой, которая могла быть улыбкой, Галар подскочил к рыжему гиганту.

— Смотри, как Галар зарабатывает деньги, — прочирикал он, держа золотую монету так близко к лицу Руфуса, что бывший гладиатор мог различить отчеканенные черты императора Тиберия.

Карлик демонстративно положил аурей на свою коричневую ладонь и показал её всем своим зрителям. Затем он подул на монету и провёл по ней другой рукой. Внезапно на её месте оказались два аурея. Зрители сдержанно улыбнулись; это был невеликий трюк. Реакция публики не стала заметно теплее, когда он быстро превратил два в три, три в четыре, а четыре в пять.

— Мое золото никому не по душе? — насмешливо спросило это создание. — Тогда, разумеется, ни один римлянин не пожелает принять монеты Галара взамен своих собственных!

Раздался смех зрителей.

— Я бы взял! — крикнул один плебей, которому вторили несколько других таких же. Но Галар покачал своей отвратительной головой.

— Нет, ни ты, и ни ты! — После чего ухмыльнулся Татии. — Девушка с красивыми ногами. Она очень нравится Галару. Возьмёт ли красавица золото Галара? Он протянул ей свой щедрый дар.

Взгляд создания заставил Татию похолодеть, но монеты были мощным искушением. На эти деньги она с бывшим гладиатором могли бы питаться неделями. Татия с сомнением посмотрела на Руфуса.

— Давай, любовь моя. У тебя появился поклонник! — поощрил он её. Поэтому рабыня протянула свою тонкую, оливковую ладонь, хотя и с некоторой опаской. Маленькие желтые глаза Галара злобно блестели, когда он высыпал монеты в руку молодой женщины.

В этот момент карлик с ужасным смехом совершил серию кувырков, которые унесли его прочь от храмовых ступеней. Зрители расступились в стороны, чтобы пропустить его. Маленький человечек упорно продолжал свои акробатические трюки, пока не скрылся из виду.

Руфус опустил девушку на мостовую. Калусидий подошёл ближе, чтобы рассмотреть ауреи, и спросил:

— Они настоящие?

Руфус взял монеты из рук Татии; они весили и ощущались как полновесное золото. Он укусил одну.

— Вот те на! — хмыкнул он. — Похоже, они лучшей имперской чеканки. Заведи ещё несколько таких поклонников, как этот глупый карлик, моя дорогая, и мы быстро сколотим сенаторское состояние. — Он положил их в свой кошель.

— Пожалуйста, Руфус, давай просто поедим! — уговаривала Татия.

Гиберниец весело кивнул и огляделся. Рядом с храмом стояла лавка с горячей едой, и бывший гладиатор заказал там хлеб, колбасы и три миски тушеных овощей. Продавец назвал цену и протянул руку.

— Надеюсь, у вас есть сдача, — весело сказал Руфус, потянувшись к своему кошелю. Но тут же смущенно скривился, когда его вес оказался совершенно не таким, как ожидался. Заглянув внутрь, он увидел лишь несколько камешков. Эринец оглядел мостовую под своими сапогами. — Пусть меня распнут! — воскликнул он.

Разочарованный продавец еды свой товар из рук Татии, прежде чем она успела попробовать хоть крошку.

Децим Коэран пребывал в крайне скверном настроении. Чтобы произвести впечатление на нового императора, ему нужно было привести свой амфитеатр в порядок и подготовить сотни представлений для празднования восшествия на престол. Но его сотрудники, испорченные годами бездействия, были хуже, чем бесполезны, когда их просили о чём-то более сложном, чем работа по принципу подай-принеси. Он чувствовал себя Атласом, в одиночку несущим всю тяжесть мировой некомпетентности.

К нему подошёл служитель арены и произнёс:

— Пришёл опций вигилов. Он хочет оставить животное.

— Скажи ему, чтобы убирался! — прорычал прокуратор. — Сегодня мне не хочется видеть никого рангом ниже трибуна!

Раб пожал плечами и удалился.

Но вмешался другой голос:

— А ты всё такой же прирождённый лидер, я как я погляжу!

Невысокий коренастый управитель поднял своё опухшее, исчерченное венами лицо и оглянулся через плечо. В дверном проёме возвышался Руфус Гиберник.

— Ты! Гррм! Я думал, тебя убили на одной из тех захолустных арен. Что ты здесь делаешь, когда нет представлений? — раздражённо спросил Коэран. — Наверное, ему нужен ещё один заём, — подумал управитель. — Нищеброд!

— Говорят, у тебя есть работа для опытных плотников. Это правда?

— Ты считаешь себя плотником? То, что ты разломал несколько таверн, ещё не делает тебя плотником!

— Ты знаешь мои инструменты, Коэран. Но мой клиент — человек, без которого тебе не обойтись. — Он ткнул большим пальцем в сторону Калусидия. — У него нет постоянного жилья, и он не может получать зерновое пособие. Короче говоря, у него есть веская причина усердно работать!

— Каждый нуждается в одолжении, — презрительно заявил Коэран.

— А разве нет? — согласился гиберниец. — Помнишь, как однажды какой-то бесчестный негодяй накачал Мило Галла дурманом, позволив нескольким негодяям, поставившим на его малоперспективного противника, сколотить состояние? Толпа взбунтовалась и начала искать козла отпущения. Я ведь не позволил им бросить тебя в яму с крокодилами, не так ли?

— Как бы мне ни нравились напоминания о всех самых унизительных моментах моей жизни, у меня нет лишнего времени. Что касается твоего клиента, то быть твоим другом — то это, пожалуй, худшая рекомендация, которой мог бы обладать кто-либо!

Руфус продолжал добродушно настаивать на своём. Коэран заткнул уши.

— Хорошо, хорошо! Я дам ему шанс, — заявил он. — Если я узнаю, что твой клиент не отличает один конец молотка от другого, он уйдёт!

— Ты не пожалеешь! — пообещал Калусидий.

— Я жалею всякий раз, когда появляется этот здоровенный бык! — ответил прокуратор. — Иди и найди моего помощника Вибо; он скажет тебе, что делать.

Калусидий кивнул, поблагодарил Гиберника и выскочил из помещения.

— Я навещу тебя через несколько дней, — крикнул бывший гладиатор вслед своему другу. Он знал, что старик сможет безопасно спать в закутках арены, пока не сумеет позволить себе снять комнату где-нибудь на чердаке.

Секутор снова посмотрел на Коэрана.

— Теперь, когда с этим разобрались, хотелось бы затронуть другую тему. Временно оказавшись в затруднительном финансовом состоянии, я полагаю весьма удачным, что сегодня нашелся повод заглянуть к тебе.

— Вон!

Глава VII

Деревянный меч

Гай смотрел на Тиберия, одетого в лохмотья, окружённого грязью и пламенем. Бывший император, сверкая злыми глазами, смотрел на Гая. Снизу вверх. Гай довольно рассмеялся, осматривая нынешнее маленькое и зловонное владение своего деда.

— Оставайся там тысячу, тысячу вечностей, тиран! — насмехался принц. — Когда тебя будут мучить, вспомни меня!

Внезапно рука старика рывком вытянулась, схватив Гая за шею, и начала душить, пока его тянуло вниз, вниз, вниз…

Принц проснулся с криком. Он боролся с клубком постельного белья. Гай почувствовал, как его хватают чьи-то руки. Когда его разум прояснился, он узнал человека, с которым боролся.

— Харикл! Слава богам, это ты!

— Мир тебе, божественный Цезарь, — сказал пожилой врач. — Ты видел сон, всего лишь сон.

Гаю уже пять дней снились кошмары, и часы его бодрствования были утомительными и подавленными.

— Тиберий мёртв?!

Харикл вздохнул.

При каждом пробуждении Гай задавал один и тот же вопрос. Грек снова призвал его не поддаваться неумеренному горю.

— Где Макрон? — задыхаясь, спросил принц. — Мне нужен Макрон!

Доктор заверил своего хозяина, что Макрон будет вызван. Извинившись, Харикл удалился.

Вскоре Макрон стоял у двери, салютуя сильным взмахом одной мощной руки. — Приветствую Цезаря!

— Макрон, ради Юпитера, я должен… должен… — лепетал Гай. Макрон нахмурился и приказал присутствующим слугам принца удалиться. Затем он подошёл к кровати, держа шлем в руке.

Гай вздрогнул.

— Макрон… это произошло на самом деле, или мне приснилось?

Человек в доспехах нахмурился.

— Это в самом деле произошло. Но Цезарь, это ничего не значило! Тиберий ненадолго ожил, но определённо умер окончательно, когда мы стояли рядом с ним.

Принц отвернулся, явно не убеждённый.

— Тебя можно поздравить, Цезарь! — произнёс префект с наигранной сердечностью. — Корабль только что вернулся из Рима. Всего через два дня сенат провозгласил вас императором in absentia.*

* Заочно (лат.).

— Я официально император? Было ли оглашено завещание Тиберия?

— Ещё нет, ваше императорское величество, но вы — выбор всего народа Рима, независимо от того, являетесь ли вы избранником Тиберия или нет.

Гай лелеял эту мысль. Народ всегда любил его из-за отца-воина Германика и за то, что его мать Агриппина так долго открыто бросала вызов тирану. Но Гай хотел, чтобы его любили самого, а не из-за его предков.

— Люди даже не знают меня! — жаловался он. — Я не тот человек, которым на самом деле являюсь. Тиберий прятал меня от публики со дня убийства моей матери.

— Они скоро узнают вас, принцепс, — пообещал Макрон. — Кстати, я организовывал ваш приезд в Рим. Если вам угодно, похоронный кортеж Тиберия будет сопровождать нас.

— Пусть его бросят в Тибр, как того хотели наши друзья!

— Как бы мне этого хотелось! — усмехнулся солдат-политик. — Но, увы, неуважение к предшествующему Цезарю в будущем обернётся против вас. Люди, которые не чтят прежнего господина, не будут чтить и нынешнего.

Гай угрюмо обдумывал это.

— Когда вы почувствуете себя достаточно сильным, — продолжил Макрон, — мы можем отправиться в город. По возможности, нам следует сделать это как можно раньше, завтра.

— Завтра? Нет. Невозможно.

— Невозможно, Цезарь?

— Мне нужно поговорить с этим дураком-колдуном, Зенодотом. Где он?

— На Капри, на вилле Юпитера, полагаю, — ответил преторианец.

— Пошли за ним. Приведи его сюда!

— Сюда? Разве он не должен присоединиться к нам в Риме? Ваше присутствие в столице жизненно важно для того, чтобы упрочить ваше положение, в этом нет никаких сомнений.

— Не перечь мне! Я теперь император!

Макрон, привыкший унимать детские истерики мальчика, выказал лишь тень раздражения. Сухо отсалютовав он заявил:

— Прошу прощения, Цезарь. Ваше приказание будет исполнено!

Энгл Озрик лежал на спине, единственный заключённый в маленькой комнате из штукатурки и камня. Скоро рассвет принесёт ещё один день суровых упражнений в школе Юлия Цезаря.

Во время его перевозки сюда он впервые увидел город Рим, и ничто не могло подготовить его к тому, что предстало перед его взором. С детства юноша предполагал, что рассказы Калусидия о чудесах Рима были печальными преувеличениями. Теперь он понял, что истории старика меркли перед лицом реальности. Десятки германских селений могли бы поместиться в пределах этого одного великого города. А сколько людей в нём обитало! Всё, что он видел и слышал, превосходило его воображение.

Если бы каждый дееспособный римлянин был обучен носить оружие, как германцы, это население могло бы выйти и покорить мир кровавой войной. Энгл решил для себя, что никогда более не станет удивляться громадному размеру римских пограничных армий, а скорее будет признателен, что император ограничился лишь поддержанием скромных воинских отрядов.

На самом деле, трудно было поверить, что Рим построили люди, а не боги. Камни его великих зданий отображали на закате все цвета западного неба. Его бесчисленные сооружения покрывали каждый склон и вершину его холмов. Несомненно, племя Водена, пирующее в Вальхалле, охотно променяло бы свой гигантский зал на дворцы и храмы, над которыми властвовал могучий Цезарь.

И напротив, никто, кроме человека, не мог сотворить суровую, уродливую школу Юлия Цезаря. Когда энгл оказался в серых казармах, его раны равнодушно обрабатывал тот, кто считался здесь целителем. Ему разрешили несколько дней отдохнуть и набраться сил, давали простую, но обильную еду. Наконец, когда его признали годным для тренировок, энгла вывели в лагерь.

Эти римляне, должно быть, были сумасшедшими! Он уже умел драться. Они называли его рабом, но давали ему в руки оружие, на что германцы никогда бы не пошли. Конечно, Калусидий объяснил, что такое гладиатор, но эта идея была трудна для понимания.

Первые пару дней Озрику требовалось только наблюдать за тренировками людей. Накануне ему сказали, что пришло время самому взяться за оружие. Мар, как он знал, уже участвовал в тренировках. Он несколько раз видел его во дворе. Во время их встречи молодой хатт вёл себя странно, на его лице было больше досады, чем радости.

Вскоре дверь камеры сотряслась от громкого стука. Это был дежурный, будящий заключённых на предрассветный завтрак. Озрик ннеохотно натянул выданную ему грубую шерстяную тренировочную тунику и присоединился к потоку обучающихся. Они зашаркали рядами на улицу, к крытому обеденному навесу на свежем воздухе. Многочисленные охранники стояли рядом с хлыстами, чтобы подгонять любого лентяя.

Женщины-рабыни уже были внутри, готовые подавать гладиаторам воду и миски с кашей. Люди быстро глотали свои безвкусные порции, а затем тренеры приказали им собраться перед оружейным сараем.

Снаружи главный тренер, Кокцей, неожиданно оттолкнул его в сторону. Хотя Кокцей был как минимум вдвое старше энгла, он обладал огромной мускулатурой. Его нос был сильно изуродован старым порезом, другие шрамы, одни больше, другие меньше, покрывали большую часть его тела.

— Подойди, варвар. — Его голос был не громким, но в нём чувствовалась командирская уверенность. Намек на неповиновение в поведении энгла вызвал довольную улыбку на губах Кокцея. — Хорошо, твой дух высок; будем надеяться, что он и останется таким. Сломанный человек — это просто мясо для меча на арене!

Озрик стоял внимательный, настороженный и молчаливый.

— С сегодняшнего дня ты будешь отзываться на имя Озрикус; привыкай к этому, — сказал тренер. Озрик стоял спокойно, оценивая человека.

Кокцей усмехнулся.

— Ты германец. Мне нравятся германцы; они не утратили свою мужественность, в отличие от городских воров, которых нам постоянно присылают судейские. Но я тебе не очень нравлюсь, верно, варвар? — внезапно бросил вызов Кокцей. — Если я вложу тебе в руки меч, хватит ли у тебя смелости выразить свою ненависть?

Выражение его лица требовало от Озрика ответа.

— Гезе! — прорычал молодой человек.

— Ответ должен быть «Да, господин», но на первый раз я пропущу это мимо ушей.

Кокцей подал знак охраннику, который принёс деревянный меч. Макет оружия был зазубрен и потрёпан в множестве тяжёлых схваток. Озрик презрительно посмотрел на эту вещь. Она едва ли годилась для того, чтобы оглушить человека, а тем более для того, чтобы пронзить грудную клетку. Его несколько подбодрило то, что эти римляне не рискнут сразиться с германским воином с заточенной сталью в руке.

Затем, к удивлению энгла, тренер бросил свой гладиус к ногам Озрика и кивнул, разрешая юноше поднять его. Затем сам римлянин принял боевую стойку, держа деревянное оружие.

— Возьми меч и попробуй ударить меня. Если я буду ранен или убит, ты не понесёшь наказания. Это единственный раз, когда у тебя будет шанс убить меня, не потеряв при этом свою жизнь. Покажи мне, что у тебя хватит духу убить врага, иначе я буду обращаться с тобой, как с рабыней, которой ты и являешься.

Взбешённый оскорбительным вызовом, варвар схватил меч с земли, отступил назад и гневно уставился на главного тренера. Он подозревал, что это странное предложение может быть всего лишь уловкой, чтобы дать охранникам повод наброситься и убить его, но он надеялся на обратное. Возможно, его дух-хранитель, Хеймдалль, довёл римлянина до безумия, чтобы Озрик мог хоть немного отомстить римскому миру.

Но бой начал именно Кокцей. Тренер двигался со скоростью атакующей змеи. Озрик не смог отразить удар дубового меча, прежде чем он ужалил его левую руку. Нанеся этот лёгкий удар, Кокцей отступил в сторону и засмеялся. Засмеялся!

Взбешённый, энгл бросился вперёд, как делал это в смертельных битвах. Пожилой противник умело парировал его выпады, контратаковал и тыкал своим тупоконечным оружием в грудь энгла. Озрик отшатнулся; если бы это был настоящий удар стальным клинком, он знал, что ему пронзили бы лёгкое.

Его негодование вернулось, и варвар обрушил на него бурю ударов. К его ужасу, ни одна из его атак не смогла прорвать защитную сеть, которую сплетал вокруг себя Кокцей. Разочарование сделало атаки Озрика безрассудными. Но его презрение к оружию Кокцея дало тренеру возможность нанести сильный удар по его открытому бедру, достаточно сильный, чтобы вызвать крик молодого человека.

Теперь главный тренер стал агрессором, испытывая своего ученика на пределе, атакуя его хитрой серией рубящих и колющих ударов, которые быстро приводили к появлению рубцов и синяков. Затем, неожиданно, Кокцей позволил Озрику отступить.

Стоя от него на некотором расстоянии, энгл с невольным уважением посмотрел на своего противника. Никогда прежде он не встречал бойца, который заставлял бы его чувствовать себя таким неумелым. Насколько он знал, этот могучий человек не пел рун, не использовал заклинаний, и всё же играл с ним, как с новичком, которого не боялся. Озрику очень хотелось выкрикнуть руну, чтобы магическим образом изменить ситуацию, но сдержался. К настоящему времени он приобрёл лишь небольшую власть над рунами и не смог бы одолеть орду врагов, готовых прийти на помощь Кокцею. Если он надеялся сбежать, ему нужно было скрывать свои особые навыки до тех пор, пока не представится лучшая возможность. На данный момент он боролся со своим гневом, чтобы сражаться осторожно и хитро.

Кокцей, предоставив своему противнику короткую передышку, снова надавил. Озрик смело пошёл вперёд, но после нескольких выпадов мастерство Кокцея вновь проявилось. Ошеломляющий град ударов, которым тот подверг его, заставил Озрика отшатнуться назад.

Теперь мастер-фехтовальщик преследовал свою чужеземную добычу вплотную, заставляя его сражаться, пока стальной меч не стал казаться очень тяжёлым. Внезапно он оказался достаточно близко, чтобы сбить Озрика с ног подсечкой. От падения у него перехватило дух, и следующее, что успел осознать германец, было то, что деревянный клинок упёрся ему в задыхающееся горло. Заставив этим лежать его неподвижно, Кокцей ударом пятки выбил рукоять из хвата юноши.

— Ты мертвец, — сказал Кокцей.

— Я устала быть голодной, устала мёрзнуть и устала ходить в одном-единственном платье, — возмущалась Татия. Недельная отсрочка от кредиторов быстро заканчивалась; ужас перед надвигающимся аукционом превратил Татию в настоящую мегеру, поскольку её терзали страх и неуверенность.

— Вот как? Тогда почему ты до сих пор молчала об этом? — саркастически спросил Руфус.

— Ты всегда утверждаешь, что твоё имя — это твоё богатство, — вызывающе произнесла она, — так почему бы тебе не протянуть руку и не попросить у прохожего асс во славу Руфуса Гиберника, и посмотреть, сколько это тебе принесёт?

Будучи человеком, которого трудно вывести из себя, Гиберник ответил вздохом. Конечно, Татия была его законной рабыней, но не в его правилах было раздувать из этого факта большую проблему.

Когда ссорящаяся пара спускалась по склону Виминала, они увидели, что пёстрая толпа внизу пришла в движение. Слуги в чистых туниках предупреждали о приближении какого-то знатного человека, крича: «Дорогу! Дорогу её великолепию Кассилле Фелиции!» Руфус и Татия благоразумно отступили на узкую дорожку, окаймлявшую улицу.

Когда процессия носильщиков и слуг дамы приблизилась, Татия встала на цыпочки, вытягивая шею, чтобы разглядеть, во что одета знатная женщина. Её процессия была довольно большой, около двух дюжин гвардейцев изображали воинский шаг. В хвосте за мужчинами в доспехах шла толпа клиентов в белых тогах, ни на одном из которых не было и следа господского пурпура. За ними, в сопровождении рабов обоего пола, показались роскошные крытые носилки её великолепия.

Кассилла была светловолосой женщиной лет двадцати пяти. Она откинулась на подушки, изображая нарочитую скуку. Казалось, она не замечала, что вся улица восхищается её дорогой расшитой шёлковой мантией, сверкающей бриллиантовой тиарой и изукрашенной золотом причёской.

— Кассилла! — крикнул Руфус Гиберник. — Когда ты вернулась из Пармы?

Миллионерша взглянула в сторону приветствия. При виде великана её лицо просветлело от радости, и она воскликнула:

— Носильщики! Стойте!

Двенадцать крепких мужчин опустились на колени, чтобы поставить носилки на мостовую. Руфус покачал головой; Кассилла Фелиция всегда вела себя так показным образом. Бывший гладиатор воспринял её весёлую улыбку как приглашение подойти и встретиться с ней.

Когда он подошёл ближе, Кассилла протянула ему щёку для поцелуя. Он галантно ответил на жест.

— Руфус, дорогой, — воскликнула она. — Какая щетина! Когда ты в последний раз брился? Разве ты не преуспеваешь?

Должник кратко рассказал о своих недавних унижениях.

Татия нахмурилась, наблюдая за этой встречей. Эта богатая женщина была слишком красива и выглядела слишком счастливой, при видя хозяина. Смуглая рабыня подошла к носилкам и встала рядом с Руфусом, как настороженная сторожевая собака.

Кассилла оглядела иберийку с ног до головы.

— Это какая-то безделица, которую ты подобрал на улице, мой дорогой?

— Да, это Татия из Лалерти; я купил её в Испании.

— Как мило. Она продаётся? У неё крепкие бёдра, чтобы быть хорошей заводчицей, — прокомментировала госпожа. Руфус неопределённо пожал плечами.

— Пожалуйста, присоединяйтесь к моим клиентам, — уговаривала миллионерша. — Вы выглядите так, будто нуждаетесь в хорошем ужине и мягкой постели.

Секутор горячо поблагодарил её и жестом показал Татии смешаться с толпой жалких прихлебателей позади них.

— Почему она хотела меня купить? — возмущённо спросила иберийка.

— Не думай об этом. Я уверен, что она просто дразнилась. У неё есть ферма по разведению рабов.

— Руфус, нам не нужно просить помощи у сенаторской сучки. Мы прекрасно справляемся и без неё!

— Нет, девочка, я не могу видеть, как ты чахнешь в трудностях. В любом случае, Кассилла не так уж высокомерна, как она себя выставляет. Её отец и дед были предприимчивыми вольноотпущенниками, которые начинали дело, будучи беднее рыбаков в Сахаре. Она бы не старалась так усердно выглядеть богатой снаружи, если бы не чувствовала себя такой скромной внутри.

Глава VIII

Соглашение

Гай гневно расхаживал по императорским покоям в Мизене. Незадолго до этого дозорный заметил галеру Зенодота, прибывающую с Капри. Скоро, очень скоро он вырвет нужные ответы у мироточивого колдуна, или же оборвёт его жизнь. Возможно, и то, и другое.

Ежедневные шпионские донесения Макрона убедили Гая, что у него нет эффективной оппозиции в Риме. О восстановлении Республики разговоров почти не велось. Сенат, по-видимому, стал пассивным, просто хранил молчание и надеялся на лучшее. Это было мудро с их стороны, поскольку древние принципы не могли противостоять современным мечам. Кому, в самом деле, сейчас еще хотелось римских свобод? Толпе на это было наплевать. Последние настоящие римские патриоты погибли вместе с Брутом и Кассием при Филиппах.

Всё, что имело значение для нынешней толпы, это продолжение раздачи хлеба и восстановление публичных игр, приостановка которых сделала Тиберия очень непопулярным. Один философ однажды написал, что простой человек будет лишь слабо протестовать против казни своего отца, но тот, кто осмелится отказать ему в бесплатной еде или развлечении, создаст из него революционера.

Нет, Гаю не нужно было бояться ни сената, ни простолюдинов. Величайшей опасностью для любого императора была всемогущая преторианская гвардия. Этих опасных людей нужно было умиротворять и контролировать. Пока что Макрон был его ключом к контролю над гвардией.

Макрон женился на прекрасной женщине высокого происхождения, а затем использовал ее, чтобы очаровать и обольстить Гая. Амбициозный юноша подыграл этому фарсу, чтобы Макрон думал, будто Гая легко контролировать. Он даже обещал сделать Эннию своей императрицей и выдать Макрону справедливую компенсацию за нее. Префект не любил ни одну женщину больше, чем власть и привилегии. Такой простолюдин, как он, не мог сам претендовать на принципат, но он стремился стать настоящей силой за троном Гая.

Император пока что выбросил это из головы. Его встреча с Зенодотом сейчас была для него важнее всего.

Колдун, сопровождаемый Макроном, нашел Гая, ждущего его в роскошной комнате. Александриец почувствовал, что юноша был в опасном настроении, и был озадачен. Он ожидал, что его встретят похвалой и наградами.

— Как прошло путешествие, Зенодот? — холодно спросил Гай.

— Нереиды несли нас в своих колышущихся объятиях, о принцепс — подходящее покровительство для этой счастливой встречи.

Гая, казалось, это раздражало.

— Какой адский пакт ты заключил с демонами, чтобы приблизить конец Тиберия? — потребовал он.

Ошеломленный, Зенодот внимательно посмотрел на него.

— Пакт, о котором мы договорились, Цезарь. Ты сказал мне, что не хочешь знать подробности.

— Я хочу услышать их сейчас, мошенник!

Зенодот пожал плечами.

— Как я уже говорил, Тиберию было суждено прожить еще десять лет; его любимый чародей Трасилл предсказал это. Что еще хуже, те же звезды предсказывали, что ваша собственная смерть наступит в результате насилия в течение этого же года. Чтобы обойти то, что было предопределено, у меня не было выбора, кроме как обратиться к самым древним и грозным силам преисподней. Подчинении будущего нашим смертным замыслам довело меня до предела моих сил. Судьбу нельзя сшить и сформировать по прихоти. Чтобы обеспечить раннюю кончину Тиберия до отведённого ему срока и подарить тебе дополнительные годы, я должен был многое предложить всемогущим хтониям, богам, которые правят за вратами смерти. Их призыв едва не стоил мне жизни!

Хтонии! Гай знал это имя из своих чтений, касающихся тайного колдовства. Они были самыми древними богами, упоминаемыми в человеческих легендах. Даже олимпийцы по сравнению с ними были всего лишь новичками. Говорили, что Старые Боги вечно правили в преисподней и в таких ужасных царствах, куда никогда не отваживались проникнуть другие боги. Некоторые говорили, что хтонии были заключенными богами, возможно, даже самими титанами, вечно стремящимися сбежать и вернуть себе мир. Гая бесило, что Зенодот вовлек его в контакт с такими злобными силами.

— Идиот! Тебе не нужно было настраивать весь мир тьмы против меня! Другой колдун, которого я сам допрашивал, точно предсказал, что Тиберию уже был обречён умереть за то, что воспользовался проклятым кольцом древней силы. Он испустил дух очень быстро после того, как надел его. Ты для этого ничего не сделал!

Это удивило Зенодота. Принц говорил о кольце Лодерода? Кто ему сообщил?

— Откуда взялось это злое кольцо, государь?

— Это было кольцо Сета из Египта! Но какое это имеет значение?

Египет? Зенодот был в замешательстве, пытаясь понять, что происходило в его отсутствие, но он не хотел, чтобы Калигула узнал о кольце Лодерода. Наследник Тиберия был опасным человеком, и это кольцо могло оказаться оружием и против Гая, если бы это понадобилось.

— Хтонии обычно не убивают человека, поражая его молниями Юпитера, — сказал грек, — но, скорее, уводят жизненный путь своей жертвы в смертельную ловушку. Похоже, именно это и произошло. Но поверь мне, принцепс, моя магия полностью ответственна за твоё нынешнее счастливое состояние!

— Счастливое состояние? Ты с ума сошел? Что ты обещал этим дьяволам? На смертном одре Тиберия из его трупа раздался голос, предъявляющий мне требования!

— Да, принцепс, — неохотно признался Зенодот. — Вспомни, что я просил флакон твоей свежей крови, когда мы виделись в последний раз? Я был вынужден сжечь твою жизненную жидкость для хтоний, чтобы обеспечить их благословение в твоём деле. Это было абсолютно необходимо, если ты хотел избежать злой судьбы, которую я уже описал.

— Как ты смеешь? — вскипел Гай. — И что произойдет, если цена хтониев не будет уплачена?

— Она должна быть уплачена, Цезарь! Если оплата не будет произведена, дарованные тебе годы не наступят. Вместо этого сюда будут посланы демоны тьмы, чтобы утащить тебя на самое дно преисподней.

Гай посмотрел на своего преторианского префекта.

— Убей его, медленно! — сказал он Макрону.

— Нет, ваше императорское величество! — залепетал Зенодот, когда префект схватил его за длинные волосы и грубоо откинул голову назад. — Цена легко уплачивается!

Кинжал сицилийца неторопливо направился по дуге к обнаженному горлу грека.

Гай поднял руку, чтобы остановить Макрона.

— Какова цена? — прохрипел он.

— Вы, несомненно, согласитесь, что это всего лишь небольшая трата, за которую можно получить и жизнь, и империю!

— Что это?

— Обряд Мерзостей, принцепс — жертвоприношение самого темного рода, совершаемое, когда звезды располагаются в надлежащем порядке. Я предупреждаю — то есть, я предостерегаю вас, повелитель — ни один другой маг во всей Италии не знает ритуалов хтониев так полно, как я, и никто не смог бы начать их изучать без долгих лет поисков. Я нужен вам, Цезарь!

— Если требуется жертва, чудовища могут взять твою жизнь с моего благословения…

— Ваше императорское величество! Моей жизни будет недостаточно! Обряд Мерзости — это противоестественное жертвоприношение, настолько противоречащее естественному порядку вселенной, что вызывает восторг у всей преисподней. В этот момент Хаос склонен даровать весьма могущественные милости. Наиболее благоприятным временем для жертвоприношения будут майские календы, день, который друиды называли Бельтаном.

— И какая жертва требуется?

— Темные боги требуют ритуальной смерти того, кто является для вас личным сокровищем, Цезарь — того, кого вы искренне любите.

Огонь вспыхнул в глазах Гая, его щеки дрожали от облегчения. Но было ли это свидетельство правдой, или же коварный маг лгал, чтобы спасти свою жизнь?

— Посади его под замок, Макрон, — решительно сказал принц, — пока его таланты не потребуются. Не позволяй ему иметь при себе никаких принадлежностей, чтобы он не воспользовался ими для побега. Он будет сопровождать нас в Рим. Пришло время отправиться в столицу. Как скоро может начаться процессия?

— Организация ее далеко продвинулась, но римлянам нужно заранее сообщить о дате, чтобы они могли заполнить улицы и должным образом вас встретить. Я бы с уверенностью сказал, что для лучшего эффекта мы должны войти в Рим через четыре или пять дней.

— Сделай это как можно быстрее. А теперь уведи этого греческого дурака!

Префект выпинал Зенодота долой с глаз императора. Гай, в свою очередь, подошел к большому окну и уставился в небо.

Итак, мне нужно выбрать жертву, подумал принц. Но кого же он любил? Эннию? Конечно, нет! Кого-то из его паразитов, его льстивых клиентов? Нет, они все вызывали у него отвращение. Любил ли он кого-нибудь из женщин, которых соблазнил до сих пор? Едва ли, если только удовлетворенная и быстро забытая похоть не приравнивалась к любви. А как насчет семьи? Он, конечно, не скучал бы по своей сестре Агриппинилле, но в том-то и загвоздка; он должен был заботиться о жертве — и заботиться очень сильно.

Гай почесал короткую золотистую щетину на щеке. Это оказалось неожиданным осложнением. Был ли во всей этой империи хоть кто-то, кого он в самом деле по-настоящему любил?

Проснувшись поздно и вернувшись в свои апартаменты в доме Кассиллы Фелиции, Руфус Гиберник обнаружил Татию, сидящую в курульном кресле и ждущую его.

— Посмотри, что эта чудовищная женщина заставляет меня надеть сегодня вечером на ужин! — пожаловалась Татия. Она встала, вытянула руки и продемонстрировала бесформенное африканское одеяние, напоминающее бедуинский шатер.

— Во всяком случае, оно должно быть достаточно теплым, — усмехнулся Руфус. — Жаль, что ты не была так хорошо одета, когда мы спали на портиках.

— А где ты спал только что? — обвинила она. — Я почти не видела тебя в течение двух дней! Ты всегда рука об руку с этой разодетой шлюхой!

Бывший гладиатор зевнул.

— Она постоянно втягивает меня в долгие разговоры. Эта госпожа может тараторить без умолку. От её болтовни меня всегда клонит в сон.

— Я так и знала, что ты просто заснул! — презрительно фыркнула брюнетка. — Ну, я не собираюсь подавать ей ужин, как будто она моя хозяйка, и уж точно не надену ничего подобного, — она ненавидяще дёрнула край своей новой одежды.

— Я уверен, что Кассилла просто дразнит тебя. То, как ты легко выходишь из себя, просто побуждает ее к этому.

— Ну, я не буду обслуживать ее или ее гнилых друзей сегодня вечером, пока она суетится вокруг тебя, как матрона какого-то третьесортного лупанария!

— О, конечно же будешь, девонька, — твердо сказал он. — Мы оба многим обязаны этой госпоже. Не составит труда выполнить несколько ее прихотей. Без ее поддержки я не смог бы заплатить первый взнос по своему долгу завтра, а ты отправилась бы на аукцион.

— Значит, ты спал с ней за деньги! — закричала Татия. — Ты презренный содержанец! — Она огляделась в поисках чего-нибудь, что можно было бы бросить в него.

— Татия, я очень стараюсь быть терпеливым с тобой, — начал Руфус. Когда она подняла изукрашенный лепной кувшин, он заявил: — Положи это, девочка. Если ты бросишь эту штуку, я клянусь…

Он увернулся, когда сосуд пролетел над головой и разбился о стену, отколов большой кусок украшенной штукатурки. Руфус с суровым видом направился к ней, и, запоздало испугавшись, Татия бросилась к задней двери. Несколькими мощными шагами Гиберник догнал ее, и они вместе упали на ковер. Татия царапалась и пиналась, но мужчина легко прижал ее конечности. Затем, перевернув ее на живот, он нанес десяток сильных шлепков по ягодицам. Ее крики гнева сменились яростной досадой.

Руфус встал, отряхнул руки и демонстративно напомнил девушке привести в порядок одежду и быть готовой к ужину.

— Прекрати дуться! — сказал Кокцей Озрику. — За последний год едва ли полдюжины новобранцев смогли сражаться так хорошо, как ты. Ни один варвар не умеет грамотно обращаться со своим клинком, но ты показал задатки настоящего мечника.

Энгл оставался молчаливым и угрюмым.

— Ближе к концу, когда большинство новичков потеряли бы голову в тумане гнева, ты начал использовать свой разум. Именно это и должен делать боец. Однако не задирай нос — тебе предстоит ещё чертовски многому научиться, но пройти осталось куда меньше, чем большинству. Просто помни это: ты раб; я и ещё несколько человек здесь полностью владеют твоей жизнью и смертью. Мы требуем полного и немедленного повиновения. Если ты ударишь тренера, если попытаешься сбежать, то умрешь на кресте. Другие люди могут рассказать тебе, что это такое, если ты еще не знаешь. Благодаря тем тренировкам, которые получишь здесь, ты выживешь во многих поединках на арене. Сражайся и живи, и тебе в конце концов будет дарована свобода. Это твой выбор: жизнь или смерть.

Прошло два дня с тех пор, как Кокцей победил его. Слова тренера, как бы они его ни злили, дали Озрику много пищи для размышлений.

У него не было выбора, кроме как подчиниться распорядку школы. Ученики, как обнаружил энгл, не тренировались каждый день. Один раз в неделю, после утренней зарядки, им предоставлялся свободный день. Для некоторых это означало провести время с рабыней. Другим — ветеранам, которые проявили себя на арене и приняли дисциплину школы — разрешалось покидать ограждение и посещать город. Озрику, Мару и другим новичкам, по крайней мере, было дозволено свободно гулять на тренировочном дворе. Впервые с момента своего прибытия Озрик смог подойти к Мару и пообщаться с ним. Хатт выглядел здоровым и хорошо себя чувствовал, но его своеобразное чувство юмора никуда не делось.

— Зови меня Маркусом, — поправил Мар приветствие своего друга. — Это боевое имя, которое дал мне Кокцей.

Озрик с изумлением посмотрел на него.

— Кокцей хороший мечник, но я не позволил бы ему отнимать имя, которым наградил меня отец.

— О? Ты не откликаешься на свое новое имя?

— Пленник должен вынести много унижений, но мой дух не покорился ему.

— Тогда в этом и заключается разница между нами. Я перестал ценить то, что досталось мне от отца.

— Почему ты так говоришь о Калусоде? Ты лишился рассудка, мой друг? Твой отец благородный человек и много раз доказывал это.

— Я… я не могу говорить об этом; мне слишком стыдно. Калусод бежал с поля боя и после этого долго не задумывался ни о своих товарищах, ни о своем достоинстве.

— Это тебя тревожит? Мар, он старик. Наш долг — защищать старейшин деревни. Отец защищает своего ребёнка; мужчина защищает своего отца.

— Мужчины старше него покрыли свои седые волосы славой.

— Не все мужчины одинаковы. Он римлянин, и их обычаи отличаются от наших. Нужно научиться ценить каждое племя. Вспомни испуганных римлян, когда они входят в наши леса, как они дрожат, когда шепчет ветер, движется тень дуба или кричит ворон. Как храбро легионы нападут на какую-нибудь беззащитную деревню и назовут это победой, но потом поспешат обратно через свои мосты, напуганные криками наших преследующих их воинов. Иногда римляне оставляют своих раненых, которых мы можем выкупить за металл, товары и ткани.

Мар сохранял своё упрямое молчание. Озрик всё ещё давил на него.

— Это римский обычай — черпать силу из большого количества людей, каждый из которых рад быть лишь малой частью целого. Таким людям не свойственно оставаться в одиночестве и обмениваться ударами с равным, если только эти «гладиаторы» не являются исключением. Но Калусоду всегда было что предложить хаттам, помимо воинской доблести. Сам великий Германн иногда беседовал с твоим отцом о том, как победить римских солдат. Без его терпеливого обучения мы с тобой были бы как дети в этой земле, не понимая того, что видим и слышим. Нет, Калусод мой друг; я не отрекусь от него. Сделаешь ли это ты, являющийся его сыном?

— Ты не первый, кто напоминает мне, что римляне трусы, Озрик, — несколько запоздало ответил Маар. — С самого детства я подвергался насмешкам моих ровесников-хаттов. По цвету моей кожи можно было догадаться, что я не один из них. Они называли меня врагом, захватчиком и римлянином. Калусод тоже хотел бы, чтобы я стал римлянином, и пытался научить меня их обычаям. Всякий раз, когда у меня что-то не получалось, или даже получалось, но все считали, что это не так, мне говорили, что это только из-за моей римской крови. По правде говоря, я по сей день не знаю, следует ли меня называть хаттом, римлянином или ни тем, ни другим. Я могу назвать лишь немногих друзей, которые у меня были до того, как ты пришёл в нашу деревню с Лодеродом. Думаю, это потому, что мы оба чужаки среди хаттов, хотя я не знал другого дома.

— Дураки выдвигают свои обвинения, Мар, но ты винишь себя больше, чем кто-либо из них. Все хатты хорошо думали о Калусоде, а также о твоей благородной матери, Берхге.

— И всё же ни один хатт не удивился бы, что «захватчик» попал в рабство, избит деревянным мечом и побеждён, хотя в его руке была сталь…

— Я тоже был опозорен Кокцеем. Но каким бы великим ни был воин, всегда найдётся тот, кто ещё сильнее. По крайней мере, каждая проигранная битва чему-то нас учит. Что касается того, что нас называют рабами, то пленнику приходится терпеть подобное. Помни, что говорят старейшины: человека не делают рабом, рабом человек делает себя сам. Наше пленение не продлится слишком долго, если мы будем действовать осторожно. Скоро мы найдём способ выбраться из этого места и заняться делами, которые привели нас сюда.

— Ты мудрее меня и хорошо разбираешься в рунах. Твоё задание опасное. Компания такого бесполезного спутника, как я, только помешает тебе, — мрачно сказал Мар.

Не сказав больше ни слова, темноволосый юноша отошёл. Озрик стоял и смотрел ему вслед, не находя достаточно мудрых слов, чтобы положить конец его горю.

Поскольку час был поздний, улицы на склоне Виминала уже не были многолюдны, и Татия могла быстро передвигаться. Она ничего не взяла из дома своей соперницы, кроме свежевыстиранного хитона. Иберийка презирала хранить что-либо, принадлежащее ненавистной Касилле. Слёзы жгли ей глаза. Что Руфус нашёл в таком ничтожестве?

Не узнавая ориентиров и чувствуя себя потерянной, Татия присела на ступеньку крыльца. Она покинула дом Касиллы, не задумываясь о своём будущем. Если она не вернётся к секутору, куда ещё ей можно пойти? С тех пор, как ее домом была Испания, не прошло и двух лет, однако она знала, что её собственное племя было покорено и рассеяно. Но если она отправится на его поиски, как ей добраться до Испании?

Такое далёкое путешествие повлекло бы за собой месяцы лишений и постоянной опасности. Хотя корабли регулярно совершали это путешествие, капитан-торговец потребовал бы плату. Более того, если капитан корабля заподозрит в ней беглую рабыню, он может выдать её властям. Хуже того, он мог бы заковать её в цепи и продать в каком-нибудь отдалённом порту.

Тревога Татии росла по мере того как удлинялись вечерние тени. Насколько же иначе было ходить по улицам погружённого во тьму Рима, чем когда рядом с ней шёл сильный, готовый защитить её мужчина! Девушка прижалась лбом к подтянутым коленям. Как бы ей хотелось подавить свою гордость и вернуться к Руфусу. Но это было бы слишком унизительно. Если бы она переступила через свою гордость, разве это не было бы равносильно признанию себя простой рабыней, как внутри, так и снаружи? Но если она не вернётся, где ей отыскать хотя бы безопасное место для сна?

Внезапно Татия вскочила. Некий звук сообщил ей, что что-то скрывается в тени. Иберийка всмотрелась в сгущающийся мрак, холодок дурного предчувствия пробежал по её стройным конечностям. Внезапно она заметила пару крошечных жёлтых огоньков, мигающих в темноте. Вскрикнув, девушка помчалась прочь.

Татия бежала с одной мыслью — вернуться к Руфусу Гибернику, несмотря на весь урон, нанесённый её гордости. Девушка часто испуганно оглядывалась через плечо, и иногда ей казалось, что она видит жёлтые шары, плывущие за ней.

Наконец, устав бесконечно спотыкаться и падать, Татия оказалась в конце тупика. Не в силах идти вперёд и боясь возвращаться, она, задыхаясь, опустилась на холодные камни. Возможно, она уснула.

Что-то ткнуло её в бок, и она проснулась. Над ней на фоне лунного неба возвышались бесформенные силуэты.

— Это шлюха, — произнёс хрипловатый голос. Грубые руки ощупали её тело. — Она гладкая, — заявил обследовавший её тип, — и не может быть очень старой. И дерётся, как кошка! Лентул мог бы заплатить за неё хорошую цену, если она окажется хоть немного привлекательной.

Кто-то пробормотал что-то согласным тоном. Затем один из незнакомцев схватил Татию за волосы. Она закричала, призывая на помощь, но её начали бить, пока она не принялась умолять их остановиться. Повалив на землю, чьи-то руки грубо перевернули её на живот и заломили руки за спину. Собирались ли они связать её или сделать что-то похуже?

Внезапно мужчины над ней взвыли, как будто их резали или кололи ножом. Тот, кто держал её, отпустил девушку. Тупик вокруг неё наполнился шумом и суматохой. Следующим, что осознала девушка, был звук шаркающих ног, нападавшие убегали к выходу из переулка.

Татия выпрямилась, несмотря на синяки, в смятении вглядываясь в окружающую темноту. Но даже сейчас она не была одна. Перед ней мерцала пара жёлтых шаров.

Должно быть, она потеряла сознание, потому что её глаза открылись при сером свете рассвета.

— Девочка, ты поранилась? — Это был голос Руфуса Гиберника, и она отчаянно повернулась к нему. В тот момент, когда он обнял её, она разразилась истерическим плачем. Он осторожно поднял её и отнёс обратно в дом Касиллы Фелиции.

Глава IX

Тесть

Как и хотел Макрон, весь город вышел приветствовать нового императора. Вдоль Священной дороги*, от Тибра до Виа Фламиния, курились алтари, проливалась кровь жертв, мерцали факелы.

* Священная дорога (лат. via Sacra) — главная дорога Римского форума, ведущая с Капитолия на Форум.

Щедрые лавочники и жители накрыли столы едой, чтобы поделиться ею с нуждающимися в этот счастливый день. Торговцы цветами бросали с крыш крокусы, подснежники и другие цветы ранней весны под ноги триумфальной процессии.

Гай прибыл в центр города, стоя на богато украшенной колеснице. На нём были траурные одежды, но в остальном праздничное шествие нисколько не напоминало похоронную процессию.

— Тирана в Тибр! — громко выкрикнул какой-то плебей, и его слова были подхвачены многими зеваками.

— Да здравствует Калигула!

— Удачи и долгой жизни сыну Германика!

— Птенчик!

— Любимчик!

— Звезда!

— Малыш!

Чтобы ухватить и для себя долю славы нового императора, сановники, военные офицеры и преторианцы сопровождали извилистую процессию по традиционному пути прошлых триумфов, проходя через Форум и поднимаясь по Священному спуску*, воздух был наполнен громкими криками и кружащимися лепестками. Шествие продолжалось мимо памятников, увековечивающих далёкое прошлое Рима, и приближалось к Храму Юпитера на Капитолийском холме. Именно там должны были состояться главные жертвоприношения, но Гай не собирался присутствовать на них. Для проведения всех этих церемоний он назначил вместо себя высокопоставленных чиновников.

* Верхняя часть Священной дороги (Clivus Sacer, лат.).

У храма Гай и его приближённые отделились от завершившейся процессии и на роскошных носилках направились к Палатинскому холму, где дворцы Августа и Тиберия ожидали своего нового владельца.

Немного позади Гая ехал неуклюжий, неопытный наездник Клавдий, дядя молодого императора и племянник покойного. В свои сорок с лишним лет Клавдий был человеком с сильными, изящными чертами лица, но с блуждающим взглядом быка. Хотя он был одним из самых высокопоставленных людей в императорской семье, он прожил самую непримечательную жизнь. Эквиты* из вежливости включили его в свою делегацию.

* Средняя кавалерия в древнем Риме, а затем одно из привилегированных сословий.

В доме Тиберия самые богатые эквиты, самые знатные сенаторы и личные друзья императорского двора разразились аплодисментами, когда внесли императора. Трибун преторианцев помог Гаю с достоинством сойти с носилок перед толпой городских старейшин. Уже много лет в одном месте и в одно время не собиралось такое количество представителей сенаторского и всаднического сословий.

Приветствия и поздравления от высокопоставленных лиц были оглушительными. Задачей Макрона было продвигать процесс вперёд и поддерживать порядок.

— Мир вам, старейшины Рима! Дайте слово императору!

Наследник Тиберия занял своё место и уверенно обратился к своей аудитории. Его заготовленная речь была набором банальностей, но хорошие отклики слушателей заставили его перейти на высокопарность:

— Вы лучшие сыны великой нации. Вы отпрыски героев! Вы народ, избранный богами для правления всем миром! В моём лице провидение вернуло нашей республике её былую свободу. Я, её защитник, пока я жив, никогда не позволю свободе покинуть наши семь холмов!

— Калигула! — окликнула его женщина. Это прозвище прозвучало бы оскорительно, если бы он не узнал голос. Вскоре ищущий взгляд Гая обнаружил лицо его бабушки по отцовской линии, Антонии, и он приветственно протянул ей руку. Клавдий, её сын, заметил женщину в тот же момент и неуклюже попытался обнять её. Она прошла мимо него и обняла Гая.

— Добро пожаловать, внук. Хвала избавлению Рима. Позволь мне поцеловать тебя.

Юноша усмехнулся, когда губы матроны коснулись его щеки. Если б не протокол, он бы тотчас отвел ее в сторону и, как взволнованный мальчик, рассказал ей о четырехдневном путешествии из Мизена и о народной любви, которую он встречал повсюду. Антония всегда была тем единственным человеком, помимо его матери, кто никогда не насмехался над ним за его недостатки и проступки, или искал его благосклонности в надежде на выгоду.

Внезапно в его голове промелькнула мысль, точно летучая мышь на своих тихих крыльях.

— Гай, этот странный взгляд на твоем лице, — заметила Антония. — Ты нездоров?

Император пришел в себя. С удивленными и встревоженными глазами он сказал:

— Я только что подумал, как сильно я люблю тебя, бабушка. Как в самом деле сильно я тебя люблю.

Несколько дней спустя госпожа Антония обедала с сенатором Марком Юнием Силаном, тестем нового императора Гая, в его доме. К ним присоединился его двоюродный брат, Секст Юний Галлион.

— Антония, — сказал Галлион, — никто не знает Калигулу лучше тебя. Станет ли он тем хорошим императором, на которого люди надеялись до того, как его отец Германик трагически погиб таким молодым?

Выражение лица госпожи Антонии стало серьезным, когда она обдумывала вопрос. У нее было умное, строгое лицо, лицо судьи.

— Я очень люблю Калигулу, — вздохнула она, — но из всех сыновей Германика он был наименее похож на него. Я могу только молиться Венере, чтобы его новые обязанности укрепили его самонадеянный характер.

— Что меня беспокоит, — сказал Галлион, — так это то, что сказал мне Луций Аррунтий на смертном одре.

— Аррунтий? — пробормотал Марк Силан. Хотя он был несколько старше своего кузена — и фактически был отцом сенатора, Силан был лучше сохранился физически, сохранив волосы, которые были белее хорошо выстиранной простыни. Он всегда излучал задумчивость и добродушное трезвомыслие. — Ты говоришь о сенаторе, который покончил жизнь самоубийством по приказанию Тиберия. Что он сказал?

— Аррунтий сказал мне, что он устал жить в мире, который ему приходилось делить с такими, как Тиберий, — ответил Галлион. — Но он боялся, что наступят еще худшие дни. Он сказал мне: «Если зрелый Тиберий, со всем его опытом и солдатской дисциплиной, оказался морально испорчен и психически ненормален, достигнув абсолютной власти, то чего мы можем ожидать от мальчика, которого воспитал один преступник — Тиберий — и наставлял другой — Макрон?» Он сказал, что предпочел покинуть мир от своей собственной руки, не столько чтобы избежать зла настоящего дня, сколько чтобы ему не пришлось видеть еще большее зло, которое еще впереди.

— Это было сурово сказано, — заметила Антония.

— Нынче суровые времена, — заговорил Силан. — Гай нуждается в разумных советах. Жаль, что моя безупречная дочь, Юния Клавдилла, умерла при родах. Благоразумная жена, подкрепляемая отрезвляющими обязанностями отцовства, могла бы сотворить чудеса с мальчиком.

— Совершенно верно, — сказал Галлион. — Брут и Кассий оказались оклеветаны историками, но они были лучшими римлянами своего времени. Кто может винить человека, который встанет и будет бороться против цезаризма? Увы, цезаризм победил их, и я сам являюсь живым примером того, что происходит с любым человеком, который выступает против него. Теперь я устал. Правление потомков могучего полководца — неизбежный факт, и лучшее, на что может надеяться Рим, это то, что боги пошлют ему хороших и здравомыслящих людей, дабы они были его цезарями. У них хорошо получилось с Августом, но не так хорошо с Тиберием.

Антония ничего не ответила, но Силан кивнул.

— Я не могу не согласиться. Цезаризм уничтожил все, чем когда-то больше всего гордилась наша страна. Рим некогда был полон трудолюбивых, самодостаточных людей. Теперь всю работу делают рабы и вольноотпущенники. Наши плебеи смешались с бывшими рабами и переняли их мировоззрение. Могла ли империя стать хуже, если бы Помпей выиграл гражданскую войну? Магнус всегда стремился работать с отцами сената. Но Август был точно таким же, как его дядя Гай Юлий. Он проложил себе путь к личному правлению, уничтожив великие имена нашего прошлого.

— Берегись, Силан, — предостерег Юний Галлион. — Помнишь, что эта госпожа благородного происхождения из дома Цезарей?

— Не стесняйтесь из-за меня, — сказала Антония кузенам. — В молодости, признаюсь, я верила в установления Августа. Но теперь, с течением времени, я гораздо яснее вижу историческую правду.

Двое мужчин оставили ее утверждение без ответа. Вскоре после этого госпожа Антония откланялась, заявив, что она обязана навестить ещё одного друга до наступления темноты.

Кузены проводили ее до портика. Когда кортеж Антонии отправлялся, навстречу ему вышли два человека — рыжий гигант и темноволосая, полуодетая девушка, — которые стояли и наблюдали за происходящим. Антония заметила эту пару и предположила, что это гладиатор и его шлюха. Почему такие люди стояли на портике Силана? — задалась вопросом Антиония. Но поразмыслив, она поняла, что на самом деле не хочет этого знать.

— Госпожа посмотрела на нас, как на мусор, — с несчастным видом прошептала Татия.

— Не сердись на госпожу Антонию за ее настроение, любимая, — великодушно посоветовал Руфус. — Ее оставшийся в живых сын — дурак, ее внуки хотят убить друг друга, а три ее внучки — самые знаменитые шлюхи в Риме.

Татия уныло кивнула. Руфус заметил ее мрачную сдержанность. Он сделал все, что мог, чтобы помочь ей забыть о ее неприятном опыте на улицах Рима. Но даже шествие Гая не подняло ей настроения.

— Руфус! — воскликнул Силан из дверей своего особняка. Сановник жестом приказал своим телохранителям уступить дорогу путникам. Когда его посетители поднялись по мраморным ступеням, он сказал: — Я и понятия не имел, что ты все еще в Риме! Это дружеский визит?

— Разумеется, нет, повелитель, — почтительно ответил Руфус. — Я пришел с просьбой.

— Входите! Входите! — настаивал сенатор.

Руфус и Татия последовали за Силаном и Галлионом в ту же приемную, где обедала Антония. Дружба Гиберника с бывшим консулом сложилась необычным образом. Силан был организатором игр, на которых Руфус получил деревянный меч свободы, рудис . Позже ирландец смог оказать сенатору ответную услугу. Силан не был непостоянным поклонником; все считали его человеком, отличающимся постоянством и щедростью. После недолгих любезностей Силан вытянул из Гиберника всю его историю. Последний описал провальное деловое предприятие, которое его разорило.

— Двести пятьдесят тысяч сестерциев потеряно? — повторил римлянин, когда Гиберник закончил. — Ну, не думай об этом! Я могу помочь тебе восстановить твое состояние. И не беспокойся о повседневных расходах тоже. Для меня было бы честью иметь своим клиентом столь известного человека.

— Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, Силан, — искренне ответил Руфус, — но я твердо намерен вернуть каждый квадранс, который ты мне одолжишь, как только найду работу.

— Хм-м-м, — задумчиво произнес старик. — Мой зять Гай создает новый отряд телохранителей. У него может найтись место для тебя при его императорском дворе. Несомненно, он слышал о твоих многочисленных победах на арене.

Гиберник с энтузиазмом поблагодарил своего покровителя. Воодушевленный, он сообщил сановнику свою вторую просьбу, чтобы Татии было позволено служить в доме Силана, пока он не сможет позволить себе собственное жилье.

Силан ответил, что ему будет приятно принимать такую красивую женщину в качестве своей спутницы.

— Силан, — усмехнулся Руфус, — ты патриций и очень порядочный человек.

— Возлюбленная госпожа! — воскликнул Ирод Агриппа со своего ложа. — Из всех достопримечательностей Рима, которых я был лишен, больше всего мне не хватало твоего приятного улыбающегося лица.

— Ты произносишь сладчайшую ложь, дорогой Ирод, — упрекнула его госпожа Антония.

Антония стала для иудея второй матерью. Опекуны отправили его, сироту, в Рим для получения образования. Антония приняла его в своём доме, оказав этим любезность влиятельной в политическом отношении иудейской царской семье. После его ареста эта дама ходатайствовала за него перед начальником тюрьмы, чтобы с ним обращались намного лучше, чем с обычными заключёнными.

— Все причины, по которым я когда-то улыбалась, давно развеялись пылью, — продолжила Антония. — Однако если что-то и может ещё облегчить мое сердце, так это выслушивание твоей веселой чепухи. Я уверена, что ты больше скучал по гонкам на колесницах в Большом цирке, чем когда-либо грустил по мне.

Принц, не отрицая наблюдения, улыбнулся.

Затем тон знатной дамы стал более серьезным.

— Дорогой мой, твой друг Силас рассказал мне то, о чем ты умолчал — что с тобой плохо обращались в Тускулуме.

Агриппа пожал плечами.

— Силас преувеличивает. Начальник тюрьмы Норбан решил, что я солгал о смерти Тиберия, и поэтому бросил меня в темную яму на одну ночь. Но на следующий день, когда правда стала известна, он оказался исключительно внимательным ко мне. Я думаю, он боялся сурового осуждения со стороны последней добродетельной женщины Рима.

— Ты слишком льстишь мне, Ирод, но я рада видеть, что тюрьма тебя совсем не изменила. Скажи мне, был ли ты на самом деле виновен в том, за что тебя посадили?

Иудей застенчиво улыбнулся.

— Скажу не тая. Прошлой весной мы ехали верхом с Гаем, и остановились на тенистой аллее, чтобы поговорить. Этот негодяй, слуга Евтихий, сидел у наших ног, когда я неосторожно высказал мысль, которую лелеял.

— Какую мысль?

— О надежде, что старый Тиберий скоро умрет, чтобы Гай мог вступить в права наследования, и что Гемелл не должен оказаться препятствием к этому.

— Ирод, ты не мог этого сделать! Как ты мог быть так холоден к бедному, невинному Гемеллу? У него столько же прав на свое наследство, сколько и Гай, и он никогда не был таким плохим мальчиком, как его кузен.

Агриппа пожал плечами.

— Другие говорили о Гемелле гораздо худшие вещи. Мы живем в злые времена.

— Я не сомневаюсь, что ты имеешь в виду самого Гая! Но не стоит поощрять порочную сторону его натуры. Если бы только ты не был таким негодяем! Калигула прислушивается к тебе так, как мало к кому другому. Из всех его доверенных лиц Макрон думает только о себе, в то время как эти необузданные юнцы, Лепид и Авл Вителлий, постоянно подталкивают его к новам порокам. Нашему Гаю нужен хороший советник. Есть ли в тебе хоть капля мудрости, Агриппа?

— Я бы мудро посоветовал ему хорошо платить своим солдатам и как следует наполнять арену гладиаторами. Таков путь Рима. Его народ никогда не думает о политике, а вот армия не думает ни о чем, кроме нее.

Антония покорно покачала своей седой головой.

— Скажи мне, возлюбленная госпожа, почему Калигула держит меня взаперти? Мне разрешено покидать дом под охраной, но это не заменяет настоящей свободы. Не стал ли я помехой для моего друга?

— Вовсе нет. Он бы освободил тебя еще до того, как покинул Мизен, но Макрон был против.

— Пес!

— И он бы освободил тебя сразу после своего прибытия в Рим, но я была против.

— Моя госпожа!

— О, Ирод, импульсивность — это отличительная черта Гая. Я попросила его подождать разумное время, прежде чем помиловать тебя — не потому, что желаю тебе зла, а просто из уважения к приличиям. Не должно выглядеть так, будто Калигула ждёт не дождётся, чтобы полностью отменить все, над чем работал его дед. Наберись терпения; твое освобождение наступит очень скоро. Всего через две-три недели люди будут отвлечены общественными играми и гонками на колесницах и не станут обращать внимания на мелкие акты милосердия.

Агриппа откинулся назад и вздохнул.

— Я ждал шесть месяцев; что такое еще две недели? — Затем он сменил тему: — Какие новости с моей родины? — Он знал, что Антония, в отличие от многих знатных женщин, любила находится в курсе общественных дел.

Антония нахмурилась.

— Последнее, что я слышала, это то, Луций Вителлий был отправлен на Евфрат, чтобы парфяне не попытались переправиться через него. Ты слышал о Понтии Пилате?

— Пилат? Нет. Что этот пустынный дьявол натворил на сей раз?

— Его отозвали в Рим. Тиберий вызвал его, чтобы предъявить обвинения в массовых убийствах мирных жителей в Самарии. Его поместили на комфортабельной вилле в ожидании решения Гая.

— Этот человек был чумой для моей страны! Его дикие яростные действия держали всю провинцию на грани восстания. Иронично, что его падение произошло из-за такой незначительной вещи, как убийство самаритян!

— Разве самаритяне не ваш народ?

— Нет, они были чужаками, отправленными в эту землю в качестве колонистов после того, как ассирийцы разрушили Израиль. Они были язычниками, но бог наслал на них столько бедствий, что они приняли веру Авраама просто чтобы умилостивить его. Тем не менее, принятая ими религия исповедуется совершенно невежественно и очень испорчена.

— Я никогда не пойму политику вашей страны, тем более ее религию.

— Ты бы поняла, будь нам дарованы обычаи Рима, столь благословенно здравые и человеколюбивые, о дорогая Антония.

— Мне нравится, что твой настрой, несмотря ни на что, остается все же столь высоким.

— Столь же высоким, как полет совы, полагаю, — заметил Агриппа, касаясь медальона Лодерода, который был спрятан под его одеждой.

— Разве совы летают так высоко? — спросила Антония.

— Не особенно, — пожал плечами Агриппа. — Но недавние обстоятельства заставили меня крепко заинтересоваться совами.

Глава X

Волк

«Наконец-то, — подумал оптион Петиллий Квинтий, — я избавился от этого отвратительного зверя». Тускулумский вигилий нетерпеливо стоял рядом с прокуратором Децимом Коэраном, пока амфитеатрские рабы вкатывали клетку в ворота. Ее обитателем было воющее, скрежещущее зубами чудовище, которое блюститель порядка за неимением лучшего описания назвал волком. Много раз до этого Петиллию хотелось пронзить отталкивающее существо копьем, но он не хотел разочаровывать своё начальство, которое хотело получить за него деньги.

Старый император очень неудачно умер именно в это время; все чиновники в Риме и его окрестностях были так заняты борьбой за сохранение своих мест при новой администрации, что ни у кого не оставалось времени на скромного оптия с единственным диким волком, которого нужно было куда-то пристроить. Расследование показало, что ни один из амфитеатров не сообщал о пропаже такого животного. Это позволяло ему обратиться к любому потенциальному покупателю, которого он мог найти. Петиллию удалось уговорить Децима Коэрана поставить свою подпись на папирусе, что позволило ему наконец сбыть с рук этого зверя.

— Какой странный волк, — размышлял вслух Коэран. — Не думаю, что я когда-либо видел такую породу раньше!

— Назови его коэранским волком, мне все равно, — фыркнул Петиллий. — У меня мурашки бегут по коже от одного присутствия рядом этой твари. Обычное животное хочет съесть тебя живьем, но я почти готов поверить, что этот монстр жаждет сотворить что-то куда худшее!

Чиновник сочувствовал ему. Волк — а именно им он и казался, несмотря на то, что все его пропорции были странно неправильными — был некрупным, однако свирепым и сильным. Тело у него было поджарое, хвост короткий, уши маленькие и низко посаженные. Задние лапы казались заметно длиннее передних. Его клыки выглядели особенно зловеще, а лапы… да, у Коэрана сложилось впечатление, будто они были деформированы, но он не мог точно определить, что именно с ними не так. Даже мех, тусклый и странного цвета, выглядел необычно. Но самыми тревожными были глаза. Они казались неестественно хитрыми, даже демоническими.

В этот момент к ним подошли два его плотника, чтобы посмотреть на животное — Калусидий и Мений, сицилийский вольноотпущенник.

— Бррр! — сказал Коэран, держась за свой круглый, мягкий живот. — Эта тварь до смерти напугает любого гладиатора, которому придется сражаться с ней на арене, верно, Мений?

— Я бы сказал, что да, — ответил ремесленник.

Другой подошедший, Калусидий, озадаченно спросил:

— Откуда его привезли, господин?

— Из Тускулума, — произнёс оптий, отвечая за Коэрана. — Мы поймали его, когда он бродил по округе и нападал на людей. Он убил рабыню и покалечил садовника. Последнее, что я слышал, пострадавший не больно-то оправился.

Голубые глаза Калусидия и существа встретились и остановились, словно взгляды старых врагов.

По приказу Гая Зенодот превратил одно из помещений в подземной части дворца в комнату для занятий магией. Осуществить желаемые изменения было нетрудно, ибо в этой самой комнате Трасилл, покойный чародей Тиберия, часто творил свои заклинания. Одним из незаметных изменений, совершённых александрийцем, было освящение ее элементов — дерева, камня и земли — во имя всемогущих хтониев. Был начертан большой круг, в его секторах греческими буквами начертаны молитвы и могущественные заклинания. Внутри круга, на кушетке, лежал в трансе Гай.

Встревоженный и испуганный император приказал Зенодоту воздвигнуть мощный барьер против пагубной силы хтониев, и тот сделал это. Тщательно охраняемый преторианцами, Зенодот совершил вылазку на невольничьи рынки и осмотрел доступных там юношей. Он выбрал и купил девятилетнюю девственницу, выращенную на племенной ферме в Парме.

Теперь, на алтаре у одной из стен комнаты, несчастная девушка спала сном смерти, струйки крови стекали по ее бледной плоти, могучая жизненная сила ее юности была выпита невидимыми силами, незримо столпившимися в магической комнате.

За последние недели Зенодот изменил свое отношение к Гаю. Раньше он был работодателем, которому хотелось угодить. Теперь он стал тем, кого он презирал и ненавидел. Если бы грек осмелился, он мог бы изменить церемонию, чтобы отправить душу неблагодарного принца прямо в ядовитые кольца хтониев. Но его мести придется подождать. Сопровождающие его колдуны, верные Гаю, настороженно стояли по обе стороны. Макрон и несколько преторианских мечников ждали за мистическим образом запечатанным порталом. Его соперники-чародеи не понимали всего, что он делал, но он оценивал их как достаточно компетентных, чтобы они могли распознать любой признак мошенничества, которое мог бы предпринять Зенодот. Хотя сейчас было не лучшее время для подобных действий, чародей должен был действовать быстро. Гай считал его предателем; как только жестокий юноша смог добиться от Зенодота всех необходимых ему услуг, колдун в любой момент мог ожидать смерти.

Александриец перебирал в уме множество планов побега, но надежный способ пока что ускользал от него. В настоящий момент, чтобы умилостивить Гая и выиграть время, Зенодоту приходилось выполнять все, что ему приказывали.

Он молился:

Сей человек избегнуть должен злобных чар,

О духи, хтонии, властители живого.

Смягчитесь от молитвы и даров

И заберите не его, другого

Зенодот взял с алтаря окровавленный талисман, зеленую нефритовую голову Гекаты. Император сказал ему, что когда-то он принадлежал его отцу Германику, который верил, что он может отгонять силы зла. Маг переступил через меловую линию, войдя в круг, и осторожно застегнул золотую цепь амулета на шее юноши.

Чародей уже наложил на императора мощные защитные заклинания, но амулет, освященный живой кровью девственницы, многократно усилил бы их. Грек знал, что Гай вскоре пробудится.

Будучи чувствительным к психическим резонансам, он предположил, что церемония прошла хорошо. Духи Хаоса позволили временно умиротворить себя. Они приняли сегодняшнюю жертву, хотя очень скоро темные боги возобновят свои требования конкретной души, которая была им обещана.

Юный владыка моргнул и очнулся без какого либо помутнения сознания, заряженный каким-то мистическим образом.

— Это… это сделано? — выдохнул он.

— На данный момент темные боги довольны, принцепс. И все же было бы мудро предоставить для них особую жертву, обещанную им на майские календы.

Гай откинул голову на подушку. В течение нескольких дней он готовился к этой церемонии — с помощью диеты, молитвы, медитации и инвокаций. Между сверхъестественными и мирскими заботами у него не было ни минуты покоя, ни часа легкого отдыха. Каждую ночь ему снилось, как Тиберий поднимается из дыма, чтобы низвергнуть его в ямы Тартара, где его раздавят титаны, корчащиеся в своих оковах.

Календы. До назначенной даты оставалось чуть больше трех недель. До этого он должен был выбрать любимого человека, который умрет вместо него. И он не просто должен был умереть, но и погрузиться в вечность ужаса и агонии. Гай, после долгих внутренних споров, решил, что он искренне любит только двух людей — свою бабку Антонию и свою сестру Друзиллу.

Друзилла. Он никогда не смог бы отдать ее, никогда. Хотя других своих сестер, Лесбию и Агриппиниллу, он отдал бы хтониям по первому требованию, они не подошли бы им. Какими бы кислыми и чрезмерно гордые те ни были, он их мало любил. Антония должна была стать его избранницей, хотя при мысли о том, что он должен её проклясть, у него сводило живот от тошноты.

«Боги небесные, — подумал он, — если этот меч не будет убран с моего горла, я скоро сойду с ума!» Он стиснул зубы, зная, что в глубине души является трусом, который в конце концов согласится заплатить любую требуемую цену. Это все вина Зенодота! Он заплатит за свою оплошность, за то, что заставил Гая узнать о себе то, чего он не хотел знать. О, как он заплатит!

На майские календы!

К полудню Децим Коэран уже проверил множество счетов амфитеатра, а также осмотрел обширную реконструкцию зрительской зоны. Полагая, что он более чем заслужил час отдыха и трапезы, Децим собирался отправиться на уличные рынки, когда вдруг амфитеатр затрясся от рева, трубных звуков и завываний.

— Благословенный Гермес! — выругался чиновник. — Эти животные снова сходят с ума!

Коэран выскочил из своего кабинета и понёсся в темноту вольера для животных. Шум там был такой сильный, что ему пришлось зажать уши руками.

— Демифон! Антор! — закричал он. — Вы не можете прекратить этот вой? Что случилось с этими вонючими бестиями? Они что, все разом взбесились?

Два служителя — один старый хромой грек в запятнанном хитоне, другой дюжий итальянский крестьянин — выбежали из-за бычьего загона.

— Ну? — потребовал управитель. — Что за шум? Я не могу расслышать собственных мыслей!

— Это волк, которого вигилы привезли из Тускулума, — крикнул Демифон. — Он сводит с ума других зверей, да к тому же поубивал всех остальных волков в своей клетке!

— Убил всех остальных волков в своей клетке? — эхом повторил Коэран. — Это катастрофа! Почему вы не остановили его?

В этот момент вокруг них воцарилась гробовая тишина. Внезапность наступившего молчания показалась им чем-то противоестественным. Трое мужчин могли теперь слышать дыхание животных.

— Так происходит с тех пор, как прибыло это создание, — настаивал Антор. — В один момент они раздирают свои клетки, а в следующий стоят, как чучела. Мне это надоело! Либо мы отправим волка в сполиарий, либо тебе придется дать мне новое место работы. В противном случае я отправлюсь получать своё зерновое пособие

— Если Цезарь хочет кормить ленивого бездельника, то ты ему как раз подойдшь!

Расстроенный, Антор отбросил свою палку с железным наконечником.

— Все! Я увольняюсь! Надеюсь, Цезарь бросит тебя на растерзание твоему собственному волку!

Когда Антор, громко топая, вышел из вольера, Коэран раздраженно повернулся к старому Демифону.

— Ты тоже увольняешься?

Худощавый грек, похожий на журавля, втянул голову в костлявые плечи.

— Только не я, Коэран! Я не гражданин, а от привычки есть трудно отказаться!

— Что ж, — проворчал прокуратор, не уверенный, добился ли он своего или нет, — давай ещё раз взглянем на волка, который доставляет нам столько хлопот!

Взъерошенный римский всадник последовал за медленно идущим вольноотпущенником по проходу из клеток, где леопарды угрожающе фыркали, а дикие африканские собаки, всё ещё сдерживаемые заклятием тишины, скалили покрытые пеной пасти. Наконец они подошли к просторной железной клетке, крытой деревянными брусьями. Покрытые мухами туши трёх волков подтверждали то, что уже рассказал ему Антор. Единственный обитатель загона скорчился на полу, отвернувшись от Коэрана.

— О, это ужасно! — пожаловался имперский служитель. — Как раз когда для особых игр императора нам нужны сотни зверей, одно сумасшедшее животное уничтожает трёх совершенно здоровых волков. Если бы он не был нужен мне для арены, я бы приказал стражникам вонзить свои копья в тело этого урода!

При его угрозе волк резко повернулся, его пылающий взгляд подавил взор Коэрана. Вздрогнув, человек отвёл глаза.

— У нас не будет покоя, пока мы не уничтожим его, — предупредил грек. — То есть, если это угодно повелителю.

Ничто не могло бы устроить всадника лучше такого исхода, но это касалось большинства вонючих тварей, за которых он отвечал. Увы, эти животные были ценной имперской собственностью. Если бы стало известно, что Коэран уничтожил удивительного и отвратительного урода, лишив тем самым публику развлечения, у распорядителя оказались бы все шансы на то, что работу получше ему пришлось бы искать уже на гражданской службе.

В любом случае, вред был нанесён, и один волк всё же лучше, чем ни одного. Бестиарий, несомненно, быстро покончил бы с этим созданием — туда ему и дорога. Если его борьба и смерть окажутся захватывающими, уничтожение волка помогло бы карьере Коэрана, а не подорвало бы её.

— Делайте всё, что нужно, чтобы поддерживать порядок! При необходимости одурманьте чудовище, но я хочу видеть этого волка на арене!

— Да, повелитель, — угрюмо ответил Демифон. — Но нам понадобится замена Антору. Один человек не может присматривать за таким количеством диких тварей!

— Ладно, ладно. Я посмотрю, кого смогу найти, — согласился прокуратор, поворачиваясь к выходу. На пороге он встретил плотника Калусидия. — Зачем ты сюда пришёл? — требовательно спросил раздражительный римлянин.

— Я… я встретил Антора, когда он уходил. Он сказал, что увольняется.

— И что с того?

— Я бы хотел получить шанс поработать с животными, как он, если только у вас нет кого-то другого на примете, повелитель.

— Почему?

— Я всегда любил животных.

— Ты хочешь обменять свой молоток на вилы для навоза? Ты сумасшедший, старик, но мне всё равно! Если хочешь эту работу, она твоя. Демифон расскажет тебе, что нужно делать!

Когда Коэран поспешил прочь, плотник услышал утробное рычание волка. В стороне, на безопасном расстоянии от клетки зверя, стоял Демифон.

— Я займу место Антора, — сказал он вольноотпущеннику.

Старый грек оглядел его с ног до головы.

— Вот как? Не самый умный поступок в твоей жизни, Калусидий, друг мой.

Волк снова зарычал, привлекая внимание плотника. Тот сохранял невозмутимое выражение лица, как будто его не интересовало, что делает зверь. В глубине души же он был очень заинтересован.

Поскольку Мар не был заинтересован в попытке побега, энгл Озрик придумал свой собственный план. Для успеха ему нужно было увеличить свою власть над Белыми рунами. По этой причине, пока другие спали, Озрик медитировал над своими рунными знаниями. Хотя римские стражники были вооружены и многочисленны, рунный воин являлся наследником драгоценного наследия Севера, что делало его лучшим убийцей, чем любой из его тюремщиков. Поэтому, пока другие отдыхали, он трудился над своими песнями усерднее, чем когда-либо тренировался владеть мечом.

В этот момент, вскоре после обеда в день отдыха обучающихся, Озрик выкроил минутку из своих медитаций и разыскал сына Калусидия. Они с Маром не разговаривали три дня, и сейчас было самое время поинтересоваться душевным состоянием последнего.

Озрик подошёл к краю фонтана, куда текла вода из сосуда, который держал обнажённый бронзовый мужчина. Хотя у энгла было много причин злиться на римлян, он не переставал удивляться чудесам, созданным их мастерами. В своём хитроумии они могли заставить ручей течь над головами людей!

В этот момент из-за фонтана раздался взрыв смеха вместе с криком Мара: — Выродившиеся свиньи! Хатты утопили бы таких извращённых негодяев в болотах!

Озрик помчался на звук его голоса. В тени здания стояли четверо мужчин — бруктер, грек, италиец и нубиец, окружившие брыкающегося Мара.

— Он не только красив как женщина, но и протестует как она! — насмехался италиец.

— Сними с него набедренную повязку и брось его на скамью, — прорычал нубиец, уже развязывая узел на своей собственной.

Мар извивался, пинался и ругался, но их было слишком много против него одного. Грек заломил ему руки, пока другие рвали на нём. Неожиданный удар сзади сбил смеющегося бруктера в пыль.

Остальные бросили Мара и двинулись к нападавшему. Италиец зарычал:

— Этот блондинчик — любовник парня! Не ревнуй, красавчик. Поделись с нами и жди своей очереди!

Кулак энгла врезался в челюсть говорящего, сбив его с ног. Остальные трое, включая оправившегося бруктера, набросились на него одновременно, пинками и ударами уронив Озрика на колени. Но прежде чем они смогли покрепче вцепиться в него, один из его противников оказался отброшен в сторону. Мар вернулся в бой. Бруктер схватил хатта сзади, но Озрик, восстановив равновесие, ударил германского ренегата в голову, отбросив его обратно в грязь.

— Что здесь происходит?! — заорал Кокцей, подбегая в сопровождении трёх охранников. Тренеру потребовалось всего несколько секунд, чтобы установить причину драки. Изнасилование нового обучающегося было обычным явлением, но дисциплину следовало поддерживать.

— Пять ударов плетью для мальчика Марка, — приказал Кокцей. — Он спровоцировал драку, не сумев постоять за себя. По десять ударов плетью для каждого из этих четырёх несчастных любовников. И дюжину плетей и восемь дней в яме для Озрика. Если мы позволим всем вмешиваться в каждую драку, это место погрузится в кровавый хаос!

Это была ночь, которую Калусидий так ждал. Он будет дежурить один в ночную вахту. Уединение вполне соответствовало его плану. Он погладил пузырёк с ядом, спрятанный под складками его старой пенулы*. В Риме можно было купить даже орудия убийства.

* Верхняя одежда, утеплённый плащ с капюшоном (лат.).

— Как там сегодня волк? — спросил он Демифона, когда уходящий грек пришёл за своим плащом.

— Он вёл себя хорошо, — ответил Демифон. — Этот грубиян Антор, должно быть, умел вывести его из равновесия. Некоторые люди доводят животных до бешенства одним своим присутствием. Что за работа! Сотни тявкающих, лающих, рычащих, визжащих зверей, и все сплошь убийцы. Тоже мне развлечение! Дайте мне лучше какую-нибудь хорошую пьесу Аристофана. — Демифон неторопливо направился к двери.

Римлянин ждал несколько минут, не двигаясь с места, пока служитель не отошёл на приличное расстояние.

Как так получилось, что всё встало на свои места без особых усилий с его стороны? Неужто суровые, но справедливые боги Германии намеренно привели волка именно в этот амфитеатр и именно в это время? Хотя он не мог придумать способа освободить своего сына из рабства, божественное провидение, по крайней мере, предоставило ему возможность вернуть уважение Маара, позволив уничтожить того самого врага, от которого он ранее бежал.

Калусидий зашёл в боковую комнату, где хранился корм для животных. Здесь же был загон с живыми курами для хищников. Схватив петуха за лапы, римлянин вытащил его и зажал между коленями. Затем, сжимая основание клюва птицы пальцами левой руки, заставил его слегка приоткрыть клюв. Затем старик правой рукой вставил узкое горлышко наполненного ядом пузырька в глотку птицы и вылил его длинной струёй в пищевод.

С удивительной быстротой птица прекратила своё учащённое дыхание и борьбу. Калусидий влил ещё немного в то, что уже было трупом, затем вылил остатки на перья. Именно тогда он скорее почувствовал, чем услышал движение позади себя. Калусидий резко повернулся, опасаясь быть замеченным одним из ночных охранников, но никого не увидел. «Нервный старик, — упрекнул он себя. — Это место полно жизни и движения. Не обращай внимания». Он поднялся на ноги.

С нервозностью, но в то же время преисполнившись решимости, старый римлянин подошёл к клетке с волком. Тот был совершенно бодр и насторожен. Он задавался вопросом, узнал ли его зверь, так же, как он сам узнал его. Калусидий не сомневался, что демоническая бестия обладала разумом, этот дьявол в звериной форме.

— Вот, волк, — сказал он, стараясь, чтобы его дрожащий голос звучал увереннее. — Пора есть. Он просунул мёртвого петуха в щель для кормления и быстро отдёрнул руки. Волк посмотрел на вялую мёртвую птицу. Губы хищника изогнулись, обнажив чёрные дёсны и клыки цвета слоновой кости.

«Ешь и подыхай, — пронеслось в мыслях старика, — ешь и возвращайся в преисподние Хайда!»

Зверь понюхал петуха, осторожно лизнул его, а затем раздался пронзительный крик:

— Нет, Глэйёрд, не ешь!

Калусидий повернулся на звук, но в этот миг оглушающая боль пронзила ему затылок. Сверкнула молния, а затем наступила темнота.

Когда старик упал, застонав, над ним, насмешливо глядя вниз, возникла фигурка карлика. Незнакомец одобрительно захихикал.

— Не мёртв! Не мёртв! Хорошо, что не мёртв!

При виде пришельца волк заскулил и попытался встать на задние лапы. Карлик подпрыгнул к прутьям клетки.

— Галар не забыл. Галар искал! Глэйёрд довольна?

Волк завыл и закашлялся, будто подражая речи. Карлик кивнул, сняв крючки и отперев защёлки двери клетки.

В этот момент Калусидий очнулся и поднялся на колени, ощущая резко пульсирующую боль в черепе. Он услышал щелчки и стук открываемых задвижек и с ужасом понял, что делает карлик. Он попытался встать, но в этот момент дверь распахнулась. Волк выпрыгнул из клетки, как снаряд из чаши онагра.

— Нет! — завизжал Калусидий, вскакивая и бросаясь к выходу. Когда он коснулся двери, которая означала спасение, удар сзади припечатал его голову к доскам. Он почувствовал тяжесть существа, которое теперь впивалось когтями ему в спину, прижимая его к земле…

Галар вскарабкался на верхнюю перекладину стойла, чтобы наблюдать, как волк разрывает и грызёт грудь своей умирающей жертвы. Он наблюдал, что зверь искал что-то красное и блестящее. Отбросив голову назад, бестия проглотила кровоточащее сердце. Но внезапно волк почувствовал себя плохо, очень плохо. С жалобным стоном лапы его подкосились, и он упал, вытянувшись рядом с трупом Калусидия.

Галар наблюдал за трансформацией. Тощее тело волка деформировалось. Некоторые кости выросли, другие укоротились; хвост атрофировался. Челюсти уменьшились, морда стала более плоской. Пальцы ног удлинились, шея сузилась.

Мгновение спустя молодая обнажённая женщина лежала на мёртвом человеке, извиваясь и издавая стоны. Она повернула лицо, полное муки, к Галару, её губы, зубы и маленький подбородок были окрашены в багровый цвет.

— Галар, — закричала она, — помоги мне! Я отравлена!

Карлик прыгнул в воздух и ловко приземлился рядом со своей хозяйкой. Хотя она была крупнее его, маленький человек поднял её своими сильными руками.

— Галар обещал служить Глэйёрд Фригерд, — сказал он светловолосой девушке. — Он сделает её здоровой…

Глава XI

Ворота

Поначалу наказание привело Озрика в ярость. Но больше всего его разозлило то, что Кокцей, которого он уважал, выпорол человека за то, что тот стал жертвой позорного нападения. А потом, к тому же, он выпорол и друга, который по праву вступился за него! Энгл решил, что весь римский народ был безумен.

Озрик пропел свою фимбуль-песнь, чтобы залечить свои раны, и на второй день почувствовал себя лучше. Его гнев утих, и он понял, что Кокцей невольно сделал ему доброе дело. Одиночное заключение предоставило Энглу уединение, необходимое ему для оттачивания своих умений, размышлений над рунами и пробуждения силы, дремавшей в его крови.

Озрик все больше осознавал, что рунная магия требует от практика значительной силы. Пение фимбуль-песнопений изнуряло его даже больше, чем начертание рунных заклинаний. Восстановление потраченной силы требовало отдыха и медитации. Однако если он хотел вернуть кольцо Андваранаут, ему следует стать мастером во всех областях применениях рун.

Главный тренер, по-видимому, хотел поддерживать его в хорошей форме, потому что еда, которую ему приносили, была хорошей, а энергия, которую он из нее черпал, облегчала достижение глубоких состояний транса. Лодерод, по сути, научил его, что все люди являются рабами Судьбы, и то, что они могут совершать со злым умыслом, боги могут обратить во благо.

В ходе усердной практики Озрик в конце концов нашел нужную высоту тона своей фимбуль-песни, чтобы магическим образом отпереть свои железные оковы. Получив свободу передвижения по своей маленькой камере, он находил облегчение от медитации, выполняя физические упражнения.

В течение последующих дней Озрик расширял свое владение рунами, снова и снова открывая свои оковы.

После этого он попрактиковался в отпирании двери. Хотя побег стал возможным, он не хотел покидать школу, не пригласив Мара присоединиться к нему в его стремлении к свободе. Когда его срок истек, Кокцей вернул энгла на поверхность и к тяжелым тренировкам. Озрик дал пройти одному дню и одной ночи, но на вторую осуществил давно откладываемый побег с Маром.

Глубоко за полночь, когда все, кроме часовых ночной смены, погрузились в сон, Озрик начал действовать. Он аккуратно нарисовал нужные руны на двери своей каморки пигментом из банки с киноварной краской, украденной с тренировочной площадки. Инструкторы использовали ее, чтобы отмечать цели на человеческом теле, такие как сердце или горло, в которые должны были целиться гладиаторы. Озрик на некоторое время сконцентрировался, а затем прошептал заклинание.

Засов на внешней стороне двери загремел. Он дёргался снова и снова, как будто им манипулировала неуклюжая лапа, и Озрику приходилось начинать все заново. После многих попыток засов открылся.

Энгл слабо поднялся, его тело было мокрым от пота. На мгновение он молча помолился Хеймдаллю о восстановлении сил.

Озрик выскользнул из своей каморки и мягкими, крадущимися шагами прокрался вдоль рядов тюремных дверей. Вскоре он подошел к запертой камере Мара и прижался ухом к дереву, чтобы убедиться, что внутри кто-то есть. Энл осторожно отодвинул засов и проскользнул внутрь. Мар, лежавший на своей подстилке с клопами, почувствовал чьё-то вторжение и вздрогнул.

— Мар! Тише! Это я! — прошипел рунный воин.

— Озрик! — произнёс Мар.

— Я поклялся покинуть это место, и уйду сегодня ночью, с тобой или без тебя!

— Озрик, твоя упертость тебя рано или поздно угробит — пожаловался хатт.

— Мне предстоит многое сделать, и я не могу заниматься этим, будучи пленником!

— Хорошо, — сказал Мар. — Я не боюсь умереть.

Юноша натянул свою тунику, и они вместе выскользнули из камеры. Низко пригнувшись, они добежали до стены, отделявшей внутренний тренировочный двор от внешнего. План Озрика предусматривал уход через внутреннюю стену, поскольку она охранялась не так сильно, как стены, выходящие на городские улицы. Пересечение ее не привело бы к свободе, но к стенам за ней не было прямого доступа из зоны для заключенных, и, следовательно, они могли могли быть менее охраняемыми. Озрик надеялся, что дерзость такого маршрута, возможно, компенсирует дополнительные трудности при его использовании.

Они пригнулись в густой тени стены, пока мимо них, напевая мелодию, прошаркал стражник. Германцы набросились на него сзади и оглушили его, как их обучили в гладиаторской школе.

— Теперь мы точно заслужили смерть на кресте, — предупредил Мар.

Озрик, вооружившись гладиусом стражника, прошептал:

— Если нам действительно суждено умереть, несмотря ни на что, то можем быть смелыми.

Чтобы перелезть через стену, Озрик сделал ступеньку из своих рук и предложил Мару встать на нее. Тот, поднявшись таким образом, сумел крепко ухватиться и перебросил ноги через край стены.

Озрик бросил хатту одеяло, взятое из комнаты Мара. Тот свесил его в пределах досягаемости мощного прыжка энгла. Озрик, решительно карабкаясь, присоединился к Мару на краю стены. Затем подтянул одеяло и перебросил один его конец через другую сторону стены. Пока Мар крепко держал его, энгл без спешки спустился вниз.

Озрик осмотрел двор, прислушиваясь к движению. Ничего не обнаружив, он шепотом приказал Мару спускаться. Юноша спустил ноги, а затем спрыгнул. Озрик, поймав его за талию, смягчил ему падение.

— Нарбо, — шепнул голос с другой стороны устоя, — мне кажется, я думаю, что-то слышал.

Стражники, по меньшей мере двое. Озрик и его спутник упали на животы, надеясь, что их скроют тени.

— Это было где-то здесь, — настаивал один из часовых.

— Гладиаторы — это дьяволы-убийцы, — сказал его напарник. — Давай возьмем свет и позовем на помощь.

Германцы ждали, пока они отойдут, а затем напали на них сзади. Озрик ударом лишил своего противника сознания состояния, но стражник Мара сумел громко крикнуть:

— Побег!

Удар рукоятью ножа энгла заставил его замолчать, но было слишком поздно.

— К главным воротам, быстрее! — крикнул Озрик. Этот крик вызвал всеобщее возбуждение вокруг. С одной стороны рунный воин услышал собачий лай и топот множества сапог.

Кто-то подбежал к воротам с фонарем в руках. Озрик бросился прямо на него. Удар в лицо ошеломил часового, и его лампа разбилась о землю, образовав небольшую горящую лужицу.

Находившийся рядом Мар, вооруженный мечом второго часового, оказался атакован другим стражником, выскочившим из темноты. Нападавший был плохим бойцом по сравнению с молодым хаттом, и тяжелые удары последнего заставили римлянина, спотыкаясь, отступить от него.

Двор продолжал наполняться светом факелов и голосами. Не имея времени, чтобы разобраться с механизмом ворот, молодые люди начали карабкаться наверх.

— Стойте там! — скомандовал гвардеец со смотрового выступа наверху. Когда ему показалось, что он увидел движение, стражник, не колеблясь, ткнул туда своим копьем, промахнувшись мимо лица Озрика всего на несколько дюймов. От неожиданности энгл ослабил хватку и упал на песок двора.

Там на него набросились люди, ругаясь и пиная. Германец откатился и попытался вскочить на ноги, но сильный удар дубинкой между лопаток снова сбил его с ног. Он услышал крик Мара, а затем голос юноши затих.

— Подождите! — взревел один из их нападавших. — Не добивайте их! Пусть Кокцей проучит эту парочку в назидание всем! В последнее время мы видели слишком мало распятий.

— Пощади меня, Хейд! — услышал крик своей хозяйки Галар и бросился на помощь госпоже Фригерд.

Женщина очнулась от кошмара и с тревогой оглядывала темную комнату, пытаясь понять, где она находится. Ведьме стало жарко, она задыхалась, поэтому отбросила потрепанное шерстяное одеяло, которым её укрыли.

Она тяжело дышала, пытаясь думать. Колдунья поняла, что яд, который Калусидий использовал, чтобы отравить ее, должно быть, был частично магическим. В течение нескольких дней она проваливалась в бред, мучимая видениями Хеля. В моменты ясности она добавляла свои собственные целительные умения к искусству карлика. Увы, ни один из них не был искусен в лимрунаре, и она все еще чувствовала себя слабее младенца.

Теперь она понимала, что ее наставники колдовства, к сожалению, сосредоточились только на искусствах иллюзий и разрушения. В результате, использовать Белых рун для исцеления с той же легкостью она не научилась.

Рунная ведьма не могла комфортно растянуться на короткой кровати. Зуд заставил ее почесать голову. Блохи! Место было отвратительным! Кровать кишела кусающимися насекомыми, а стены увешаны влажной, грязной паутиной. Воздух пах мышами. Самый бедный германский раб, спавший рядом со скотиной своего ярла, находился в лучшем положении, чем любой несчастный, обитающий в этой мансардной каморке под протекающей крышей.

— Глэйёрд чувствует себя лучше? — захныкал Галар, используя ситонский* титул ведьмы. Фригерд вздрогнула; она не знала, что карлик находился рядом с ней. Теперь она увидела его, присевшего на корточки в углу, как паук на своей паутине. Он напоминал одного из двергаров, представителей расы его отца называемой некоторыми Детьми Ночи. Другие называли их Червями Земли. Она предпочитала термин «личинки».

* Германский народ, живший в Северной Европе в I веке нашей эры. Тацит считал их близкими к суйонам (предки современных шведов), за исключением того, что ими правила женщина. «На юге суйоны граничат с народом ситонами, и, они отличаются лишь в одном — ситонами правит женщина» (Тацит «Германия» XLV).

Двергар был единственным из ее сопровождения, кому удалось спастись во время боя в Тускулуме. Из того, что он рассказывал ей во время ее коротких моментов бодрствования, она собрала воедино всё произошедшее, пока она спасалась в обличье волка, преследуемая людьми и собаками.

Галар последовал за римскими солдатами в тюрьму, где были заключены ее слуги-бруктеры. Когда их и одного из союзников Лодерода, черноволосого юношу, перевезли в Рим, Галар последовал за ними. Он наблюдал, как их заключили в тюремный замок, где пленников обучали быть воинами, и, время от времени наблюдая за ними, стал свидетелем прибытия молодого Озрика. Впоследствии Галар неустанно трудился, чтобы найти свою пропавшую госпожу, а также отыскать сведения об Андваранауте. Он поддерживал своё существование, воруя еду и зарабатывая монеты, изображая из себя акробата. Так он обнаружил третьего члена отряда хаттов — старого римлянина по имени Калусод. В компании рыжего великана и женщины, тот случайно попал на одно из уличных выступлений Галара. Он последовал за троицей в огромное круглое сооружение под названием «амфитеатр». После этого Галар внимательно следил за стариком. Во время своей последней вылазки он почуял Хель-волка; также он учуял запах яда, понял, что задумал Калусидий, и решительно двинулся, чтобы помешать ему.

Фригерд содрогнулась. Когда ведьма принимала облик волка, она не могла сбросить его, пока не выпьет кровь из сердца человека, которого убила сама. Это был отвратительный опыт — так долго оставаться животным. Всякий раз, когда Фригерд закрывала глаза, она все еще могла слышать эхо лая гончих, идущих по ее следу. Она поклялась не принимать волчью форму снова, кроме как в самой отчаянной ситуации.

За то, что он вызволил ее из клетки и избавил от ужасной метаморфозы, Фригерд пообещала Галару любую милость по его выбору. Пока что он не назвал своего желания, но, зная расу двергаров, это наверняка будет что-то гнусное.

— Что ты узнал о местонахождении кольца? — внезапно спросила ведьма своего миниатюрного помощника.

— Ничего, Глэйёрд. Возможно, если маг отдал кольцо старому Цезарю, тот мог передать его своему молодому наследнику вместе со всем своим наследием.

— Андваранаут — это мое наследие! — холодно напомнила ему Фригерд. — Меня взрастили, чтобы я обрела владычество над ним!

Когда-то, давным-давно, культ Хейд контролировал кольцо Андваранаут и произвёл огромные разрушения в мире. Они стремились использовать его силу, чтобы освободить демоническую расу ётунов из тюрем, которые сотворили для них Воден и асы, и таким образом вызвать конец света, гибель богов — Готтердаммерунг. Ведьмы Хейд почти преуспели в этом...

Но затем кольцо было украдено.

— Мы должны выяснить, есть ли у этого молодого Цезаря кольцо Андваранаут. Ты нашел способ шпионить за ним? — спросила она.

— Это очень трудно. Ни один человек Мидгарда не защищен так хорошо.

— Примет ли он предводительницу Севера и согласится ли на ее справедливые требования?

— Я не верю в подобное, Глэйёрд. Но есть более тонкие способы проникнуть в общество молодого Цезаря...

Марк Силан сидел в одном из высоких сводчатых атриумов дворца Августа, размышляя о семейных делах. Он ждал аудиенции. Император Гай ещё не встал. Мальчишка! Юния Клавдилла не раз упоминала в разговорах с отцом, какой соня её муж, любящий ночные пирушки и презирающий утро.

Возможно, ему стоит отчитать Калигулу за его беспечность. Силану было страшно даже подумать, что станет с государственными делами, если юноша и дальше будет оставаться под влиянием такого себялюбивого мужлана, как преторианец Макрон. Если зять не будет осторожен, он может превратиться в обыкновенную марионетку.

Коварство Макрона стало очевидно, когда префект зачитал завещание Тиберия перед сенатом. Сенаторы тогда впервые узнали, что Гай и Гемелл были названы наследниками в равных долях. Несмотря на это, Ноний Мацер, доверенное лицо Макрона, отверг саму идею разделения императорской власти. Он осмелился заявить, что сенат может самым честным образом проигнорировать завещание, поскольку оно было написано человеком, который, очевидно, был не в своём уме. Сенат, к своему позору, без обсуждения предоставил Гаю все особые полномочия и титулы принцепса. Права Гемелла были полностью проигнорированы, и Силан не мог отделаться от мысли, что это правление началось под тенью недобрых предзнаменований.

Затем Гай обратился к сенату, отказавшись лишь от одного из предложенных титулов — «Отца отечества» — по причине своего юного возраста. Затем он пообещал, что по всем завещаниям Тиберия для солдат, а также простого народа и частных лиц — очевидно, кроме Гемелла, — выплаты будут произведены в полном объёме. Более того, наследство Ливии, долгое время хранимое её алчным сыном Тиберием, наконец-то будет возвращено из состава императорского имущества.

В соответствии с веяниями времени, нынешние консулы Прокул и Нигрин предложили уйти в отставку в пользу Гая, но тот отказал им. Вместо этого он назначил себя, а также своего дядю Клавдия, консулами-суффектами, которые должны были вступить в должность, когда избранные должностные лица, следуя принятому обычаю, подадут в отставку в середине срока.

Силан поднял голову, услышав шаги.

— Встаньте! — провозгласил глашатай из другого зала. — Встаньте перед Гаем Юлием Цезарем Августом Германиком, первым гражданином Рима!

Гай появился в сопровождении телохранителей, в основном хорошо вооружённых германских воинов, придворных в белоснежных тогах и рабов в дворцовой ливрее. Силан с трудом поднялся и поклонился:

— Император Цезарь! — произнёс государственный деятель.

— Дорогой тесть, — сказал император, подходя к старцу с распростёртыми руками. Старик обнял и поцеловал его.

— Я был рад получить твою просьбу о визите, Цезарь. Я слишком редко вижусь со своим родственником!

Силану показалось, что улыбающееся лицо Гая было таким же непроницаемым, как греческая маска. Государственный деятель прямо перешёл к делу:

— Я не хотел отвлекать тебя от выполнения твоих обязанностей, принцепс, но ждал возможности обратиться к тебе с просьбой о назначении моего друга на имперскую должность.

Гай проникновенно отвёл взгляд.

— Ты так хорошо понимаешь моё бремя. — Затем он оживился: — Но друзьям и семье я всегда буду благоволить! Я многим обязан тебе за то, что ты даровал мне дар свою любимую и вечно оплакиваемую дочь, Юнию Клавдиллу.

Силан кивнул.

— Я очень ценю твоё сочувствие, император Цезарь. — Он взглянул на германских телохранителей в коричневых кожаных доспехах. — Я знаю, что ты набираешь личных телохранителей из отборных людей. В числе моих знакомых есть один храбрый и благородный бывший гладиатор. Я хотел бы узнать, может ли он предложить свой меч в качестве одного из твоих защитников?

— Гладиатор? — усмехнулся Гай. — Очаровательные ребята! Он фракиец?

— Увы, нет, Цезарь. Это широко известный секутор по имени Руфус Гиберник.

Молодой человек нахмурился. — Я слышал о нём. Я думал, он уже давно мёртв.

— Он жив, о принцепс. Это самый замечательный во всех отношениях, много повидавший человек. Он просит позволить ему приблизиться к свету нового солнца Рима.

— Что ж, это то, в чём я не могу отказать! Завтра начинаются первые бои в цирке, санкционированные сенатом. Это будут лучшие игры, которые Рим устраивал за последние двадцать лет. Присоединяйся ко мне в императорской ложе, Силан, и приведи с собой этого парня, Гиберника.

— Это будет для меня честью, — сказал Марк Силан.

Гай пожал руку сенатора в знак прощания.

— Теперь мы спешим на другую встречу, тесть. Гость, не менее именитый, чем ты сам, ждёт моей аудиенции.

Силан кивнул, соглашаясь с тем, что ему пора уходить, и попрощался с молодым человеком. Наблюдая за уходом зятя, старик был уверен, что, несмотря на свою весёлую позу, Гай был чем-то озабочен во время их короткой беседы. Что-то беспокоило юношу, и Силан задумался, что бы это могло быть.

Глава XII

Император Гай

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 37 год, октябрь-. Части 1, 2,

11. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Оставив Симона за пределами повествования, я нуждался в новом герое для моей книги. В «Лукулле» я представил добродушного буйного персонажа-гладиатора по имени Руфус Гиберник, который был очень редким типом — ирландец, живущий в имперском Риме. (Это было отголоском Роберта И. Говарда, герои которого постоянно оказывались ирландцами.) Мне очень нравилось работать с Руфусом, но инстинкт подсказывал, что для сюжета, который я строил, он лучше всего подойдет в качестве героя второго плана.

Итак, кто же должен стать моим главным героем? Мне нужен был инициативный, активный персонаж. Я хотел взглянуть на мир под новым углом, и идея главного героя — германского варвара — показалась мне привлекательной. Заинтересовавшись преданиями скандинавских мифов ещё в старших классах, я уже знал историю кольца Нибелунга. Из того, что я успел прочесть, мне было известно, что это могущественный и очень злой магический артефакт, разрушающий жизнь любого, кто с ним соприкасался. И я задался вопросом — что произойдет, если это магическое кольцо попадет в Древний Рим непосредственно перед правлением Калигулы?

Следующий вопрос: в чём заключалась сила кольца? Основной исходный материал здесь является современным. Четыре оперы Рихарда Вагнера «Кольцо Нибелунга» на удивление расплывчаты в деталях, имеющих отношение к кольцу. Странно также, что в основном источнике, которым предположительно пользовался Вагнер, «Песнь о Нибелунгах» XIV века, кажется, вообще не упоминается кольцо и даже нечетко описывается, кем или чем являются Нибелунги. Однако у меня была более подробная и лучшая информация о кольце (называемом Андваранаут) из книги, реконструирующей предания Севера, написанной шведским мифографом XIX века Виктором Ридбергом. Любому читателю или писателю, интересующемуся германскими преданиями, я бы порекомендовал обратиться к соответствующим книгам Ридберга. В то время как скучные академические мифографы приходят и уходят, обыкновенно создавая себе мимолетное имя, просто повторяя безопасные и производные идеи, работа Ридберга стала прорывом. Среди вдумчивых людей, интересующихся этой темой, она выдержала испытание временем, и все его важные мифологические исследования доступны в современных английских переводах.

Но для современного вкуса древние предания склонны представлять свои идеи расплывчато. Чтобы сделать мою историю более четкой, я чувствовал, что должен прояснить некоторые моменты, представив Адваранаут как средство, усиливающее магию при использовании её чародеем. По сути, оно снабжает пользователя магической маной, необходимой для успешного произнесения уже известных ему заклинаний. Но кольцо было демонической природы, созданное для использования демонами, чтобы приблизить конец света. Помимо этого, оно способно навлечь несчастье на людей, достаточно безрассудных, чтобы подвергнуть себя его влиянию. (Даже могучий дракон Фафнир был обречен на гибель из-за того, что он одержимо хранил губительный символ в своем логове.)

В целом, сюжет моей новой книги обретал форму. Германский колдун отправится в Рим, чтобы попытаться вернуть кольцо и предотвратить возрождение его древнего зла. Но должен ли этот германец быть старым или молодым? Сага о кольце подкреплена древними преданиями, что предполагает солидный возраст. Но историю о мечах и колдовстве лучше всего представлять в контексте отважных поступков. Моё решение состояло в том, чтобы изобразить как старого, так и молодого чародея, причем последний должен являться учеником первого. Старый колдун находит общее местоположение кольца, а молодому приходится завершить задачу — что особенно трудно, поскольку он неопытен как воин, так и как волшебник. Повествование могло бы стать классической историей взросления.

Пока все хорошо. Но это был мир Ричарда Л. Тирни, а это означало, что мне нужно было ввести на свои страницы влияние Роберта И. Говарда и Г. Ф. Лавкрафта. История, по своей природе, вписывалась в стиль Говарда, то есть воина-варвара, противостоящего декадентской цивилизации. Более того, я смог использовать версию Говарда о гномах, злых Детях Ночи. Что касается Лавкрафта, то мне особенно нравились те истории Мифоса, которые включали в себя элементы реальных древних преданий и магии. Насколько мне известно, ни одна другая история ранее не пыталась объединить предания Севера с Мифами Ктулху. Инстинкт подсказывал мне, что это не должно оказаться особенно трудной задачей.

Уже на этом этапе я решил, что у меня есть основа для хорошей истории. Основываясь на уже имевшемся материале, история будет рассказывать о приключениях храброго, но неопытного воина, обученного колдовству (то есть рунного воина). Он прибывает в Рим, город настолько странный и сложный, что варвару из Германии трудно его понять. Я решил сделать его энглом (то есть англом, представителем группы древнегерманских племён, населявших северо-западное побережье Германии, давших название английскому государству). А поиски его с самого начала осложнены могущественной соперницей, колдуньей, посланной ковеном северных ведьм, чтобы захватить кольцо для своего народа. Этой служительнице зла помогает прихвостень-помощник, который является гномом-полукровкой и кроме того, мелким колдуном.

Между тем Калигула как раз вступает на трон. Его история явно продолжает ту, которую Ричард Тирни начал в «Кольце Сета». Калигула использовал злую магию, чтобы поразить ею Тиберия, что привело к его смерти. К сожалению, темную магию, однажды вызванную, трудно успокоить, и она становится ловушкой и для Калигулы. По мере развития событий в «Наследнике Тьмы» Калигула начинает многолетнюю борьбу за свою душу, приводящую к череде ужасных событий, которые превратят его из просто плохого и амбициозного молодого человека в откровенно безумного и порочного персонажа, о котором мы читаем в древних летописях. Что тут сказать? Когда человек связывается с темной силой Древних, случаются плохие вещи.

Вот такая история — с римлянами, варварами, колдунами, ведьмами, гладиаторами, мужественными мужчинами и изрядной долей красивых женщин, оказывающимися в центре событий.

Хотя «Наследник Тьмы» был написан позже «Садов Лукулла», он был опубликован первым. Он вышел в 1989 году в издательстве New Infinities, недолговечной компании, основанной создателем «Подземелий и драконов» Гэри Гигаксом. Насколько недолговечной? Компания не продержалась достаточно долго, чтобы я смог получить даже свой первый гонорар! Что ж, жизнь трудна — это максима, с которой энгл Озрик столкнется в ходе книги, которую вы сейчас держите в руках.

Гленн Рахман, 2023

Пролог

Демон

— Где колдун Лодерод? — требовательно спросил высокий грек, накручивая на пальцы волосы своей пленницы.

Жертва вздрогнула, но позади грека раздался внезапный крик. Оптий* и несколько легионеров тащили вторую группу пленников вверх по заросшему сорняками холму.

* Младший офицер, помощник центуриона.

— Вот дополнительные германцы, которых ты хотел, Зенодот, — сказал младший офицер отряда, вытирая сажей лицо рукавом.

— Свяжите их и поставьте на колени в круг вокруг этого камня, — приказал Зенодот. Он указал на большую, плоскую, почти квадратную каменную плиту шириной около четырех ярдов, которая занимала вершину холма. Затем возобновил допрос.

— Скажи мне, варварская карга, где Лодерод?

— Помилуй, господин, — задыхаясь, прошептала деревенская женщина. — Он ушел; в племени херусков чума. Они просили его о помощи два дня назад!

Зенодот оттолкнул ее с довольным видом. Чума — да, порождённая колдовством, он не сомневался в этом. Германские ведьмы, которых он привлек на свою сторону, взяли его золото, пообещав выманить колдуна-рунознатца. Южному магу не хотелось сталкиваться с самым страшным чародеем Рейнланда. Он знал свои возможности в сравнении с жрецами-шарлатанами Египта и Сирии, но знаменитая мощь этого тевтонского колдовства заставляла его быть осторожным.

Да! Скрытое колдовство, которое он ощущал нависающим над этим холмом, было таким густым, таким гнетуще темным, что оно почти душило его. Однако он прошел долгий путь, чтобы угодить своему императору, и был полон решимости не допустить неудачи...

Зенодот подал знак своему ученику. Мальчик-египтянин вынул горящую щепку из костра, который он поддерживал, и передал ее своему учителю. Колдун поместил ту в уже подготовленную курильницу, чтобы зажечь благовония, от которых поднялось облако едкого дыма над вершиной холма.

Затем ученик взял из их снаряжения коробку с туей и передал ее своему учителю. Открыв ее, грек вынул серебряный церемониальный серп, рукоять слоновой кости и изогнутое лезвие которого были испещрены иероглифами. Египетский жрец, продавший ему эту вещь, утверждал, что она пришла из исчезнувшей земли, гораздо более древней, чем их собственная — Стигии, где практиковалась самая темная магия.

Наклонившись, Зенодот заставил женщину племени встать на колени. Одной рукой приподняв ее подбородок, другою грек поднял свой серп. Он говорил низким голосом, но его последние слова прозвучали, точно гром:

Боги, учтите – долг жизни и крови будет уплачен!

Магия сдвинет пусть то, что уложено магией было

Он ловко перерезал горло пленнице и отбросил ее бьющееся тело в сторону. После этого убийца обошел круг пленников, предавая каждого из них ритуальной смерти по очереди. Легионеры побледнели, видя такое хладнокровное убийство, но никто не осмелился помешать колдуну, который пользовался таким большим расположением цезаря.

С выражением отвращения Зенодот выхватил тряпку из оцепенелых пальцев египетского мальчика, со словами:

— А теперь назад, все вы, кроме Хета. — Он остановился, чтобы вытереть кровь с рук куском мешковины. — Назад, говорю, или пусть ваши души будут уничтожены! Мальчик, принеси мне керамический кувшин!

Чародей подошёл к краю базальтовой плиты и уставился на ее поверхность, пока оптий уводил свой отряд дальше вниз по холму. Зенодот начал обходить камень, рассыпая дорожку красного порошка из глиняного сосуда, который Хет передал ему, не останавливаясь, пока не завершил сплошное кольцо вокруг камня. Наконец, заняв место позади курильницы и глубоко вдыхая благовония, он произнес заклинание на языке, который никто из его слушателей не понял:

— Шадаб сердукерет хейван! — крикнул он. — Да будет так!

Его ученик почувствовал, как земля задрожала от вибраций, которые быстро усиливались, пока не затрясся весь холм. На глазах у Хета каменная плита со стоном зашевелилась и медленно повернулась, балансируя на одном узком краю. Она покачалась всего мгновение, прежде чем опрокинуться назад, разлетевшись на множество осколков по земле.

Испуганный мальчик ждал с нетерпением, но ничего не увидел внутри, кроме квадратного слоя льда.

Из-за курильницы Зенодот взревел:

— Восстань, демон, и внемли моим приказам!

Голубоватый пар просачивался сквозь лед и собирался в облако над ним. Выброс быстро сгустился, превращаясь в циклопическую форму. Изумленный египетский юноша упал на землю и съежился; римляне, которые наблюдали с нижнего склона, увидели достаточно, чтобы разбежаться во все стороны.

Материализующаяся фигура несколько походила на человеческую, но даже самый сильный гладиатор Рима никогда не обладал такими массивными плечами и руками. Хотя она возвышалась на пятнадцать футов над поверхностью, добрая половина ее должна была оставаться подо льдом. Она напоминала варварского воина, одетого в шкуры и держащего гигантский топор. Ее тело было покрыто инеем, острые сосульки свисали с грубых одеяний и звериного лица.

— Ты поплатишься жизнью, смертный! — заявил демон, и его возглас был похоже на порыв зимнего ветра. — Ни одно из созданий Хейд не смеет нарушить печать на этом месте и остаться в живых! Твоя погибель записана в рунах, которые призвали меня из Йотунхейма охранять это место!

— Мы не служим Хейд, урод! — ответил с бравадой Зенодот. — Ты не имеешь над нами здесь власти, но заклинанием хтониев* я приказываю тебе уйти! Вернись в преисподнюю, откуда Лодерод поднял тебя давным-давно!

* Чудовищные божества, существовавшие до появления олимпийцев.

— Я не подчиняюсь слабакам! — Тролль изрыгнул леденящий поток из своей пещероподобной глотки. Грек задрожал от пронизывающего холода, но самая опасная часть потока оказалась мистически сдержана барьером из красного порошка.

— Мои заклинания сводят на нет твою силу! — сообщил Зенодот пыхтящему троллю. — Я связываю тебя! Прими меня как своего господина!

Холм задрожал от дикой ярости ледяного демона. Он ударил топором по своей невидимой тюрьме, и хотя удары производили ослепительные вспышки при столкновении с магическим барьером, мощь существа была намного меньше колдовской силы волшебника.

— Довольно! — взревел Зенодот, поднимая жезл зеленого стекла. — Когда я сломаю этот жезл, противоестественные заклинания, удерживающие тебя в этой сфере, будут разорваны! Убирайся! — Он разбил жезл о базальтовый обломок, напевая: — Птепиху ни Ньярло!

Сущность восприняла слова силы как мощный физический удар. Ее плотность уменьшилась, и через мгновение она превратилась в призрачный контур. Когда и он исчез, Зенодот больше не чувствовал леденящего присутствия тролля.

Несмотря на усталость, колдун, пошатываясь, подошёл к краю ледяного ложа и посмотрел вниз. Его верхняя часть уже растаяла в слякоть. Грек вынул из своих одежд деревянный жезл с вырезанными символами и помахал им над лужей талой воды. Это был колдовской жезл, и его тяга побудила колдуна войти в воду, которая уже не была очень холодной. Зенодот остановился прямо в центре впадины.

Хет, наконец открыв глаза, понял, что демон был побежден. Он наблюдал за своим господином, не понимая, что тот ищет. Он заметил, как волшебник опустил кончик своего жезла в ледяную воду и что-то им подобрал, при виде чего на его лице появилось выражение триумфа.

— Иди сюда, мальчик, — приказал Зенодот, дрожащим от волнения голосом.

По мере того как Хет приближался к своему наставнику, он увидел тяжелое, мужеское с виду кольцо, свисающее с конца жезла — золотое и с необычными отметинами. Для чего может быть нужен это маленькое украшение, недоумевал юноша. Неужели это оно соблазнило его господина рискнуть жизнью и здоровьем в дикой варварской глуши? Почему ему нужно было получить его, подвергая себя такому ужасающему риску?

— Протяни руку, Хет, — велел ему колдун. Египтянин послушно вытянул ладонь. Когда холодное кольцо соскользнуло с жезла и упало ему в руку, дрожь пробежала по руке юноши до самого центра его груди. Испуганно он искоса посмотрел на Зенодота.

— Тебе будет оказана величайшая честь, — сказал ему грек, — лично доставить наш трофей самому императору Тиберию.

Глава I

Кольцо силы

продолжение следует

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 37 год, октябрь-. Части 1, 2,

11. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

Легионеры наступали быстро и яростно, предполагая, что восточный человек станет лёгкой добычей. Но Симон из Гитты, закалённый в боях и обученный на арене, бросился на них так, словно сам был нападающим. Он наносил удары своим гладиусом направо и налево с яростью загнанного в угол медведя, и его искусное владение мечом заставило их отступить. По полученным ранам они поняли, что перед ними умелый воин.

В этот миг кто-то сзади крикнул на латинском:

— Подкрепление! Скорее!

Позади них кто-то из римлян звал на помощь; выбирающиеся из зала тинга германцы оказались слишком сильны для группы солдат, оказавшихся рядом с ними. Некоторые из сражавшихся с Симоном бросились прочь, чтобы присоединиться к общей схватке. Когда натиск на него ослаб, гиттиец в полной мере воспользовался предоставленной возможностью.

Ложный выпад и подсечка свалили одного из противников; неуклюжее падение этого человека, растянувшегося на земле, помешало его товарищам. В тот же миг самаритянин отступил и бросился прочь, направляясь к берегу реки. На берегу, когда римляне уже настигали его, он сделал мощный прыжок и нырнул в реку Везер.

Мало кто из проживших рядом с Нилом столько, сколько прожил Симон, не сумел бы стать за это время умелым пловцом. Он нырнул поглубже, чтобы избежать римских копий и стрел. Самаритянин проплыл под водой значительное расстояние, лишь изредка выныривая, чтобы быстро вдохнуть воздух. Достигнув середины реки, он оглянулся и увидел, что враги не преследуют его вплавь. Симон знал, что тяжёлое снаряжение помешало бы им в этом, и даже хорошему пловцу в таком облачении пришлось бы нелегко. И, по-видимому, у них не было оружия дальнего боя, чтобы метнуть в него или выстрелить из лука.

Симон продолжал свой заплыв мощными гребками, пока, изрядно запыхавшись, не достиг мокрого песка противоположного берега. Спотыкаясь, он пересёк пляж и упал за скальным выступом. Теперь, когда у него появилась минута передышки, самаритянин увидел, что римляне качают головами и отворачиваются. Они отправятся искать более лёгкую добычу.

Симон отдохнул за естественным укрытием несколько минут, чтобы не провоцировать своим видом римлян на более настойчивое преследование. Переведя дух, он переместился на более удобную позицию за зарослями сорняков и принялся наблюдать за передвижениями врага. Единственные солдаты, которых теперь видел самаритянин, были далеко, и казалось, что он теперь свободен, по крайней мере, на короткое время. Но если их командиры узнают, что столь разыскиваемый ими Симон из Гитты ускользнул, ситуация может измениться.

Но пока восточный человек чувствовал, что может позволить себе роскошь растянуться на песчаной почве для отдыха.

Его кровь вскипала при мысли о том, как Ганнаск получил приглашение на мирные переговоры с другой частью племени хавков, только для того, чтобы быть предательски убитым с помощью сотрудничавшего с римлянами рейкса Леофсига. Однако истинным создателем ловушки должен был быть префект Рейна, Гней Домиций Корбулон. По слухам, он был безжалостным и коварным человеком. Именно Корбулон в течение последних нескольких месяцев сражался с людьми Ганнаска на суше и на море. К сожалению, римляне слишком часто прибегали к хитростям и убийствам. Достойные воины считали такую тактику отвратительной даже на войне. В душе Симон поклялся убить обоих заговорщиков, если представится такая возможность.

Но что теперь?

Авантюрист из Леванта внезапно оказался один, без поддержки в варварской стране, которую он едва знал. Его перспективы казались мрачными. Идти на север, чтобы присоединиться к западным хавкам, было бесполезно. Уверенность племени Ганнаска пошатнулась после их поражения на море. Что было ещё хуже, римляне уже далеко продвинулись в Германии и построили укреплённый военный лагерь рядом с границей хавков. После смерти Ганнаска его малодушные подчинённые вскоре будут наперебой стараться заключить мир с римским полководцем.

Что ж, пусть будет так. Войну больше нельзя было выиграть; мир, по крайней мере, спасёт жизни людей. Симон предчувствовал, что римский префект будет снисходителен, не желая превращать уже выигранную незначительную войну в крупный конфликт, который окажется долгим и дорогостоящим. Рим уже был занят в Британии и не захотел бы ввязываться сейчас во второй конфликт. Корбулон, вероятно, предложит племенам перемирие при условии, что Рим будет иметь последнее слово в том, кто заменит Ганнаска на посту вождя его племени. Правительство, конечно, выберет коллаборациониста из хавков, какого-нибудь негодяя вроде Леофсига.

Самаритянин в отчаянии покачал головой. Он мог бы вернуться в Галлию и навестить нескольких друзей, которые могли пережить войну. Чего можно толком достичь, путешествуя по Германии в одиночку?

Но, как ни странно, у него был ответ на этот вопрос. Он пришёл к нему, как шёпот ветра:

Найди Бринно.

Восточный человек закусил губу. Да, Бринно. Мальчик остался снаружи с простыми воинами, в то время как его отца заманили в зал тинга и убили. Хотя Бринно было всего двенадцать лет, его жизнь тоже находилась под угрозой. Рим проводил политику уничтожения всех представителей неблагонадёжных династий, включая детей. Разве не римляне сделали племянника Юлия Цезаря, Октавиана, владыкой империи после его гнусного преступления — убийства единственного законного сына Юлия Цезаря, Цезариона? Именно так действовала политика в Риме. Чем выше стоит преступник, тем больше поддержки он обычно получает от своего развращённого народа.

Приняв решение, Симон встал, решив вернуть Бринно в безопасное место, к племени его отца, каннинефатам. Но где найти мальчика? Не был ли он уже схвачен и казнён в деревне на другом берегу Везера?

Взглянув на противоположный берег, Симон заметил несколько отчаливающих небольших лодок. На мгновение он забеспокоился, что они плывут за ним, но затем увидел, что те повернули вверх по течению. Куда они направляются? Он задумался. Осматривая окрестности в поисках других признаков активности, Симон заметил одинокую лодку, плывущую в его направлении. Приглядевшись, авантюрист определил, что в лодке находится всего один человек. Был ли этот парень другом или врагом?

Симон коснулся рукояти меча. Если человек в лодке окажется врагом, так тому и быть. Он убьёт его и заберёт лодку вместе со всем снаряжением.

Самаритянин спрятался, дожидаясь прибытия человека. У незнакомца были какие-то трудности, он останавливался, чтобы вычерпать воду после каждых нескольких взмахов весла. Если лодка текла, почему он не вернулся в деревню для ремонта? Может быть, он не осмеливался это сделать? А может, он тоже был беглецом? Это могло быть интересным. Любой человек, находящийся в немилости у римлян, мог бы стать потенциальным союзником. Самаритянин попытается узнать о нём побольше, пока не поймёт, что к чему.

Человек продолжал плыть, пока нос его лодки не коснулся ближнего берега, после чего он перевалился через борт и вытащил судёнышко на берег. На таком небольшом расстоянии Симон решил, что германец кажется ему знакомым.

— Эй, приятель! — крикнул восточный человек из своего укрытия.

Новоприбывший поднял голову. Да, подумал Симон, это был воин из тех, что примкнули к Ганнаску, один из простых людей, которые не вошли вместе со своим рейксом в роковой зал тинга.

Варвар взял копьё со дна лодки и осторожно приблизился к спрятавшемуся человеку. Когда Симон показался, глаза германца заблестели.

— Чародей! — воскликнул он.

— Да, это я! — ответил восточный человек. — Скорее! Скройся, пока тебя не заметили из деревни!

Хавкский воин быстрым движением присоединился к нему за кустами.

— Ты плыл вверх по реке с нами, — сказал Симон. — Как тебя зовут?

— Эбервин, — ответил светлобородый соплеменник. — Меня также называют Остроклык.

Симон проигнорировал прозвище; варварские прозвания означали очень мало. Эбервин выглядел лет на тридцать, крепкий мужчина с суровым лицом. У него было неприятное лицо, которое, вероятно, отбило бы у многих задир желание провоцировать его без нужды. Он носил обычную одежду германцев — тунику, штаны, тяжёлые ботинки и кожаную шапку. Мощные плечи казались больше, чем были на самом деле, благодаря искусному способу ношения плаща.

— Что случилось с рейксами? — нетерпеливо спросил хавк.

Покачав головой, Симон сказал:

— Ганнаск получил много римских стрел. Он так и не покинул зал.

— Проклятье! — выругался германец. — А что с остальными?

— Некоторым из нас удалось выбраться наружу, но на нашем пути было много римлян. Похоже, я оказался единственным, кто смог прорвать их кордон. Восточные хавки предали нас легионерам.

— Я сам это обнаружил! — заявил Эбервин, скрипя зубами.

— Что случилось с нашими людьми, оставшимися в деревне? — спросил самаритянин.

Остроклык усмехнулся.

— Мы ждали обещанной еды, но в итоге дождались от жителей деревни лишь римских солдат. Я наблюдал за нападением. — Затем, смутившись, добавил: — Я находился немного в стороне, разговаривая с женщиной, которая мне понравилась.

— Что ты видел?

— Ни один человек не сдался. Они сражались, чтобы защитить мальчика.

— Бринно?

— Да, Бринно. Некоторые из наших парней защитили парня и отнесли к лодкам. Остальные держали оборону и не подпускали римлян. Все, кто не уплыли, оказались окружены и зарублены.

— В каком направлении ушли выжившие?

— На юг.

— Вверх по течению? Это будет медленное плавание, — сказал он.

— Да, но Леофсиг контролирует реку к северу отсюда. Глупо идти туда.

— Что на юге?

— Херуски, которые были дружелюбны к Ганнаску. Если боги окажутся благосклонны, там будут рады нашим людям, особенно сыну рейкса. Насколько я слышал, это племя не любит Леофсига.

— Я видел несколько лодок, плывущих на юг, числом около семи!

— Да. Римляне погнались за ними, в основном за Бринно, как я думаю. Больше мне ничего не известно. Какие-то женщины обнаружили моё укрытие и позвали своих мужчин! Я бросился бежать и случайно нашёл пустую лодку.

— Ты взял дырявую?

— Нет. Подлые дьяволы бросали в меня копья, когда я уплывал, и одно из них пробило ей дно. — Он указал на копьё, которое держал. — Но я задаюсь вопросом, не намеренно ли так много опытных копейщиков промахнулись. Я видел, как люди Леофсига стояли в стороне, гнушаясь помогать римлянам убивать наших сородичей.

Симон задумался. По его собственным словам, Эбервин признался, что не помог своим осаждённым товарищам. Однако, справедливости ради, от германского воина ожидали, что он отдаст свою жизнь за своего рейкса, а не за первых попавшихся простых воинов своего отряда — и даже не за сына рейкса. Можно сказать, германец поступил благоразумно в безнадёжной ситуации. Стоит признать, Симон поступил точно так же, когда увидел, что его товарищи окружены и подавлены превосходящим по численности противником. Тем не менее Остроклык не проявил значительной храбрости, и самаритянин не думал, что ему следует слишком уж безоглядно полагаться на мужество незнакомца, пока тот не докажет его на деле.

— Я в долгу перед Ганнаском, — наконец сказал Симон. — Моя честь требует, чтобы я помог его сыну, насколько сумею.

Остроклык мрачно кивнул.

— Как и моя! Я не смог защитить своих рейксов, но клянусь сделать всё, что в моих силах, для его мальчика.

— Скоро стемнеет. Если твоя лодка повреждена, нам придётся отправиться вверх по течению и поискать другую.

Хавк покачал головой.

— По такой реке, как эта, нелегко плыть ночью. Берега в местах изгибов реки будут опасно подмыты, здесь полно мест с глубокой грязью, кустами и завалами деревьев. Лучше починить лодку, чтобы утром у нас было что-то, на чём можно плыть!

— Ты можешь починить её без инструментов и материалов? — спросил Симон.

— Конечно! А ты нет? — спросил воин-варвар.

Самоуверенность Остроклыка оказалась оправданной. Он поручил Симону собирать, расщеплять и очищать еловые корни, чтобы заделать пробоину в дне лодки.

Варвар сам наложил швы, используя толстую иглу. Затем Эбервин запечатал свою работу еловой смолой, которую он собрал в лесу в виде твёрдых комков, имевшихся на многих стволах деревьев. Эта смола, расплавленная в глиняном горшке для приманки, давала клейкий сироп, пригодный для запечатывания сшитых швов. При его приготовлении Эбервин использовал технику лодочного мастера — добавляя сухой, измельчённый в порошок помёт животных, чтобы изменить консистенцию клея, сделав его более гибким после охлаждения. К счастью, на звериных тропах не было недостатка в помёте. После завершения всех необходимых работ Эбервин посоветовал своему спутнику поспать, пока заплатка не затвердеет за ночь.

Ещё до рассвета они вышли на лодке в реку. Поскольку они отстали от римлян на несколько часов, у них не было возможности тратить время на поиски еды. Вместо этого они тащили за судёнышком рыболовные лесы из еловых корней, насадив на них крючки, найденные в лодке. Люди не могли ничего сделать, чтобы утолить свой растущий голод до наступления сумерек, когда наконец причалили к берегу и приготовили свой улов. Пока они ещё оставались на территории Леофсига, напарники сочли благоразумным не просить помощи ни в одной из прибрежных деревень, мимо которых проплывали.

С наступлением рассвета они снова вышли в реку. В начале дня им попался на глаза одинокий рыбак. Остроклык, жаждущий новостей, окликнул соплеменника и представился воином, служащим Леофсигу. В ходе разговора рыбак рассказал, что римляне недавно проплыли мимо его деревни.

— Они пришли из низовья реки, — сказал он. — Искали сведения о беглецах на лодках — каких-то «плохих хавках», как они их называли. Мы не очень любим римлян и поэтому сказали им, что ничего не знаем.

— А как было на самом деле?

— Ну, кто-то говорил, что хавки проплыли на юг немного раньше.

— Хм-м-м, — сказал Остроклык. — Мы тоже не любим римлян. Это злые люди, и мы бы с радостью избежали встречи с ними. Как далеко отсюда они могут находиться?

К тому времени, когда Эбервин попрощался с незнакомцем, он узнал, что они с Симоном быстро догоняют преследователей Бринно.

Выгребая изо всех сил против течения, Симон размышлял о длинном списке своих недавних несчастий. Несколько месяцев назад его друг, римский сенатор Азиатик, вовлёк самаритянина в заговор, задуманный некоторыми галльскими повстанцами. Его роль заключалась в том, чтобы помочь подкупить исключительно продажного местного претора Санквиния Максима. Сенатор хотел убедить чиновника, чтобы тот игнорировал растущее восстание как можно дольше.

Целью галльских повстанцев было изгнание римлян. Их долгосрочный план состоял в том, чтобы Британия и Галлия действовали вместе, изолируя и уничтожая имперскую армию в Британии. Такая катастрофа потрясла бы империю столь же сильно, как потеря четырёх легионов в Тевтонбургском лесу почти сорок лет назад. Ещё одной такой катастрофы для римлян могло бы оказаться достаточно, чтобы они наконец отказались от своего желания править землями к северу от Альп.

Симон впоследствии встретился с Максимом и признал этого человека отъявленным негодяем, готовым на предательство ради золота. К несчастью, претор нажил много врагов в Риме, делая не слишком много для пресечения набегов хавкских пиратов Ганнаска.

После того как немногие оставшиеся друзья Максима в столице предупредили его, что император смотрит на него с подозрением, наместник счёл для себя лучшим выходом снискать почести, «раскрыв» и уничтожив галльский заговор. Ему были известны имена многих заговорщиков, и он казнил всех, до кого только мог дотянуться, чтобы они не стали свидетельствовать против него. Особенно сильно он хотел захватить известного мятежника Симона, за голову которого была назначена большая награда. Едва избежав ареста, самаритянин бежал на германскую сторону Рейна.

Находясь за лимесом, Симон узнал, что запоздалые манёвры Максима никого не обманули, и Клавдий прислал ему приказ покончить с собой. Тем временем Симон сблизился с предводителем пиратов Ганнаском, и их набеги на галльское побережье некоторое время процветали.

Но как только прибыл преемник Максима, Корбулон, он привёл в порядок нерадивые гарнизоны Максима и построил собственный флот. Главнокомандующий воспользовался им для захвата пиратов на море. Потопление и захват большей части их судов положили конец текущему кризису.

После этого Корбулон повёл свою армию через Рейн и разбил военный лагерь рядом с территорией западных хавков. Перспективы Ганнаска были туманными, если он не сможет найти новых союзников. Увы, ни одно племя не сочло разумным подружиться с ним, пока его собственный народ хавков был сильно разделён. То, что восточные хавки до сих пор держались в стороне от конфликта, сильно разочаровывало. Чтобы привлечь на свою сторону восточные племена, Ганнаск отправил посольство к их рейксу Леофсигу для заключения союза. Но Леофсиг сообщил об этом римлянам и помог им заманить Ганнаска в ловушку. После этого предательства всё текущее положение должно было рухнуть.

Тем не менее Симон полагал, что спасение Бринно будет воспринято германцами как моральная победа. Если Германия не окажется полностью деморализована, масштаб римского триумфа снизится и любой мир на границе окажется недолгим.

На следующий день, ближе к полудню самаритянин заметил, что река стала неестественно тихой. Стих даже плеск выпрыгивающей рыбы. Хотя он настороженно следил за обоими берегами, пока они плыли на юг, восточный человек не заметил ничего подозрительного.

— Птицы замолкли, — наконец сообщил Симон Эбервину.

— Да, я заметил. Это странно.

Они угрюмо продолжали плыть вверх по течению, повысив при этом бдительность.

За одним из многочисленных изгибов напарники увидели впереди несколько, беспорядочно разбросанных у берега лодок, некоторые из них лежали перевёрнутыми на мелководье. Они осторожно приблизились и увидели, что пляж усеян неподвижными телами римлян.

Решив провести расследование, товарищи спустились вниз по течению и причалили свою лодку в уединённом месте, а оттуда двинулись к римскому лагерю. Убедившись, что это безопасно, они направились к убитым. Сначала искатели приключений не могли понять, что произошло. Тела легионеров, похоже, были покрыты ранами от зубов и когтей, как будто на них напала стая голодных зверей. Казалось невероятным, что три дюжины легионеров могли быть загрызены напавшими животными. Однако Симону доводилось видеть подобные раны на телах преступников, брошенных на растерзание зверям на арене, и действительно, некоторые солдаты выглядели так, словно погибли, пытаясь спастись бегством. Большинство трупов были жадно обглоданы, как это сделали бы дрессированные звери. Разыскивая следы животных, они довольно легко их обнаружили.

На грязи и песке виднелись отпечатки, похожие на собачьи или скорее даже волчьи, но поразительных размеров.

— Что это? — спросил Симон.

Следы были шириной в пядь.

— Я никогда не видел лап такого размера! — прошептал Остроклык.

Не желая задерживаться в таком месте, но нуждаясь в припасах, они быстро собрали оружие, инструменты и мешки с едой. Эбервин забрал себе приличный гладиус, а также стальной шлем. Он также подумывал взять большой прямоугольный легионерский щит, но ему не понравился его вес и громоздкость. Симон собрал немного стрелкового оружия, а также прихватил римский плащ. Он хорошо подходил для Германии с её суровым климатом и полчищами насекомых. Они закинули свою добычу в римскую лодку, которая была получше их собственной, и поплыли в ней на север, туда, где ждало их первое судёныншко. Перегрузив всё полезное из старой лодки, они снова отчалили, остро осознавая, что звери-убийцы могут быть неподалёку.

— Почему мы не видели ни одного мёртвого из нападавших? — спросил варвар. — Нет никого, кто убивает лучше римлян.

Симон покачал головой, не представляя, что мог бы на это ответить.

Менее чем в миле вверх по реке, на восточном берегу, показалась германская деревня с пристанью.

— Так далеко на юге это может быть поселение херусков, — предположил Остроклык.

— Сбежавшие от резни римляне могли захватить деревню, — предупредил Симон. — Нам нужно осмотреть её пешком, а не безрассудно плыть в пределах досягаемости римского оружия.

Вытащив лодку на берег и спрятав её, они приблизились к деревне со стороны леса, расположенного позади неё. Их человеческий запах заставил стервятников взлететь из центра деревни, и присутствие этих тварей предупредило исследователей о том, что их ждёт впереди.

Именно это они и обнаружили.

Справа и слева от маленького поселения лежали мёртвые германцы, усеянные ранами, похожими на те, что были на изуродованных телах римлян. Сила и свирепость напавших зверей, должно быть, превосходили мощь разъярённых медведей. Уже без всякого удивления люди обнаружили на земле те же самые гигантские волчьи следы.

— Это безумие, Симон, — сказал Остроклык, срывающимся голосом. — Что за создания бродят у этой реки?

Вместо ответа самаритянин направился к местному залу тинга, который обычно был самым укреплённым сооружением в любой германской деревне. Такие залы использовались в качестве пунктов сбора и последних оплотов в деревнях, подвергшихся нападению. Главные двери этого дома лежали на траве, их кожаные петли были вырваны из креплений. Открывшаяся внутри картина бойни ужаснула обоих закалённых воинов.

В воздухе стоял смрад недавней резни. Но в воздухе витало и что-то похуже — неописуемое, вызывающее тошноту зловоние. Оно напоминало смрад тухлого мяса, завёрнутого в мокрую собачью шерсть.

Когда они вышли на свежий воздух, Остроклык сказал:

— Некоторые лица я узнал. Люди Ганнаска были с жителями деревни, когда те погибли. Что бы ни убило римлян, оно побывало и здесь.

— Я не видел тела Бринно, — сказал Симон из Гитты. — На самом деле, я вообще не видел мёртвых детей, даже младенцев в колыбелях. О чём это тебе говорит?

Эбервин покачал головой.

— Не знаю. Звери не щадят детей. Но если нападавшие были не животными, то кем же?

— Смотри! — сказал Симон, указывая на землю. — Здесь побывали не только звери. Эти следы не от римских сандалий и не от сапог соплеменников. Они выглядят странно — как от обуви, сделанной для очень необычных ног. Кто в Германии может носить такую?

Эбервин внимательно пригляделся.

— Никто. У тебя есть какие-нибудь идеи, чародей?

Бывший гладиатор осторожно ответил:

— На арене животных учат нападать так, как они никогда бы не стали это делать в дикой природе. Может быть, здесь произошло то же самое.

— Что ты имеешь в виду?

— Способ нападения был звериным, но существа, по-видимому, позволяли людям ходить среди них. Возможно, они были кем-то вроде дрессировщиков, которые могут находиться среди зверей на арене.

— Кто в Германии стал бы обучать животных таким вещам и зачем?

Симон поморщился.

— Подумай о пропавших детях, Эбервин. Многие маги владеют заклинаниями, заставляющими зверей нападать по команде. К сожалению, большинство колдунов приносят жертвы тёмным богам. И нет жертвы более приятной для богов смерти, чем ритуальное убийство ребёнка, ещё не достигшего совершеннолетия.

— Я не знаю ни одного племени, которое приносит в жертву детей, кроме нескольких историй, рассказанных о бруктерах.

Симон внимательно посмотрел на него. На самом деле он слышал слухи об этом зловещем племени. «Бруктеры» означало «строители мостов»*. Почему племя так называется?

* Древнегерманское племя, жившее между рекой Липпе и верхней частью реки Эмс, к югу от земель хавков. Происхождение названия племени спорно. Существует гипотеза, что оно происходит от слова Brook=Bruch, болото (ср. соврем. англ. brook — «родник»).

Эбервин нахмурился.

— Некоторые говорят, что бруктерские ведьмы используют тёмные руны, чтобы открывать двери — или мосты — в Нифельхель. Они могут призывать через эти мосты злых духов, таких, как те, что участвуют в Дикой Охоте.

Симон задумался над этим. Дикую Охоту считали вторжением существ из подземного мира в мир людей. Это означало, что боги смерти выходят наружу, чтобы забрать свои жертвы. Нифельхель, как верили германцы, был самым низким уровнем Хель. А бездна Нифельхеля являлась ужасным центром тёмного царства, домом демонов, а также тюрьмой для самых злых человеческих душ.

— Ты думаешь, что колдуны решили вызвать диких зверей из Нифельхеля? — спросил германец.

— Не могу сказать наверняка, но если детей забрали для жертвоприношения, то, возможно, оно ещё не произошло. Если мы поспешим, то, может быть, успеем найти их живыми. Следы, оставленные крупными животными и шедшими с ними детьми, должны быть легко прослеживаемыми.

Симон ожидал, что хавк отреагирует на его предположение с недоверием, но вместо этого он лишь печально кивнул.

Тропа, которую они нашли, поднималась по склонам к одному из скалистых хребтов, тянущихся вдоль восточного берега Везера. На полпути жуткую тишину леса нарушил вой.

— Похоже на волка или человека, подражающего волку, — сказал Эбервин.

Симон кивнул.

— Человеку понадобились бы мощные лёгкие, чтобы издавать такой глубокий резонирующий звук.

— Это могут быть твари-убийцы.

Самаритянин, вместо ответа, ткнул большим пальцем вправо.

— Давай поднимемся на ту возвышенность и посмотрим, что оттуда можно увидеть.

— Но только не этим путём, — возразил варвар. — Мы приблизимся к источнику звука, и не позволим зверям почуять наш запах.

Симон решил, что мастерство хождения по лесу у этого человека лучше его собственного, и жестом приказал хавку идти первым. Поднявшись выше, они оказались перед небольшим утёсом, у подножия которого находилось несколько больших, наполненных до краёв ям, каждая из которых смердела гниющей плотью. Кости, которые они увидели, выглядели обглоданными. Олени и люди составляли наиболее распространённую падаль, но одна яма содержала нечто такое, что могло привести в замешательство даже самого искушённого человека.

— Это один из них? — удивился вслух варвар.

Перед ними находился скелет, у которого был череп волка и кости человека геркулесового сложения, но явно деформированные.

— Неудивительно, что мы не видели убитых тварей, — сказал Симон. — Они уносят своих мёртвых.

— И пожирают их! — добавил Эбервин.

У этого странного существа были длинные руки и большие, как у шиманзе, кисти, вооружённые звериными когтями. Череп походил на волчий или собачий, с большой выступающей мордой и острыми неровными зубами. Но эти челюсти имели двойной ряд зубов, и все они выглядели мощными и здоровыми — не как у собак с отклонениями от нормы, у которых иногда проявляются подобные черты. На оставшихся лоскутах шкуры чудовища сохранилось достаточно спутанной шерсти, чтобы предположить, какой она была — густая и серо-чёрная.

— Это не германский зверь! — заявил хавк.

— Надеюсь, он никогда не станет германским зверем! — сказал его спутник. — Пойдём.

Поднимаясь, они снова почувствовали отвратительный запах мокрой псины и гнилого мяса.

Ветер нёс этот смрад со стороны скального образования. Симон решил забраться на скалу и осмотреться сверху. Соответственно, он велел Эбервину быть начеку и оставаться на месте.

Подъём не был трудным, но когда искатель приключений смог заглянуть за вершину скального массива, он остановился и замер. Стая человекоподобных волков отдыхала на северных уступах и склонах, напоминая собак, дремлющих под солнцем. Он насчитал около двадцати, пока густеющий лес и собирающиеся тени не преградили ему обзор.

Оказаться обнаруженным такими опытными хищниками означало для него смерть, поэтому он с предельной осторожностью спустился со своего скального наблюдательного пункта и присоединился к Остроклыку. Прошептав германцу всего несколько фраз, извещающих об опасности, Симон указал вверх и беззвучно, одними губами показал: «Туда».

Отвратительный запах на некоторое время ослаб, но затем вернулся. В то же время они услышали высокие голоса, бормочущие какую-то бессмыслицу. Что бы ни издавало эти звуки, они доносились с другой стороны доступного для подъёма скального контрфорса. Симону нужно было совершить ещё одно восхождение, но на этот раз Эбервин воспротивился приказу бездействовать.

— Позволь мне! — сказал он.

Симон проигнорировал варвара и принялся за то, что намеревался сделать. Вид, открывшийся ему сверху, поразил его больше, чем стая собакоподобных людей.

Вихрь света кружился прямо над землёй. В голове Симона всплыли события десятилетней давности, когда колдун Продикос открыл адские врата в храме Артемиды в Эфесе. Заклинатель намеревался наполнить мир существами из другого царства, находящегося в Мирах Внутри Миров.

А на земле рядом с этим светом стояли три существа — демоны, как он подумал, — прямоходящие, двуногие и не принадлежащие ни к одному человеческому племени. Худощавого телосложения, они казались высокими людьми. Их руки были длинными, тонкими и заканчивались шестипалыми кистями. Глаза находились в костных глазницах и напоминали кошачьи. Кроме того, лица их были вытянуты наподобие звериных морд, а уши напоминали экзотические морские ракушки.

Эта троица удивительных существ носила обтягивающие оранжевые рубашки — или Симон видел странно текстурированную кожу? Их основной одеждой были красные килты до щиколоток, плиссированные складками и украшенные декоративными узорами. Помимо этого у каждого демона на шее болтался кулон с зелёным драгоценным камнем. Самаритянин отметил, что их необычная обувь как раз могла оставить те самые странные следы, которые они обнаружили в деревне.

Но отвратительный запах был таким же, как и внизу, и исходил он от двух собаковидных зверолюдей, прилёгших в позе угрюмых гончих у ног своих хозяев, поджав ноги, как собаки.

Оба зверочеловека — псоглавцы, как решил назвать их Симон, — были крупными, с мощным телосложением и собачьими головами, которые казались непропорционально большими для их плеч. Трудно было судить об этом при их нынешнем положении, но руки у них казались достаточно длинными, чтобы доставать до колен

Но сердце Симона сжалось при виде пленных детей. Они сидели на корточках у скальной стены, выбрав себе место как можно дальше от пугающих существ. Их было около двадцати, причём старшие мальчики были скручены верёвками — иногда только за запястья, но у самых крепких на вид были связаны ещё и лодыжки. Он увидел Бринно, связанного по рукам и ногам, но в остальном выглядевшего невредимым. Самыми младшими пленниками были малыши и младенцы, большинство из них цеплялись за девочек постарше и жалобно плакали. На самом деле Симон удивлялся, как они вообще могли дышать, учитывая зловоние, исходившее от зверолюдей.

Жалость подступила к горлу искателя приключений, словно ком в горле. Он прекрасно знал, что чувствует ребёнок, у которого на глазах убили всю его семью. Даже если юные германцы каким-то образом переживут этот жуткий день, какой глубокий урон будет нанесён их духу?

Но для чего всё это было? Плывущий свет, демоны, псоглавцы и дети? Хотя он ничего не мог понять, каждая клеточка его существа настоятельно требовала остановить происходящее.

Внезапно один из пленных мальчиков вскочил на ноги и бросился бежать вниз по склону. Один из зверолюдей подпрыгнул, позволив Симону лучше рассмотреть его собачьи ноги. Когда он поднялся, стало заметно, что у него был хвост, как у дикого волка. Но один из демонов быстро метнулся перед псоглавцем, пытаясь удержать его на месте, в то же время позволив двум другим своим сородичам броситься в погоню. Демоны были хорошими бегунами, и чуть больше чем через минуту они вернулись к уступу со своим пленником, держа его с двух сторон.

Однако возбуждённый волкочеловек продолжал проявлять непокорность. Демон, по-видимому, был бесстрашен, поскольку звероподобное существо было намного выше и крепче его. Он схватил камень своего амулета и сунул его перед глазами твари, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!», его голос звучал как колебания музыкального инструмента.

Псоглавец наконец успокоился, словно послушное животное. Когда демон указал на землю, тварь, всё ещё издававшая воинственные звуки, опустилась на задние лапы и приняла лежачее положение.

Шаркающий звук заставил самаритянина вздрогнуть, но оглянувшись, он понял, что варвар карабкается по скале сзади. Симон бросил на него сердитый взгляд, но германец проигнорировал невысказанный упрёк и подошёл к нему. Когда он взглянул вниз на занятый выступ, его бородатое лицо исказилось от изумления.

Восточный человек прошептал:

— Мы должны убить их всех.

— Как? — беззвучно спросил Остроклык, шевеля одними губами.

— Быстро, убить быстро.

Варвар покачал головой. Симон нахмурился. Сейчас было не время спорить о тактике.

Без слов варвар скользнул вниз, спускаясь со скального контрфорса.

Симон отпустил его, хотя внутренне проклинал. Неужели этот человек сбежит? Если да, то и хорошо! Трус только помешает.

Самаритянин поспешно подсчитал шансы. Если он нападёт один, ему сначала придётся разобраться с одним из двух зверолюдей. Это будет непростая задача, учитывая очевидную силу твари и её смертоносное природное вооружение. Убьёт он её или нет, второе чудовище набросится на него через считаные секунды. И насколько эффективным окажется гладиус против яростной атаки когтей, зубов и мускулов? А что насчёт демонов? Насколько они грозны в бою?

Симон стиснул зубы. Даже если их мастерство было посредственным, битва против четырёх или пяти врагов казалась почти безнадёжной.

Он размышлял о своём следующем шаге, когда из тенистой листвы появились ещё четверо псоглавцев. Симон вздрогнул. Его план, и без того безрассудный, стал бесполезным и самоубийственным после прибытия подкрепления к противнику.

Тем не менее что-то в глубине души упрямого человека всё ещё хотело попытаться, хотя разум запрещал это, напоминая о разнице между храбростью и безрассудством.

Когда солнце коснулось западного хребта, кружащийся свет над сценой внезапно стал ярче и сильнее. Его расширение выглядело как окно внутри вращающегося свечения. Через это окно Симон смог увидеть проблески фиолетового небесного купола над лесом черноватых деревьев и за ним. Но это были не вечнозелёные деревья Германии; их кора была покрыта тёмными и светлыми пятнами, а гибкие ветви напоминали спящих питонов.

Недавно прибывшие псоглавцы зашлись в возбуждении от присутствия детей, приближаясь к ним, как волки к овчарне. Двое демонов выступили вперёд, преградив им путь, сверкая зелёными самоцветами перед их мордами и выкрикивая: «Авало к'ук'ол!»

Твари остановились и попятились. Неужели их заставили это сделать самоцветы? Были ли они заколдованы? Демоны твёрдо стояли на своём, повторяя свои команды, пока, очень медленно, волкоподобные существа не повернулись и не поползли прочь, опустив головы, постепенно растворяясь в тенях темнеющего леса. Однако первая пара зверей осталась на месте, вероятно, из-за лучшей выучки или потому, что они были более покладисты, чем члены основной орды.

Самаритянин ждал даже после того как четверо псоглавцев ушли. Шансы снова были пять к одному, но его огорчало осознание того, что ещё много свирепых и грозных зверолюдей скрываются где-то за пределами видимости.

Часть его души, побуждающая к действию, становилась всё сильнее. Он вспомнил своё собственное детство в плену, дни, когда сидел в тёмных камерах, мечтая о спасителе. Этому спасителю не суждено было появиться в течение долгих лет, пока чародей Досифей не прибыл с большим запозданием, чтобы взять его под своё крыло. Но эти дети не могли так долго ждать. Он всё ещё был уверен, что это должно было закончиться приношением детей в жертву. Симон обнаружил, что шепчет моление Баалу, называемое «Последней молитвой», которую часто произносили воины, собираясь с духом на пороге битвы.

Именно в этот момент хриплый голос германца потребовал:

— Кто вы такие, дьяволы, и что здесь затеваете?

Симон увидел Остроклыка на краю скалы, его меч и баклер сверкали в красных лучах заходящего солнца.

Демоны тоже уставились на него, вероятно, в недоумении от такой дерзкой выходки. Один из них крикнул: «Савох-да-дол!», и два зверочеловека вскочили на ноги, как получившие приказ собаки. Они прыгнули к утёсу, цепляясь когтями за его поверхность и быстро взбираясь вверх.

Зверолюди поднимались быстрее, чем любой обычный волк. Благодаря самоотверженному поступку Эбервина шансы Симона изменились. Теперь он сдерживался лишь для того, чтобы дать хавку достаточно времени на отвлечение его нечеловеческих преследователей.

Именно в этот момент один из демонов посмотрел на положение заходящего солнца и подал знак другому. Тот немедленно подошёл к одному из детей, схватил его за запястье и поднял на ноги. Мальчик, которого он выбрал, был тем, что пытался сбежать. За это, по-видимому, он должен был стать первой жертвой. Главный демон ждал приближения мальчика, сжимая в руке длинный, богато украшенный клинок.

Не издавая боевого клича, Симон оттолкнулся от вершины скалистого выступа и прыгнул в гущу странных существ, сумев не потерять равновесия.

Встревоженный второй демон оттолкнул мальчика в сторону и выкрикнул в адрес Симона какую-то бессмыслицу. Не желая оказаться околдованным, воин взмахнул гладиусом и рассёк горло демона надвое. Существо рухнуло на бок, извиваясь и дрыгая ногами. Самаритянин резко повернулся лицом к двум другим созданиям; одно из них выставило вперёд свой зелёный камень и восклицало: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!»

Даже если это было заклинание, Симон всё равно ничего не почувствовал. Вероятно, поняв, что его действия неэффективны, демон отскочил назад и вытащил из ножен длинный кинжал. Искатель приключений бросился на него, и металл Рима столкнулся с металлом Иномирья. Хотя демон и выглядел устрашающе, он не был выдающимся фехтовальщиком. Бывший гладиатор-фракиец парировал атаку, отбив клинок существа в сторону, и завершил поединок ударом, который насквозь пронзил тело его противника. Но меч застрял в груди демона, вынудив Симона упереться ногой в его бёдра, чтобы вырвать оружие.

Из раны демона потекла не красная кровь, а что-то оливково-зелёное и более густое. Позади Симона раздался вибрирующий крик, от которого у человека заболели уши. Но он вытерпел это неприятное ощущение и метнулся к следующей цели.

Однако демон отскочил, словно кузнечик. Прыжок прижал существо в килте к скале, по которой оно начало карабкаться. Симон бросился за ним в погоню, его ярость кипела. Достигнув края, где стоял Остроклык, он увидел демона, мчащегося среди сосен и издававшего пронзительный звук, который, должно быть, был призывом о помощи.

Искатель приключений не собирался упускать демона. Несмотря на всю быстроту существа, ему, казалось, не хватало выносливости, и Симон вскоре приблизился к нему на расстоянии удара мечом. Ударив сзади, он сшиб тварь лицом в заросли дрока. Прежде чем экс-гладиатор успел нанести смертельный удар, тишину воздуха нарушил вой, похожий на человеческий.

Возвращался псоглавец!

— Мом-вуло! Мом-вуло! — кричал раненый демон, сжимая свой камень дрожащими пальцами. Человек взмахнул мечом, отсекая руку, державшую амулет. Демон тут же откатился в сторону, но Симон ненадолго приостановил атаку, чтобы выхватить кулон из сорняков, видя в нём оружие против зверочеловека, который в этот момент продирался сквозь ежевику, чтобы добраться до него. Симон бросился в укрытие, спрятавшись за корявой сосной.

Но псоглавец прервал свой рывок, чтобы остановиться над своим хозяином, наблюдая за ним и прислушиваясь к издаваемым им звукам страдания. Только тогда волкомордое существо подняло свой яростный взгляд, чтобы встретиться с взглядом Симона. Самаритянин приготовился к его нападению, зная, что убежать невозможно — по крайней мере, не с той скоростью, с которой мог двигаться псоглавец.

Ледяной холод пробежал по телу восточного человека, когда он осознал, до какой степени выразительными были глаза псоглавца, теперь светящиеся жёлтым. Это был не отражённый свет, как у кошачьих глаз, ведь небо было затянуто, и прямые солнечные лучи не падали ему на лицо. Эти глаза излучали собственный свет, как светлячки — но гораздо ярче. К его огорчению, что-то вроде улыбки исказило пасть, полную слюнявых клыков. Если этот взгляд был выражением уверенности, то он, вероятно, был оправдан. Восемь римских песов* в высоту — такая гора мускулов превосходила даже самого сильного человека. А против этих зубов и когтей гладиус, который держал Симон, казался совершенно бесполезным.

Давненько уже ему не приходилось так теряться перед одиночным противником. Вступить в рукопашную схватку с таким чудовищем казалось верной смертью. Первым порывом искателя приключений было спровоцировать его на атаку, а затем уклониться, намереваясь ударить с более уязвимой стороны, но…

У него возникла другая идея.

* Пес (фут) был равен 29,57 см – таким образом рос псоглавца составлял 2,36 метра.

Симон протянул руку, держащую камень демона, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!» — подражая высоте и тону голоса демона.

«Лежать, мерзкая тварь!» — вот что, как он предполагал, это означало.

Человекоподобное существо моргнуло, как это сделал бы удивлённый человек, язык его тела выдавал неуверенность.

В этот момент замешательства Симон должен был ударить, иначе он был бы обречён в любой оборонительной схватке. Самаритянин инстинктивно исключил из числа целей твёрдую массивную грудь псоглавца, а также его живот — если туда ударить, смерть наступит, в лучшем случае, не сразу. Даже его ранить, ответную атаку существа было бы трудно пережить.

Вместо этого Симон рванулся вперёд, нанося удар в цель, которую он не мог видеть — настолько она была скрыта густой шерстью в паху. Он рисковал жизнью, надеясь, что строение тела псоглавца похоже на сложение обычного волка.

Псоглавец взвизгнул и согнулся пополам, как человек, получивший подобный удар. Чудовище скорчилось на земле и завыло ужасным воем, схватившись руками за промежность. В этот новый момент преимущества Симон прыгнул вперёд, изо всех сил ударив гладиусом. Он почувствовал, как его отточенное лезвие рассекает костяной купол черепа чудовища.

Затем самаритянин мгновенно отскочил из его досягаемости, уклоняясь от беспорядочно бьющих и царапающих конечностей. Но он лишь ждал возможности, его целью была шея зверочеловека. Подходящий момент настал, когда Симон увидел, что движения твари замедляются, и он рванулся сквозь открытую защиту существа, нанося завершающий удар. Симон перерезал толстое горло волкоподобного существа, и горячая красная струя брызнула ему на голени.

Воин, снова отступив, знал, что бой окончен, но у самаритянина не было времени наслаждаться победой. Ему ещё предстояло изгнать из мира последнего живого демона. Странное существо всё ещё лежало там, где закончило свой перекат; казалось, у него не осталось сил. Косообразным взмахом Симон отделил голову демона от его удлинённой шеи. Она могла бы стать уникальным трофеем, но искатель приключений даже не подумал о такой возможности.

Вместо этого Симон бросился бегом обратно к скале, возвышавшейся над детьми, которым угрожала опасность.

Стоя на краю утёса, самаритянин мог сверху наблюдать тревожное зрелище. Множество псоглавцев собралось там, образовав полумесяц вокруг юных германцев, загоняя их в угол. Но зверолюди, по-видимому, были отвлечены тем, как их сородичи разрывали на куски плоть двух мёртвых демонов внизу. Они жадно запрокидывали головы, заглатывая куски, грубо оторванные от конечностей и туловищ существ.

Плач младенцев напомнил Симону о детях. Весь шум производили младенцы; пленники постарше сидели, сжавшись в комок, онемев от ужаса.

Но Симон заметил ещё одну вещь: кружащийся свет исчез. Возможно, для его поддержания требовалась демоническая магия. Но было ли это явление на самом деле вратами? Если да, то он был рад обнаружить, что они исчезли. Если бы из мира, в который открылись врата, явились ещё демоны, они могли бы привести целую армию псоглавцев. С такой силой демоны сумели бы распространить свой контроль по всему миру гораздо быстрее, чем Римская империя.

Симон увидел, как зверолюди переключили своё основное внимание на него, все горящие глаза были устремлены на гиттийца. Бегство по-прежнему было невозможным. Скала, на которой он стоял, не сильно замедлила бы их преследование.

Но толпящиеся псоглавцы не делали ничего особенного. Они лишь переглядывались друг с другом, бормоча, как человеческая толпа, охваченная недоумением. Симон должен был что-то предпринять, пока не стало слишком поздно, и у него имелось только одно оружие, которое могло бы тут пригодиться.

Стиснув зубы, самаритянин поднял зелёный камень перед жёлтыми глазами толпы. Он выкрикнул: «Авало к'ук'ол!» — ту самую команду, которой демоны прогнали непокорных зверей от предназначенных в жертву детей.

Псоглавцы отреагировали, но не так, как раньше. Издаваемые ими звуки внезапно превратились в какофонию ворчания и скуления. Пока Симон наблюдал, отдельные члены стаи начали издавать лающие повелительные звуки, словно вожаки стаи утверждали свой контроль.

Симон приготовился к последней битве, но вместо этого плотное построение волколюдей начало распадаться. Отдельные особи отделялись от массы и расходились прочь. «Почему они уходят?» — недоумевал Симон.

Какова бы ни была причина их ухода, он не выглядел паническим бегством; скорее это походило на неторопливое отступление. Имела ли к этому какое-то отношение выкрикнутая им команда, или же по какой-то причине так распорядились вожаки стаи? Совсем скоро выступ скалы опустел, если не считать связанных и грудных детей.

Искатель приключений остался на месте, стараясь не издавать ни звука, который мог бы привлечь тварей обратно. Через несколько мгновений Симон глубоко вздохнул и начал спускаться со скалы. Тьма сгустилась настолько, что он уже плохо видел юных германцев. Чтобы не пугать их ещё больше, самаритянин заговорил успокаивающим тоном. Симон наугад опустился на колени перед девочкой и ножом перерезал её путы. Затем он освободил ещё нескольких детей, одного за другим.

— Симон! — позвал последний развязанный им мальчик, и этот голос был ему знаком. Самаритянин разглядел у своих ног Бринно, черты его лица были едва различимы в тенях.

— Ты сможешь развести огонь? — спросил он сына Ганнаска.

— Д-да, — кивнул Бринно.

— Нам нужны факелы! — сказал Симон. — Мы с тобой должны будем отвести всех этих детей обратно в деревню. — Он не стал добавлять: «Если зверолюди позволят нам это».

Симон протянул мальчику своё огниво и кресало.

— Нам нужны факелы, — повторил он.

— Я сделаю их, — пробормотал Бринно, поднимаясь на дрожащие ноги, чтобы приступить к делу.

— Итак, твой план сработал, — хрипло произнёс сверху германец.

Симон обернулся на звук и был более чем удивлён, увидев Остроклыка, стоящего на краю скалы, где только что находился он сам!

— И твой тоже, как я смотрю, — ответил самаритянин. Симон впервые улыбнулся с тех пор, как был повержен Ганнаск. — Как, во имя Баала, ты сбежал от того второго псоглавца?

— Не без тяжёлой схватки! — ответил воин, задыхаясь. Затем Эбервин поднял руку, показывая свою ношу. Восточному человеку потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он видит силуэт головы псоглавца на фоне почти чёрного неба.

— За мной гнались два дьявола, но один отстал, — сказал хавк. — Я нырнул в скальную нишу, так что оставшийся зверь мог добраться до меня только одним путём. Это была адская битва!

Симон оценивающе посмотрел на своего друга, но было слишком темно, чтобы разглядеть какие-либо раны.

— Прости. Я неправильно понял твои намерения, когда ты ушёл, — сказал он.

Остроклык, проигнорировав извинения, спросил:

— Где остальные волколюди?

— Очень близко. Они могли бы убить нас, но предпочли этого не делать.

В тишине души искатель приключений решил, что слово «предпочли» было здесь наиболее подходящим.

Эбервин кивнул.

— Милость норн! Орда, должно быть, объелась после своего жадного пиршества в деревне!

— Может быть, но я думаю, что дело не только в этом. Просто не знаю.

— Но дело ещё не закончено, колдун! Если эти чудовища вырвутся на свободу и начнут размножаться, они распространятся от океана до океана, и мы никогда от них не избавимся!

Утомлённый самаритянин тяжко вздохнул.

— Нам двоим, конечно, не переловить столько. Как только мы доставим этих детей в деревню их соплеменников, нам придётся предупредить херусков. Именно они должны будут сплотить племена, чтобы объединиться и напасть на псоглавцев. Что же касается их размножения, то его можно предотвратить, если не останется в живых ни одного самца и ни одной самки.

Симон из Гитты подавил сомнения в том, что германцы смогут истребить псоглавцев. У него были веские основания полагать, что эти существа быстрее и сильнее людей, а также намного умнее обычных животных. Если волколюди решат укрыться в необитаемых местах, они смогут процветать, питаясь дичью и увеличивая свою численность. Фактически псоглавцы, вероятно, были куда лучше приспособлены к выживанию в дикой Германии, чем любой из ныне живущих людей.

Симон не знал, почему волколюди не напали и не собирались ли они в скором времени вернуться, чтобы закончить начатое. Он также понимал, что находясь в непосредственной близости от этих существ, они не могут чувствовать себя спокойно. Ни одна местная деревня тоже не будет в безопасности. Какая германская крепость окажется достаточно прочной, чтобы выдержать нападение массы таких чудовищ? Но его тревоги не ограничивались псоглавцами. Как они с Остроклыком смогут удовлетворить отчаянные потребности нескольких плачущих младенцев, которые уже давно пропустили время кормления?

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 37 год. Части 1, 2,

11. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Я дам тебе еще один шанс, прежде чем принять решительные меры. Что это за секрет, который, по твоим словам, ты узнал и благодаря которому стал незаменимым?

Ответом ей было молчание.

Голос аристократки начал срываться от раздражения.

— Знаешь, из тебя можно выбить правду.

Это, наконец, побудило его ответить.

— Я нужен вам невредимым – или не нужен вовсе, — напомнил он ей.

— Где формула молодости? — воскликнула она. – Я не потерплю, чтобы мне отказывали в её получении!

— Полагаю, во дворце, — ответил маг.

Но так ли это было? Доверяла ли Мессалина другим людям? Если да, то Симон предположил, что ее подруга-колдунья Лукреция, скорее всего, была бы ее доверенным лицом. И что тогда насчет юной весталки? Что бы сделал слуга Агриппины, если бы Лукреция проснулась и во всю глотку закричала, кто она такая? Если бы Симона не было рядом, чтобы отдавать ему приказы, разве он, естественно, не обратился бы за инструкциями к Агриппине?

Симон отбросил мысль о том, чтобы выдать Лукрецию. Он понимал, что передача формулы Агриппине может послужить ее интересам, но при этом обречёт Рацилию, Сириско и его самого на мгновенную смерть. Аристократка знала, что должна сохранить секрет формулы в тайне даже после того, как она успешно воспользуется им, иначе те, кто был сильнее ее, наверняка выжмут его из нее.

— Очень хорошо. У меня есть и другие источники информации, — сердито заявила Агриппина.

В первую очередь она подумала о Палласе — человеке жадном, вероломном и крайне беспринципном. Короче говоря, он был из тех, с кем такие, как она, могут примириться. Минерва, защити ее от упрямства благородных людей! Ее лицо за решеткой исчезло.

— Послушай, женщина, — крикнул Симон ей вслед, — завтра Материнство планирует установить господство Великой Матери!

Ее лицо снова появилось.

— Хорошо, и что же такое тебе известно, что могло бы этому помешать? — спросила она.

Не услышав ответа, она прошипела проклятие и ушла. Блефовал ли маг или действительно настал час Материнства действовать? Праздник Самайн был друидическим Новым годом; станет ли он также началом новой эры?

Добравшись до кухни, она подозвала раба и сказала ему:

— Иди к советнику Палласу. Передай ему, что нам с ним нужно поговорить наедине и как можно скорее.

Симон тем временем сбросил с себя цепи и поднялся на ноги. Висячий замок давным-давно был вскрыт шпилькой, которая теперь снова была спрятана в его полой подошве. Он надеялся, что Агриппина откроет дверь, чтобы поговорить с ним, но вместо этого она разговаривала через маленькое окошко камеры. Проклятье! Ее даже не открывали, чтобы покормить его.

Он сосредоточился, и вскоре раздражение исчезло, нервы успокоились. Контроль эмоций был полезным искусством, которое практиковалось в большинстве мистических дисциплин. Он снова проверил прочность оконной решетки. Его предыдущие атаки, по-видимому, нисколько не ослабили её. Баал! Неужели он ничего не мог сделать? В этот момент Нарцисс мог бы обличать преступления Мессалины перед Клавдием, призывая его послать своих преторианцев против нее и Материнства. Но у советника не было способов узнать, что сейчас действовать безопасно. Что касается Агриппины, то она была настолько одержима идеей обретения бессмертия, что даже перспектива катастрофического возвращения Великой Матери не смогла отвлечь ее от ее посторонней цели.

В тот же день Мессалина отправила своих рабынь распространить известие о ее свадьбе с благородным избранным консулом Силием. Уже шли приготовления к тому, чтобы обеспечить едой и напитками приглашенных на свадебный пир, который должен был состояться на вилле Силия. Рим с изумлением воспринял известие о супружеской измене, зная, что вскоре из-за этого безобразия прольется кровь — либо императрицы, либо самого Клавдия.

Нарцисс, услышав эту новость, немедленно вызвал двух своих главных коллег-советников, Каллиста и Палласа. Все трое встретились в дворцовой комнате с толстыми стенами, где не было ни одного отверстия для подслушивания, которое могло бы выдать их разговор.

— Если Силий сделается императором, мы станем ему не нужны! — предупредил Нарцисс. — Он будет под каблуком у Материнства, и у них появятся собственные люди, которые возьмут бразды правления в свои руки.

— О чем ты говоришь? — нахмурился Каллист. – Пока императрица сохраняет свою власть над Клавдием, мы можем надеяться только на лучшее. До сих пор она шла нам навстречу.

— Мы были трусами, все мы! — прогремел Нарцисс. — Со вчерашнего дня я знаю, где спрятана «душа Рима». Я послал за ней человека, но он не вернулся. Весталка Лукреция тоже исчезла; не знаю, как связаны эти события, но уверен, что мы должны проникнуть в храм Весты и найти свинцовую шкатулку!

— Ты точно знаешь, что этот предмет находится в храме? – спросил Паллас. Его глаза были внимательными и хитрыми.

Нарцисс кивнул.

— В последний момент Полибий отвернулся от Мессалины. Он сказал: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

Паллас нахмурился. Он тоже слышал много подобного из собственных уст Полибия. К несчастью, тот не сразу отреагировал на полученные сведения. Или, лучше сказать, не сразу нашел на них подходящего покупателя. Но прежде всего, он предполагал, что у него будет больше времени…

— Как ты узнал об этом, Нарцисс? — лукаво спросил он.

— Раб передал послание Полибия чародею Симону из Гитты, который, в свою очередь, передал его мне. Именно этого Симона я отправил в Храм Весты.

— Симону? — эхом отозвался Паллас. — Но ведь всем известно, что он был убит на арене!

— Нет, — сказал Каллист. — Человек из Ночной стражи продал мне сведения о том, что магу помог сбежать Руфус Гиберник. Императрица тайно разыскивает их уже несколько дней.

Паллас пожал плечами.

— Ну и что с того? Пусть она охотится на него; самаритянин — враг Рима.

Вольноотпущенник на самом деле не был таким самодовольным, каким он казался, однако совершенно не желал помогать Нарциссу стать героем. Он молча поклялся, что чем бы ни закончилась эта история, он извлечёт из нее наибольшую выгоду.

— Вы оба решили ничего не предпринимать? – вызывающе спросил Нарцисс.

— Будьте благоразумны! — призвал их успокоиться Каллист. — Рим возмущен тем, что мы, вольноотпущенники, обладаем такой властью. Самый неотесанный плебс презирает нас как бывших рабов. Дай им любой повод, и они пошлют нас прыгать с Тарпейской скалы! Какой римский солдат подчинится нашему приказу осквернить очаг всеми любимой Весты?

— Именно таков циничный расчет Материнства! — воскликнул Нарцисс.

— Тогда я считаю, что они все хорошо рассчитали, — решительно заявил Паллас. — Клавдий может быть умерщвлен их колдовством в любой момент, когда они пожелают. Наша единственная возможность обеспечить себе безопасность заключается в том, чтобы договориться с Мессалиной. Нам повезло с нашим союзом, товарищи; до сих пор он приносил нам взаимную выгоду. Попытка дистанцироваться от нее была ошибкой. Мы должны были использовать смерть Полибия не как предлог, чтобы бросить ей вызов, а как повод подчиниться! Неужели вы предполагаете, что она все еще будет рассматривать нас как новых членов своего культа? Полагаете, у нас все еще есть шанс попросить ее принять нас в этот культ?

Нарцисс с отвращением отвернулся.

— Паллас прав, — поддержал Каллист. — Дипломатией можно добиться гораздо большего, чем прямыми действиями. Вспомните, что я пережил правление Калигулы, приняв то, что не мог изменить.

Нарцисс развернулся и ударил кулаком по столу.

— Как вы двое можете быть настолько слепы к опасности, угрожающей Риму? Эти ведьмы намерены пробудить темные силы, с которыми наши предки покончили еще до времен правления Тесея!

Каллист покачал головой.

— Я не религиозный человек. Один бог очень похож на другого. Если они хотят навязать поклонение своей богине с помощью меча, какое это имеет значение? Такое будет не в первый раз.

— Это не просто очередная религия, — настаивал Нарцисс. – Мы говорим о вызове и возвышении демонов, настоящих и смертоносных!

— Ты рассуждаешь как суеверный дурак, — упрекнул его Паллас. — Возьми себя в руки! Это политика, и ничего больше. Не стоит воспринимать всерьез всю эту чушь о Материнстве. Демоны — пфф!

Нарцисс бросился к выходу, покрасневший и разъяренный.

— Я никогда в жизни не сталкивался с такой безумной глупостью! Что ж, я встречусь с вами послезавтра, если мы все еще будем целы — если Рим все еще будет стоять.

Шаркающей походкой он вышел из комнаты. Каллист и Паллас не стали советоваться друг с другом, а просто тихо попрощались и разошлись в разные стороны, погруженные в свои мысли. Паллас, со своей стороны, понимал, что опаздывает на важную встречу с Агриппиной. Приближалось время, когда он должен был полностью посвятить себя ее интригам или найти другого союзника — а он ещё не решил окончательно, кто это должен быть. Должен ли он сам наладить отношения с Мессалиной, независимо от того, что делали другие советники? Или имелся еще какой-то вариант?

Все это было так сложно!

Паллас нашел Агриппину, ожидавшую — не очень терпеливо — в храме Аполлона, который на самом деле был северным продолжением старого дворца Августа.

— Я не люблю, когда меня заставляют ждать, вольноотпущенник, — холодно упрекнула она его.

Министр сверкнул елейной улыбкой и поклонился.

— Пожалуйста, простите меня, домина, мы, управляющие, собрались на срочный совет по поводу предстоящего брака императрицы с Силием.

Знатная дама вздрогнула: надвигались опасные события. Эта безумная свадьба могла означать только низложение Клавдия, а с его падением ее собственные амбиции пойдут прахом.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросила она.

— А что мы должны с этим делать? — с легкой иронией спросил Паллас. — О, Нарцисс сделал бы что-нибудь, если бы мог. Но пока императором командует Мессалина, мы совершенно беспомощны.

— Тогда я должна бежать из Рима! Но я не могу обойтись без формулы молодости. Я нашла женщину, Рацилию! Я довольна тем, что формула молодости эффективна и безопасна в использовании. Но мне нужно знать, где спрятан свиток!

— Я могу помочь тебе, — заметил вольноотпущенник, все еще улыбаясь, — всего за миллион сестерциев.

— Он твой! А теперь быстро раскрой мне секрет, глупец! Неужели ты не понимаешь, что весь Рим на ушах стоит?

— Успокойтесь, госпожа. Я узнал, что несколько дней назад весталка Лукреция приказала доверенным рабам и преторианцам перевезти магическую библиотеку Полибия. Под покровом темноты они отнесли ее в Дом весталок.

— Лукреция! Я давно подозревала, что эта маленькая лицемерка изучает темные науки. Конечно! Мессалине понадобился бы доверенный ученый-маг, чтобы истолковать формулу; она слишком легкомысленна, чтобы разобраться в ней самостоятельно. Но Лукреция исчезла! Неужели она сама скрылась с секретом? Стражам отдан приказ обыскать город в поисках ведьмы, дом за домом.

Римлянка размышляла о роковых секретах, которые они могли бы найти, обыскивая ее владения, таких как пропавший самаритянин и германская рабыня с ее невероятной тайной, не говоря уже о Домиции, столь интересующаей всех тете императрицы.

У Палласа был еще один сюрприз.

— Нарцисс послал Симона из Гитты в храм Весты, поскольку Полибий был уверен, что там находится амулет, управляющий волей Клавдия.

Женщина дернулась, будто ее ущипнули.

— Симон из Гитты?!

— Да, этот человек все еще жив — или вы уже знаете об этом, госпожа?

— Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы! Он похитил Лукрецию?

— Нарцисс не знал. Посланник исчез.

— Спасибо тебе, Паллас, — пробормотала аристократка, вновь погруженная в свои мысли и встревоженная всем, что узнала. — Ты заслужил мою дружбу и миллион сестерциев.

Паллас поклонился и отступил.

Когда он ушел, Агриппина быстро, почти бегом, направилась к своим носилкам. Она знала, что у самаритянина было очень удобное место для пленника, которого ему, возможно, пришлось бы прятать в спешке — дом ее клиента на Квиринале. Действительно ли маг преуспел в своей миссии — отправленный туда Нарциссом, будь проклята его предательская шкура! — в храме Весты? Свободен ли теперь Клавдий от власти Мессалины?

Сначала она должна выяснить, что известно Лукреции, а затем свести счеты с неблагодарным самаритянином!

Даосу было приказано почаще проверять пленного мага на случай, если он решит заговорить или попытается сбежать. Колдуны! Рабу не нравилось это занятие. Что, если этот человек наложит на него проклятие — заразит чумой или заставит кровоточить глазные яблоки? Агриппина очень переживала бы, случись что-то подобное!

Нервно спускаясь в подвал с зажженной лампой в руке, Даос услышал, как самаритянин громко запел на латыни:

— Обрати меня в туман, о великий Баал, пусть спадут эти цепи!

Даос услышал лязг падающих цепей.

— Клянусь Геркулесом! — пробормотал он. Неужели это?..

— Эвоэ, великий Баал! Пронеси меня невидимым, как воздух, сквозь окно в моей двери, унеси меня по коридору дальше...

По коже раба пробежали мурашки. Он действительно слышал голос чародея в коридоре, похожий на тонкое завывание, как будто человек превратился во что-то нематериальное и подплывал все ближе. Он вытащил нож и огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме тени.

— Перенеси меня, — прошептал чародей, — перенеси меня через голову этого мерзкого раба...

Даос пригнулся. Голос, казалось, действительно раздавался прямо над головой.

— Унеси меня из дома Агриппины... Унеси меня... унеси меня...

Даос отчаянно выругался, когда призывающий голос замер на ступенях подвала. Невозможно. Этого просто не могло быть! Если бы чародей действительно сбежал, госпожа Агриппина никогда бы не поверила словам Даоса о том, что это было сделано с помощью магии. Нет, она бы подумала, что он позволил себя обмануть — или, что более фатально, подкупить, чтобы освободить пленника…

Испуганный илот бросился к окну камеры Симона, надеясь вопреки всему увидеть самаритянина все еще в цепях. Дрожащими руками он поднес лампу к окну.

О боги! Цепи валялись на полу пустые!

«Нет, — подумал Даос, — этот человек не мог стать невидимым и улететь со сквозняком, — он не мог этого сделать!»

Выругавшись, плут отодвинул тяжелый засов, пинком распахнул дверь, затем застыл на месте, выхватив нож, готовый к атаке из темноты. Но камера была слишком мала для такого трюка. Она была пуста, абсолютно пуста.

Ошеломленный, он сделал шаг вперед…

В его мозгу вспыхнули звезды, и что-то ударило его лицом об пол. Он даже не успел вскрикнуть, как на него обрушилась чернота.

Симон заковал Даоса в кандалы, предположив, что месть Агриппины рабу окажется страшнее, чем все, что смог бы придумать он сам. Тупой ум раба в сочетании с его собственными навыками, приобретенными с немалым трудом, наконец-то предоставил ему возможность, в которой он так отчаянно нуждался. Искусству чревовещания, гораздо более умелому, чем у простых уличных артистов, его научили в Парфии. В основном это была сила внушения. Как бы то ни было, трюк с голосом полностью одурачил Даоса; пустые цепи дали ему «доказательство», в котором он нуждался, чтобы заставить его открыть дверь камеры — и тогда Симон обрушился на него со своего неудобного насеста на притолоке, где затаился в засаде.

Самаритянин забрал у него нож и лампу и бросился в другую камеру, откуда быстро освободил Сириско и Рацилию.

— Невероятно, Симон! — воскликнул Сириско. — Я слышал все это. На месте этого бедолаги я тоже попался бы на эту удочку.

— Оставим его убеждать в этом Агриппину, если у него это получится, — сказал Симон. — А теперь давайте убираться отсюда!

Они прокрались по ступенькам на кухню. Время было позднее, и повара уже отправились спать. Симон погасил лампу и повел своих спутников к главному выходу, исключив возможность увести Рацилию через крышу.

Но тут кто-то преградил им путь — это был привратник, который шел открывать дверь. Симон жестом пригласил своих спутников укрыться в соседней комнате. С одной стороны были занавески, и все трое спрятались за ними.

Это было сделано очень вовремя, потому что в комнату как раз вошла Агриппина в сопровождении слуг, которые тащили с собой двух пленниц. Симон с ужасом заметил, что это были Домиция и весталка-колдунья Лукреция. Очевидно, обеих пленниц перед этим избивали; они были в синяках, а у Домиции подбит один глаз. На теле Лукреции, в тех местах, где рваный плащ не прикрывал ее наготу, виднелись темные полосы — следы от розги. Агриппина, должно быть, была в отчаянии или очень уверена в себе, если так жестоко обошлась с весталкой, но, с другой стороны, она все равно была бы обречена, как только Мессалина захватит верховную власть.

— Что ты собираешься с нами делать? — всхлипнула Домиция.

— От тебя избавятся вместе с этим самаритянином и двумя влюблёнными идиотами. Но вы, — обратилась она к избитой Лукреции, — ты понадобишься мне, чтобы истолковать формулу, как только она у меня окажется.

— Никогда!

— Нет? Думаю, ты понимаешь, что для тебя будет лучше, если продолжишь сотрудничать со мной. Кто знает? Если ты предоставишь мне формулу, я, возможно, разрешу тебе использовать её и на себе. Она повернулась к привратнику. – Пошли человека за Даосом. Поторопись — мы должны похоронить пленников в перистиле и убраться подальше, прежде чем преторианцы начнут обыскивать окрестности. Они будут здесь через несколько часов!

Симон услышал достаточно. Он выскочил из укрытия и в мгновение ока схватил Агриппину сзади, приставив нож Даоса к ее горлу.

— Хорошо, госпожа, мы уходим — вшестером, — прорычал он, указывая на двух своих спутников и пленниц Агриппины. — Прикажи своим слугам не преследовать нас!

— Д-делайте, как он сказал, — запинаясь, произнесла аристократка.

— И преторианцам тоже лучше ничего не говорить, — добавил Симон. — Твоя госпожа втянула тебя в государственную измену, и за это вас всех могут распять!

Преподнеся столь неудобоваримую пищу для размышлений нервничающим слугам, Симон подал знак своим спутникам следовать за ним. Привратник отступил, и вскоре все шестеро уже бежали в сумерках раннего вечера, исчезая в путанице узких улочек, тянущихся вдоль восточного склона Виминала.

Глава XXI

— Ты не представляешь, что творишь, самаритянин! — прорычала Агриппина. — Послушай меня!..

Симон вёл всех по темным переулкам, крепко держа свою пленницу за руку. Домиции и Лукреции заткнули рты кляпами, поскольку, в отличие от Агриппины, они не боялись, что их обнаружит ночная стража или поисковые отряды преторианцев. Рацилия без особого труда подпихивала Домицию вперед, но Лукреция, контролируемая Сириско, была под более пристальным наблюдением, и он крепко держал ее за золотые локоны. Поскольку он уже заслужил смерть сотней предательских деяний, усугубление их святотатством мало что изменило бы.

— Послушай, самаритянин, я заставила эту суку-весталку заговорить, — задыхаясь, проговорила Агриппина. — Клавдия нужно предупредить немедленно! Я как раз собиралась известить его…

— И, без сомнения, получить щедрую награду, — усмехнулся Симон. – Расскажи мне, что ты знаешь, и я передам это императору.

— Сперва я увижу, как ты сгниешь в Гадесе! — прошипела она.

— Сириско, как далеко это твое новое убежище? — спросил самаритянин.

— Недалеко. Высматривайте вывеску пекарни «Золотой каравай».

Однажды группа заметила отряд преторианцев, но им удалось спрятаться, пока те не прошли мимо. Агриппина не осмелилась окликнуть их, а двух других пленниц крепко удерживали. Как ни странно, Симон почувствовал некоторое облегчение от того, что встретил тех, кто их разыскивал. Это означало, что они миновали волну стражников, которая сейчас неслась по городу, и значит, впереди, в уже обысканном ими районе, вполне можно спрятаться.

Наконец они добрались до дома, который Сириско за два дня до этого снял для Рацилии, потратив на это деньги, которые Агриппина выдавала для подкупа дворцовых рабов и других осведомителей. У него не было ключа, а вход в этот час был заперт, но с помощью отмычки Симона они смогли быстро войти внутрь. Сириско проводил их наверх, и по пути они не встретили никого из других жильцов.

По счастливой случайности, одна из внутренних комнат этого помещения вполне могла сыграть роль камеры для пленниц. Симон без всякой галантности втолкнул Агриппину и Лукрецию в комнатку, но когда он собрался проделать то же самое с Домицией, она взвизгнула и умоляюще посмотрела на него. Почувствовав, что она хочет сказать что-то важное, он вытащил кляп у нее изо рта.

— Ну?

— Пожалуйста... Я должна поговорить с тобой наедине!

Симон закрыл дверь за остальными пленницами и отвел Домицию в самый дальний угол, а Сириско и Рацилия остались охранять импровизированную камеру.

— Что ты хочешь сказать? — хрипло спросил Симон.

— Я подслушала, как Агриппина допрашивала Лукрецию, — объяснила отчаявшаяся матрона. — Эта сука порола её розгами и узнала то, что хотела выяснить. Я расскажу тебе все, если...

— Если что?

— Если ты вступишься за меня перед императором.

Он пожал плечами.

— Когда я в последний раз видел Клавдия, мы с ним были не в лучших отношениях, но я сделаю все, что смогу, через Нарцисса. Даю тебе слово.

— Полагаю, этого будет достаточно, — пробормотала она. — Я в любом случае обречена, если ты действительно украл талисман.

— Продолжай в том же духе. У меня не так много времени на разговоры.

Домиция вспоминала, в чем, как она слышала, призналась Лукреция. Симон слушал. Кое-что из этого он знал, о многом подозревал, но некоторые вещи даже не мог себе представить, и, услышав об этом, понял, что не может медлить ни секунды. Однако ему нужно было уладить еще одно дело.

— Что случилось с гладиатором Руфусом Гиберником?

Матрона выглядела озадаченной.

— Не знаю. Агриппина не спрашивала Лукрецию о гладиаторе.

Был ли он мертв? Симон подозревал это, но у него не было времени вытянуть из весталки больше сведений — и не было времени прийти на помощь Гибернику, даже если он еще жив.

— Сириско, — позвал он, — мне нужно оружие получше этого ножа. У тебя здесь есть какие-нибудь клинки?

Вольноотпущенник вышел и быстро принес обратно нож Азиатика с надписью.

— Только этот. Не спрашивай меня, откуда он взялся! Я забрал свою сумку из дома на Квиринале как раз перед тем, как снять это место. Когда я случайно заглянул внутрь, там был этот красавец.

Симона пробрал озноб при виде того самого клинка, вновь появившегося из ниоткуда. И снова мстительное лицо призрака Азиатика промелькнуло перед его мысленным взором – как и кошмарный образ окровавленного лица Гифейона, охваченного языками адского пламени...

— Я возьму его, — сказал он и сделал это — довольно резко, подумал Сириско, — а затем сунул его в пустые ножны. — Рацилия, — продолжил маг, — вы с Сириско останетесь здесь и проследите, чтобы эти женщины сидели тихо. Узнайте у них все, что сможете. Я должен немедленно доложить Нарциссу, если еще не слишком поздно.

— Мы сделаем всё, как ты говоришь, — пообещала Рацилия, — Но, пожалуйста, не задерживайся!

Симон поспешно вышел за дверь и исчез.

Рацилия крепко прихватила Домицию под руку. Матрона, похоже, была не в восторге от перспективы оказаться взаперти с двумя другими аристократками — и не без оснований! Они слышали крики, за запертой дверью слышались проклятия и шум кошачьей драки, в ходе которой противницы царапались и выдирали друг дружке волосы.

Пустые улицы неясными контурами мелькали вокруг, когда Симон мчался вверх по склону Палатинского холма. Он взбежал по Кливус Палатинус к храму Аполлона, а затем поспешил к входу в библиотеку. Именно здесь Нарцисс обещал постоянно держать на посту привратника с приказом впустить любого человека, у которого есть соответствующий пароль.

Слуга в самом деле пропустил его. Симона провели в вестибюль, переоделие в тунику домашнего слуги, а затем провели во дворец Клавдия через соединяющий их портик. Наконец он поднялся в личные покои Нарцисса, куда вошёл, постучав в дверь и воспользовавшись ещё одним паролем.

— Хвала богам! — воскликнул Нарцисс, когда привратник ушёл. — Где ты был? Я думал, ты пошлешь мне весточку перед всем этим!

— Моя бывшая покровительница, Агриппина, сочла нужным задержать меня в своем подвале.

— Царственная мегера! — сплюнул Нарцисс. — Если бы Клавдий последовал моему совету, она бы до сих пор жила жизнью крестьянки и ныряла за жемчугом в Понтии! Но скажи мне, твоя миссия в храме Весты прошла так, как планировалось?

— Я похитил пакет с волосами, ногтями и кровью Клавдия. По словам Домиции, этого должно быть достаточно, чтобы разрушить контроль Материнства над ним. Кстати, за ее помощь я обещал ходатайствовать перед тобой о ее жизни.

Выражение лица Нарцисса исказилось, как будто он попробовал тухлую рыбу.

— Она мне не очень нравится, и я не уверен, что помогать ей разумно, но я сделаю все, что в моих силах. Однако сейчас в спасении нуждаются жизни нас всех.

— Уверен, у тебя достаточно свидетелей и улик.

— Да, это так, хотя реакцию Клавдия никогда нельзя предсказать. Не забывай, что я знаю его гораздо дольше, чем даже его жену. Но есть проблема, которую, боюсь, я создал сам. Я отослал императора из Рима в Остию, надеясь, что он будет там в безопасности, пока не покончим с тем, что эти ведьмы планируют на завтра.

— Нарцисс, это нехорошо. Мне нужно быть с императором, если я хочу его защитить. Я не могу винить тебя за твою ошибку, но из-за нее мы потеряем много времени. Я должен немедленно ехать в Остию!

— Что ты узнал?

— Что Материнство отдаст душу Клавдия своей безумной богине этим утром, как только взойдет солнце. Клавдий должен быть помещен за мистический барьер, иначе его жизнь будет потеряна. Тебе придется отправиться со мной — вместе со всеми свидетелями, которых ты сможешь найти за час. Это должны быть люди, которым император будет доверять.

— Я знаю только двух человек, которые в данный момент могут быть готовы выступить против императрицы.

— Кем бы они ни были, им придется это сделать! Мне также понадобятся кое-какие магические предметы из храма Исиды.

— Все, что угодно, — заверил его советник, подбегая к двери, чтобы позвать своих слуг. Как только они вошли, он отдал им распоряжения:

— Приготовьте экипаж! Двое из вас отправятся с этим самаритянином в храм Исиды; сделайте все, о чем он вас попросит! А вы двое, идите и будите...

Остия находилась в восемнадцати милях к юго-западу от Рима, и экипаж Нарцисса, хоть и запряженный четверкой призовых лошадей, двигался медленно по сравнению с летящим бегом времени. У Симона не было другого выбора, кроме как смириться с этим, поскольку его снаряжение было достаточно громоздким, чтобы его можно было перевозить верхом. И он мало что выиграет, если предстанет перед покоями императора без Нарцисса или двух его свидетелей. Какое право имеет сбежавший преступник на то, чтобы его выслушал император?

Свидетелями, на которых ссылался Нарцисс, оказались наложницы императора — египтянка Клеопатра и италийская красавица по имени Кальпурния. Несмотря на их соперничество, они, казалось, были хорошими подругами, разделяя глубокое уважение к Клавдию и ненависть к его жене Мессалине.

Во время путешествия Симон невольно втянулся в разговор и таким образом немного узнал о своих симпатичных спутницах. Клеопатра была одной из самых прекрасно сложенных женщин, которых он когда-либо встречал на трех континентах; ее мать была рабыней, отобранной за ее красоту и скрещенной с молодым египетским Адонисом, и в результате на свет появилась девушка для удовольствий, стоимость которой на не знающих меры имперских рынках рабов составляла сто тысяч сестерциев.

С другой стороны, неоспоримая красота Кальпурнии, должно быть, являлась удачным сочетанием многих кровей центральной Италии. Будучи на несколько лет старше Клеопатры — ей было около двадцати пяти лет, — ранее она обслуживала клиентов в одном из лучших борделей, которым покровительствовала знать. Что интересно, у нее были хорошие деловые способности, и она уже начала вести бухгалтерские книги своей сводни, когда агент императрицы купил ее для развлечения императора.

Обе девушки были привлекательными, умными и с безупречными манерами. Каждая из них, по мнению Симона, оказалась бы более подходящей императрицей для Рима, чем любая знатная женщина, которых он когда-либо встречал. Однако у них не было подобных амбиций, поскольку римский закон запрещал любому человеку сенаторского ранга жениться на бывшей рабыне; казалось, они искренне стремились спасти жизнь императора, и хотя Нарцисс заверил их, что им хорошо заплатят за их показания, они рисковали головой не только за золото информатора.

Наконец, когда утренний багрянец заалел на востоке, карета въехала в Остию, порт Рима. Симон видел этот город один или два раза во время своих предыдущих визитов в Италию, но с приходом к власти Клавдия Остия претерпела глубокие изменения. Имперские инженеры создали новую искусственную гавань, чтобы вместить даже самые крупные корабли и новые складские помещения, которые выстроились вдоль причалов. Вдоль пирса были пришвартованы судам, принадлежащим судовладельцам всех стран, от Галлии до Палестины.

Когда карета грохотала по улицам Остии, город все еще спал; скоро, с рассветом, соберутся рабочие и в доках и магазинах раздастся стук их инструментов, ругань и коммерческие переговоры.

Или нет? Из Рима на Остию надвигалась угроза, темное проклятие, которое становилось все более явным с угасанием утренней звезды.

— Возможно, нам не следовало этого делать, — предположил Силий, лежа на широкой кровати, которую он делил с императрицей. На самом деле, хлопковые простыни рядом с ним все еще хранили тепло ее тела. Он наблюдал, как она одевается в тусклом свете свечей.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Неужели ты передумал, дорогой Гай?

— Я имею в виду, что некоторые говорят, что возлечь с невестой в ночь перед свадьбой — к несчастью.

Она рассмеялась, вышла на свет и наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб. В этот момент ее груди заполнили все поле его зрения, большие и упругие, их соски никогда не были испорчены грудным вскармливанием. Ее живот был почти таким же плоским, как у него, а стройные ноги, избавленные от волос опытными слугами, казались на ощупь гладкими, как тончайший шелк. Ее тело никогда не переставало волновать его, хотя он знал, что до него им пользовались многие мужчины. Но каким-то образом это знание лишь усиливало возбуждение, которое возникало при обладании ею. Для него Мессалина была не просто женщиной, и с ней он чувствовал себя больше чем просто мужчиной. Она была Богиней, воплощенной Царицей Земли, а он — ее Юным Царём.

— Нам не нужна удача, глупый царь, — мягко увещевала императрица. — То, что мы делаем, было спланировано бессмертными Древними ещё в ту пору, когда Персей снял маску змеи с ложной богини Медузы, чтобы показать ее побежденным последователям, что она была всего лишь принцессой Андромедой. Затем, немного подумав, добавила: — И было сказано, будто варвар увез ее, чтобы она стала его рабыней.

— Так же, как я — твоим рабом? — поддразнил ее Силий.

— Нет. Как раз наоборот, — отшатнулась Мессалина.

— У тебя моя кровь, волосы и ногти. Я отдал их добровольно.

Она покачала головой.

— Я не могу представить, при каких обстоятельствах мне пришлось бы воспользоваться ими, — заявила Мессалина, неохотно продолжая одеваться. Время поджимало; Вибидия будет возмущена, если она не появится на торжественной церемонии. Как же Мессалина ненавидела эти заклинания на рассвете, но это должно было стать самым важным из когда-либо проводившихся.

— Я не верю тому, что ты говоришь, — сказал молодой сенатор, откидываясь на пуховую подушку, — но всегда буду любить тебя, как старый глупый Клавдий, даже когда ты станешь такой же морщинистой, как Вибидия!

Она пристально посмотрела на него, в ее глазах была странная решимость.

— У тебя никогда не будет старой жены. Это станет моим подарком тебе.

— Если это пророчество, то мне оно не нравится! Я хочу провести много лет рядом с тобой!

— Я говорю о секрете, которым пока не могу поделиться, но пройдут годы, и ты поймешь.

Она собрала оставшиеся одежды и отнесла их в прихожую, где опытные рабы помогли бы ей закончить наряд.

Силий покачал головой. Такая сильная любовь к женщине означала разбитое сердце и неизбежную гибель для него не меньше, чем для многих других кто был до него. И все же что-то опьяняло его в Мессалине, и, посредством этой любви, он, по крайней мере, какое-то время правил бы как владыка Рима, а его скульптурный бюст был бы увековечен как бюст первого консорта зарождающейся новой эры. И пока это продолжалось, каждый час любви с Мессалиной стоил месяца жизни, прожитого не столь привилегированным человеком.

Многочисленные слуги, все в той или иной степени связанные с Материнством, сопровождали Мессалину по длинным колонным залам дворца Калигулы в гораздо меньший по размеру и более старый квартал, где в своём мрачном женоненавистничестве ранее обитал Тиберий. Они вышли с южной стороны, в темноту на вершине холма, похожего на парк. Прогуливаясь, Мессалина размышляла о своем обещании Силию.

Нет, это было обещание, данное самой себе. Она никогда не состарится! Ее правление никогда не закончится. Свиток, доверенный Лукреции, независимо от того, был ли он спрятан до её похищения, украден похитителями или ею самой, будет найден. Да, пусть даже империя утонет в крови ради этого, но свиток будет найден!

К югу от дворца Тиберия стоял небольшой храм из альбанского камня, построенный по приказу Ливии. Обычно его не замечали, но теперь он был освещен множеством факелов и вокруг него собрались жрицы и евнухи Материнства высшего ранга, произносившие додревние заклинания Богине. Утренняя звезда почти угасла, когда солнце приблизилось к рассвету этого самого важного дня в жизни Мессалины.

— Ты едва не опоздала, — упрекнула ее Вибидия, умудряясь выглядеть внушительно, несмотря на свои сморщенные конечности и вдовий горб. — После этого дня мой труд будет завершён; я отправлюсь к Богине со стоном радости в моём предсмертном вздохе. Но всё же потерпи еще хотя бы один день в повиновении, и ты станешь царицей Земли.

Мессалина на мгновение почувствовала раздражение от того, что ее снова упрекают, но затем взяла себя в руки и кивнула в знак согласия. Если то, что сказала Вибидия, было правдой, она никогда не станет скучать по старухе, которая становилась невыносимо властной по мере приближения дня Великого Деяния, пока, наконец, не превратилась в невыносимого тирана. Но больше всего молодую императрицу озадачивал один вопрос: почему ее старая наставница так усердно и так долго трудилась над созданием мира, в котором она никогда не планировала жить?

— Займи свое место, — напомнила ей главная весталка.

Мессалина, подавив раздражение, подчинилась и стала наблюдать, как евнухи приносят в жертву Внешним Владыкам черного козла. Вибидия окунула руки в горячую кровь и окРацила ими в темно-красный цвет изображение Великой Матери. Идолом в этом храме была Кибела, и скульптор придал ей сходство с его создательницей, Ливией, но Мессалина знала, что форм у Великой Матери было столько же, сколько и ее бесчисленных потомков. Она также знала, что мощь этого кумира сегодня была многократно усилена, поскольку под его основанием был спрятан фрагмент того самого упавшего со звезды камня, который был принесен в храм Кибелы в Риме два с половиной столетия назад — камня, посланного на землю целую вечность назад Звёздным богом Ассатуром, супругом Великой Матери. Вибидия объявила его средоточием силы, которая погубит Клавдия, так же как давным-давно он победил и обрек на гибель великого Ганнибала. После этой церемонии камень будет перенесен в сады Лукулла, где он внесет свой вклад в окончательную и величайшую церемонию открытия Врат. Мессалина слегка вздрогнула от осознания того, что этот предмет находится там.

Вибидия взяла в руки свинцовую шкатулку, которая долгое время была спрятана в храме Весты и которую она извлекла всего час назад. Она сжимала его в своей костлявой руке, произнося заклинание:

— Старый мир уходит вместе со старым царём. Прими его смерть, о Шупниккурат! Прими безупречную жертву!

Жрецы разожгли вокруг них жаровни. Жрицы бросали кусочки благовоний в пылающие угли. Серые дурманящие облака наполняли храм соблазнительным ароматом.

— Выйди из темных планов бытия, о Великая Мать! Возьми с собой короля Мира, полное имя которого я сейчас произношу: Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Британник, Отец отечества. Царица Земли отдает его душу!

Мессалина обратилась к идолу, направляя свои слова во Внешнюю пустоту:

— Я оставляю старого царя; его час прошел; я отказываюсь от него; его верность иссякла, его силы истощились. Возьми его, о Шупниккурат!

Факелы слегка потускнели; под ногами ощущалась слабая дрожь. Мессалине показалось, что она заметила тусклое свечение под основанием статуи Кибелы, где был спрятан зловещий звездный камень.

— Соберись с силами, о Благая Богиня! — завопила Вибидия. – Протяни руку из Хараг-Колата, заключи старого царя в свои смертоносные объятия! Возьми его, близко он или далеко, стоит ли он на земле или на корабле в море. Возьми его своим всесокрушающим ударом! Возьми его, даже если все армии земли, все демоны Ада, все колдовство, измышленное человеком, преградят тебе путь! Возьми его!

Глава ХХII

Император Клавдий остановился на остийской вилле, в одном из многих домов, принадлежащих имперской державе. Когда группа Симона приблизилась к конюшням, навстречу им выступил отряд дворцовой стражи.

— Я императорский секретарь, — небрежно объяснил Нарцисс, чьё лицо было хорошо знакомо охраннику. — Эти две госпожи и я должны немедленно попасть к императору!

— Еще очень рано, — слабо запротестовал офицер. – Император приказал, чтобы его не беспокоили; теленок, которого он принес в жертву вчера, был полон червей.

«Да, — размышлял Нарцисс, — это было ужасное предзнаменование, достаточное, чтобы робкий человек вместо сна маялся дурными предчувствиями». Вслух же он спросил:

— Разве когда-нибудь подобный приказ распространялся на его советников?

— Нет, но... кто этот человек с вами?

— Этот человек, — сказал Нарцисс, указывая на Симона, — это... э-э-э... мой вольноотпущенник Эвод, прорицатель, которого я привел, чтобы он мог отвратить дурные знамения от императора. Вы окажете ему всю необходимую помощь. Он повернулся к женщинам. — Кальпурния, Клеопатра, пойдемте со мной.

Вольноотпущенник без посторонней помощи выбрался из экипажа, а затем помог спуститься женщинам. Симон, последовав за ним, позвал солдата, чтобы тот помог ему снять с багажной полки экипажа большой сундук с вещами.

Пока Нарцисс торопил своих свидетелей войти в дом, Симон, который с помощью гвардейца нес сундук, с тревогой поглядывал на горизонт; предвещающее рассвет зарево уже разгоралось вовсю. До первых лучей восходящего солнца оставалось всего несколько минут.

Симон поставил сундук на ступеньку перед крыльцом и открыл его, чтобы достать большую пятиугольную пластину из черного агата – ценного камня, которому египетские мудрецы приписывали непревзойденную силу защиты от демонического зла. Встав перед дверью и вытянув руку вверх, подняв её повыше, он положил агат на перекладину.

— Если вы прикоснётесь к этому камню, то будете преданы смерти, — предупредил Симон стражников, стоявших поблизости. — Он охраняет жизнь императора!

После этого он обошел здание изнутри, расставляя другие агаты у каждого окна и наружных дверей. Симон оставалось надеяться, что Нарцисс делает то же самое в непосредственной близости от Клавдия, как ему было приказано. Затем, закрыв все возможные отверстия, он внес в главный атриум статуэтку высотой в полтора фута — базальтовое изображение уродливого карликового льва. Нарцисс позволил Симону взять этого идола из храма Исиды в Риме, поскольку это был образ Беса, защитника от злых духов. Симон поспешно расставил остальные свои принадлежности по периметру кумира.

Наконец, когда первый желтый луч солнца упал на далекие холмы Рима, он начал читать египетское заклинание — и когда он заговорил на древнем языке, внезапная тень зла, казалось, превратила виллу в ледяную гробницу.

Нападение! Враг приближался!

— Пусть боги противостоят всем словам силы, звучащим против государя, — решительно произнес Симон. — Пусть все сонмы богов объединятся, чтобы противостоять им! Узрите, быстрее света сбираю я слова силы, откуда бы они ни происходили, кому бы ни принадлежали. Крокодилу, идущему, дабы утащить царя, я говорю: «Вернись обратно, вернись! Не должно тебе приближаться к нему, ибо я оградил его словами силы, кои пребывают со мной!»

Солнечные лучи в этот момент полностью залили Остию. В это мгновение Симон задохнулся, потому что давление демонической силы обрушилось на его душу сокрушительной массой...

Как только слуга впустил ее, Кальпурния поспешила в опочивальню Клавдия и бросилась к его ногам. Клеопатра быстро вошла следом за ней, с полными руками пятиугольных агатов. Пока Клавдий озадаченно наблюдал за происходящим, Клеопатра положила камни на дверь и подоконник единственного окна в комнате.

— Цезарь, — воскликнула Кальпурния, — Мессалина выходит замуж за Гая Силия!

Клавдий, моргая, посмотрел на нее сверху вниз.

— Что такое? Мне кажется, я неправильно тебя расслышал. Он приподнял склоненную голову Кальпурнии и посмотрел ей прямо в глаза. — Зачем ты приехала в Остию и ч-что ты сказала о Мессалине? Говори помедленнее, дитя.

— Ты теперь в разводе, о цезарь! — воскликнула наложница. – Я видела приготовления к свадьбе твоей жены и Силия; они поженятся сегодня утром в доме Асиниев, который императрица самолично приобрела для Силия.

— Ты, должно быть, сошла с ума, Кальпурния! Мессалина не может ни за кого выйти замуж. Она все еще замужем за мной!

— Нет, Цезарь! — вмешалась Клеопатра. — Мессалина и ее сообщники-заговорщики планируют убить тебя и сделать Силия правителем Рима!

— Не могу в это поверить, — пробормотал озадаченный Клавдий. — Я разговаривал с Мессалиной перед отъездом из Рима... Она ни словом не обмолвилась о том, что...

Клеопатра зарыдала:

— Нарцисс ждет снаружи, Цезарь. Он может подтвердить тебе, что все это правда!

Озадаченный и напуганный, император приказал привратнику впустить императорского секретаря. Когда появился стройный седеющий мужчина, Клавдий протянул руку, подзывая его.

— Нарцисс! Меня о-о-окружают сумасшедшие женщины! Они называют Мессалину прелюбодейкой и предательницей!

— Она именно такова и даже больше, император, — заверил его грек твердым тоном. — Если вы не начнете действовать быстро, эта женщина и ее презренный любовник станут правителями Рима, а вы будете убиты! На свадьбе присутствуют видные граждане и члены сената. Офицеры дворцовой стражи и Ночного дозора поддерживают их. Некоторые из ваших собственных преторианцев предали вас!

В этот момент свет факелов, казалось, слегка померк. Цвет лица императора изменился, и он в изнеможении откинулся на спинку кровати.

— Т-трудно д-дышать! — выдохнул Клавдий.

Трое его спутников тоже почувствовали гнетущую атмосферу, и Нарцисс понял, что она олицетворяет смыкающиеся щупальца зла. Было ли уже слишком поздно что-либо предпринимать? Неужели этот чародей-самаритянин, на которого они полагались, оказался слишком слаб, чтобы противостоять титаническим силам, которые Материнство направляло против жизни императора?

Это не предвещало ничего хорошего; Симон чувствовал, как неумолимо нарастает волна смертоносного колдовства. Собрав всю свою волю, он спроецировал его через идола Беса, продолжая петь на египетском:

— Как небеса властны над временами года, так и слова силы властны над всем миром. Мои уста будут повелевать словами силы! Я защищен твоими волшебными словами, о Бес, которые управляют небесами вверху и землей внизу. Возвращайся, Хатхор, и уходи, пока не прозвучали слова! Да обратятся в ничто похоть и могущество развращенной Хатхор, да будут уничтожены чары служителей Хатхор! Отступи, о Хатхор, ибо ты повержена!

Нет, не повержена — но Симон почувствовал, что в балансе сил наступило некое мёртвое положение. С этого момента это была магическая битва воль, состязание между ним — с помощью нумена*, мистической мощи, которую он черпал из божественной силы, олицетворяемой как Бес, — и кем-то из Материнства, руководившим сверхъестественным жертвоприношением Клавдия. Он сделал ставку на то, что атака будет не такой мощной, что его тайные действия со свинцовой шкатулкой смогут сбить заклятье с цели. Неужели он просчитался?

* Безличная божественная сила, могущая вмешиваться в человеческие дела.

Позади него послышался топот сапог.

— Что ты делаешь?! – грубо крикнул ему мужчина.

Симон оглянулся через плечо и увидел стоявшего там Фульвия Антистия, хмурого, с покрасневшими глазами. Теперь Симон многое понял. Это была доверенная пешка императрицы, человек, посланный наблюдать за Клавдием. Казалось, он снова стал таким же агрессивным, как прежде, хотя на правой руке, где гладиатор ампутировал ему палец, у него все еще была повязка.

— Трибун, — произнёс один из солдат, наблюдавший за церемонией с явными опасениями, — этот волхв пытается рассеять зловещее предзнаменование вчерашнего жертвоприношения. Советник императора Нарцисс приказал нам сотрудничать с ним.

Фульвий, ожидавший, что его разбудят известием о смерти императора, теперь понял, почему долгожданное известие так и не пришло. В воздухе витали магические помехи, но этот чужак вмешивался в дела императрицы.

— Сотрудничать с ним? — вскричал он. — Глупцы, это же Симон из Гитты! Арестуйте его!

Симон отскочил в угол, размахивая ножом Азиатика. Однако он чувствовал себя не таким грозным, каким выглядел; солдат было много, и, измученный испытаниями, он понимал, что не сможет продержаться долго в сражении с ними всеми.

— Трибун, — произнёс один из охранников, — волхв положил эти черные камни на двери и окна. Он говорит, что они защищают императора.

— Он лжет! Уберите их, — приказал Фульвий. — Немедленно выбросьте их, как можно дальше!

Симона передёрнуло. Эти камни были решающим барьером; если они окажутся отброшены, хаотические энергии снаружи не встретят никаких препятствий..

— Что препятствует тебе, о Шупниккурат? – вопила Вибидия. – Смети их, ибо никакая сила на земле не может превзойти твое могущество. Настал твой час; прими свою жертву — брошенного царя!

Но она чувствовала, как что-то все еще мешает заклинанию. Старая весталка удвоила усилия, чтобы вобрать в себя темный нумен Богини. Она позволила силе звездного камня наполнить ее, в то время пока сама направляла его потенциал против ментального образа Клавдия. Мессалина, которая теперь держала в руках талисман, с помощью которого она так часто управляла императором, присоединила свою волю к воле Вибидии.

И тут, наконец, они почувствовали магический прилив.

Сопротивления больше не было. Вибидия уставилась в чашу для гадания; кристально чистая вода стала непрозрачной, приобретя зеленовато-серый оттенок. Это был знак.

— Император Клавдий мертв! — провозгласила старуха. — Жертва принесена!

Ее заявление было встречено одобрительными возгласами собравшихся жрецов и жриц. «Йа! Йа! Великая Мать!» — кричали они в восторге.

В глазах Мессалины блестели слёзы радости.

— Старый царь мертв! — воскликнула она. — Его тело гниет, а душа корчится в аду Хараг-Колата!

Главная весталка взмахнула руками над своей седой головой и призвала свою недисциплинированную паству к вниманию:

— Старый царь умер, пусть молодой царь сочетается браком! Настало время свадебной церемонии. Когда семя молодого царя соединится с царицей Земли в зените Солнца, настанет время финального жертвоприношения. Тогда Великая насытится телами и душами мира! Тогда наступит ее владычество, царствование, которое не прервётся в течение тысячи поколений, и, начиная с этого дня, Великая Ночь опустится на землю, как это происходило в былые дни!

Распевая гимны под звуки флейт, поклоняющиеся вышли из храма Кибелы. Мессалина подозвала к себе слуг и поспешила обратно во дворец, горя желанием сообщить радостную весть Силию.

Она подтвердит ему, что они оба должны поспешить в дом Асиния, куда в этот момент направлялось большинство членов культа. И там она со своим возлюбленным завершит ритуал магии плодородия, который ознаменует наступление нового дня — новой эры — нового рассвета.

— Где Руфус Гиберник? — спросила Рацилия у Лукреции.

— Откуда мне знать? — усмехнулась дева, скривив губы.

— Ты знаешь все, что творится в этом культе, — с вызовом произнес Сириско. — Мы знаем, что Руфус отправился туда шпионить...

Они уже начали думать, что она никогда не заговорит, но никто из них не ожидал, что девушка без предупреждения набросится на Рацилию, прижмет ее спиной к стене и примется выдирать у неё волосы, как сумасшедшая. Сириско подскочил, схватил весталку и швырнул ее на пол.

— С тобой все в порядке? — спросил он, схватив Рацилию за руку.

Рабыня кивнула, ее глаза покраснели, и она погладила больное место на голове. Вольноотпущенник снова уставился на Лукрецию, думая, что дошел до той точки, когда способен избить ее, добывая правду.

— Хорошо, — ответила пленница, встретив сердитый взгляд молодого человека с новым презрительным выражением. — Тебе уже слишком поздно что-либо предпринимать. Гиберника схватили в подвалах «Патриция»; его убили бы на месте, но Коринна Серена решила, что будет забавно принести его в жертву Богине после свадьбы Мессалины и Силия! Сейчас он будет на свадьбе, как пленник в доме Асиниев.

— Сириско! — воскликнула Рацилия. — Неужели нет никакого способа помочь ему?

Сириско в отчаянии покачал головой.

— В Риме нам не к кому обратиться, некому доверять.

Но он знал, что не может сдаться, что должен сражаться, несмотря ни на что. Какое-то время он боролся со своей совестью, взвешивая риски, связанные с попыткой спасения, и надеждой выжить, чтобы разделить новую жизнь с Рацилией. Мир и любовь были заманчивы, но разве может принести хоть что-то хорошее такое трусливое оставление друга в беде? Не начнут ли они оба вскоре презирать совместную жизнь, купленную ценой такого позора?

— Рацилия, я должен пойти и посмотреть, смогу ли что-нибудь сделать, — сказал он наконец. — У меня нет выбора. Заставишь ли ты меня поступить иначе?

Рацилия выглядела ошеломленной, как игрок, который видит, что сбережения всей его жизни поставлены на кон и зависят от результата одного-единственного броска. И все же она выдавила слабую улыбку.

— Сейчас ты говоришь не как ищущий лишь свою выгоду соглядатай.

— Возможно, я не таков, — ответил он.

Она с трудом сглотнула и кивнула в знак согласия.

— Мы отправим эту дьяволицу обратно к остальным, — сказал он, — и ты должна пообещать мне, что не откроешь дверь, что бы ни случилось.

— Ни за что! — поклялась Рацилия, вцепившись в его руку так сильно, что он скривился когда ногти впились ему в кожу.

После того как Лукрецию снова заперли в камере, германка, к своему удивлению, чуть ли не вытолкала своего возлюбленного из квартиры.

— Уходи скорее, — сказала она, — потому что еще мгновение, и я вообще не смогу тебя отпустить!

Сириско поцеловал ее и неохотно отступил.

— Я вернусь с Гиберником, — поклялся он, выходя за дверь.

Рацилия всхлипнула, но не от сказанных им вслух слов, а от тех, что он не произнес, но которые, несомненно, были у него в мыслях:

«Я вернусь вместе с Гиберником — или не вернусь вообще».

Как только Лукреция услышала, что Сириско закрыл за собой дверь, она раскрыла ладонь и погладила пряди, которые вырвала из волос германки. Весталка рискнула еще раз подвергнуться избиению, чтобы зполучить их, но достигла своей цели без особой боли. Более того, доверчивый вольноотпущенник попался на ее удочку и отправился спасать Гиберника. Теперь между ней и свободой стояла только рабыня.

Весталка услышала, как в темноте зашевелилась еще одна женщина. Это была Агриппина, которая намеренно не спала всю ночь, опасаясь ее. Они яростно сражались в темноте; в какой-то мере Лукреция отплатила пожилой женщине за порку, но боль, которую она причинила Агриппине, всё ещё казалась для неё недостаточной. Лукреция была полна решимости отомстить покрепче, но сначала нужно было разобраться с Рацилией.

Ведьма-девственница скрутила светлые волосы в жгут и намотала его на палец, как кольцо. Она медленно поглаживала его, сосредоточивая на нем силу своего разума, подключаясь к энергиям Богини и ее племени неописуемо могущественных хтоний, которыми Шупниккурат правила как королева.

— Рацилия... — прошептала она, — ты моя рабыня... ты должна подчиняться... моя воля — это твоя воля...

— Что ты творишь? — настороженно прошипела Агриппина. — Тебе не удастся околдовать меня — я знаю этот колдовской трюк! Мой разум слишком силен...

— Заткнись! — отмахнулась Лукреция. — Я пытаюсь вытащить нас отсюда! Или ты предпочтёшь подождать, пока нас найдут солдаты императрицы?

Агриппина осталась начеку, но позволила колдунье продолжать. Тянулись долгие минуты, пока девушка произносила свои тайные заклинания…

За пределами комнаты Рацилию, казалось, охватило странное оцепенение; она то задремывала, то резко просыпалась, а затем снова засыпала. Наконец, едва ли осознавая, что делает, она доплелась до кровати, опустилась на нее и быстро погрузилаь в глубокий транс. Казалось, чей-то голос властно шептал ей на ухо: «Твой разум спит, Рацилия, но твое тело повинуется моим командам. Встань... встань... отодвинь засов... освободи меня... освободи меня...»

Как сомнамбула, тевтонская служанка поднялась с кровати, медленно подошла к двери камеры, сняла скобу и отодвинула засов. В тот же миг дверь распахнулась. Рацилия стояла с пустыми глазами. Лукреция схватила ее за горло и прошипела:

— Повинуйся мне!

Когда две другие женщины вышли, они увидели Лукрецию, стоящую позади Рацилии, и полный ненависти взгляд весталки дал понять Агриппине, что их недолгому перемирию пришел конец.

— Я проклинаю тебя! — Лукреция плюнула в римскую принцессу, показав ей клок темных волос, вырванный из головы Агриппины в ходе их ссоры прошлой ночью. – Твой род прекратит свое существование! Они погибнут до последнего члена свое семьи, убитые родственниками и своими собственными руками! Клавдианов и Юлианов постигнет общая участь — их имена станут презирать, они будут опозорены на все времена! Твоя собственная смерть станет воплощением твоего самого мрачного кошмара!

Лицо аристократки вспыхнуло от ярости.

— Ведьма! — закричала она, бросаясь на Лукрецию, но тут вмешалась Рацилия, защитищая весталку. Агриппина пронзительно ругалась, била и пинала противниц, но не могла справиться с обеими женщинами сразу.

Произнеся проклятие, Лукреция завернулась в плащ и выбежала из квартиры с криком:

— Не дай ей пройти, Рацилия!

Агриппина попыталась увернуться от околдованной германки, но Рацилия схватила ее за платье и прижала к стене. Пока они боролись, Агриппина слышала, как Лукреция удаляется по коридору и спускается по лестнице в его конце.

Ярость придала ей сил, и аристократка наконец вырвалась из хватки Рацилии. Зарычав, она бросилась в погоню за Лукрецией, но, выскочив на людную улицу, не смогла разглядеть свою жертву. Только тогда она задумалась о проклятии, произнесенном Лукрецией.

«Слова, — усмехнулась Агриппина. — Всего лишь слова! Мне все равно, если погибнет мой дом или даже я сама — но сначала Луций станет императором!

Тут она осознала свою недальновидность. «Агриппина, дура, если весталка тебя обвинит перед всеми, тебя разорвут на части»

Она тут же оставила погоню и направилась к своему далекому дому. Агриппина знала, что там можно найти помощь, в которой она нуждалась, чтобы спасти все, что получится, катастрофе этого ужасного дня...

Руфус Гиберник, прикованный цепью к столбу в саду, услышал, как его окликнули по имени. Он повернулся к арке и увидел красивое, но встревоженное лицо своей рабыни Холли — или это была Ферн?

— Холли?! Как ты сюда попала? Что с тобой случилось?

— Я... я Ферн, — запинаясь, пролепетала девушка, опускаясь на колени. Насколько Гиберник мог судить, она выглядела невредимой — ухоженной и одетой в свежую вифинскую тунику.

— Встань, девочка, хватит об этом! Я рад, что ты не пострадала. Что с тобой случилось? С твоей дорогой сестрой все в порядке?

— Мы обе целы и невредимы, хозяин. До этого момента мы думали, что ты был убит!

Он покачал головой.

— Я попал в переделку, и меня заперли с самыми молчаливыми тюремщиками, с которыми я когда-либо сталкивался. Потом они накачали меня дурманом, и я оказался здесь. Кстати, где это мы вообще?

— Это дом, где царица должна выйти замуж за вождя Силия, — неуверенно объяснила Ферн, которая была слабо знакома с языком и институтами Рима. — Наша госпожа, Коринна Серена, привела нас сюда сегодня утром.

— Так вот где мы оказались! Эта сумасшедшая плохо с тобой обращалась?

Ферн опустила взгляд, и ее голос дрогнул.

— Это было так унизительно, хозяин... Холли и я... Она использовала нас почти как мужчина.

Девушка разразилась рыданиями. Руфус зарычал от злости и принялся яростно вырываться из своих пут. Он много раз видел изнасилования в школе гладиаторов и сомневался, что сапфический аналог был красивее.

— Итак, — сказала Коринна Серена, входя в комнату, — похоже, ты действительно притягиваешь женщин. — Она подошла к Гибернику двигаясь с пластикой гимнастки и оттолкнула Ферн носком сапога. — Помоги своей сестре с едой. Тебе не следовало приходить сюда.

Ферн не поняла латыни, но пренебрежительный тон был ясен. Она встала и поспешила прочь.

Коринна, подбоченясь, смотрела на пленника. Она снова была одета в костюм женщины-гладиатора, но без оружия и тяжелых доспехов. Несмотря на то, что Руфус был зол, он не мог не оценить подтянутую мускулистую фигуру девушки. На всём ее теле было меньше жира, чем застревало у него в зубах после хорошего куска баранины. Но её мускулы были ненамного крепче, чем у развитого юноши — по правде говоря, немногие женщины были способны развить мускулатуру, как у мужчины, несмотря на любые тренировки в мужском стиле. Ее старания лишь помогли подчеркнуть здоровье и энергию цветущей женственности.

— Если б не я, тебя бы убили в «Патриции», — объяснила она. — Я предложила принести тебя в жертву после свадьбы Мессалины и Силия.

— Извини, что перебиваю, но неужели эта дурацкая свадьба действительно состоится? А как же император?

Она небрежно пожала плечами.

— Клавдий был убит колдовством этим утром. В империи не осталось никакой власти, кроме Мессалины. Тебе повезло, что я ее подруга. В своем триумфе она может проявить великодушие.

— Я правильно расслышал? Что ты предлагаешь, девочка?

— Даже когда я впервые предложила принести жертву, у меня были другие намерения. Я давно восхищалась твоими формами...

— Моими формами? Он понимающе ухмыльнулся. — Ты не представляешь, как это мне льстит, девочка!

Она нахмурилась и продолжила:

— На арене! Я имею в виду, что из тебя получился бы полезный раб и тренер. Если ты согласишься отдать мне волосы, ногти и кровь — разумеется, чтобы ты не ударил меня в спину! — то думаю, тебе будет позволено жить.

— А как же твоя жертва?

— Есть много других людей, которые могут умереть вместо тебя. Природа жертвы не имеет большого значения. Думаю, тебе следует серьёзно обдумать мое предложение.

— Я благодарен, не сомневайся. Но вот этот способ с волосами, ногтями и кровью, он что, единственный, с помощью которого ваши гарпии из Материнства могут вольготно чувствовать себя рядом с мужчиной?

— Не зли меня, — предупредила Коринна.

Он улыбнулся, раздевая ее взглядом.

— Я понимаю, что ты устала от рабынь. Если это так, моя красавица...

Руфус издал резкий стон, когда Коринна ударила его коленом в пах.

Глава XXIII

Хриплая музыка свирелей, цимбал и барабанов смешивалась с пьяным смехом и непристойными песнями. Мессалина, ввцпившись в руку Силия, когда они пробирались сквозь толпу празднующих, ликовала, едва веря, что время действительно пришло. Здесь, в этом освященном саду, праздновался величайший из всех праздников — вознесение Великой Матери в мир людей. Около четырехсот мужчин и женщин — почти все посвященные в Материнство италийцы — собрались в одном месте и в одно время, чтобы стать свидетелями бракосочетания своего царя и царицы.

Старейшины — сенаторы, всадники и чиновники, большинство из которых были с женами, а также матроны, как овдовевшие, так и разведенные — собрались в хоры, исполняющие гимны. Юные — а их кумир всегда был божеством мужской и женской зрелости — резвились, как, согласно легендам, это делали почитатели Благой Богини до того, как герои «Арго» разграбили последний великий центр поклонения богине.

Легконогие юноши были одеты в пастушьи туники, сшитые из тонкой кожи или из дорогих восточных шелков и хлопка; женщины щеголяли в костюмах менад — лифах и набедренных повязках из шкур животных, как хищных, так и травоядных. В тот день Аурелия Сильвана была пятнистым леопардом; она весело гонялась вокруг бочки с вином за своей подругой Люциной Дидией, которая была одета в пятнистую шкуру олененка.

Возбужденные танцоры кружили вокруг счастливой пары. Силия был в одеянии Бахуса, а Мессалина, царица Земли, изображала Плодородие, одетая в короткую белоснежную тунику, покрой которой оставлял грудь открытой. Она уже немало выпила, и ее одежда была испачкана пролитым вином.

— Да начнется церемония обручения! — воскликнула императрица, размахивая бутылью с вином.

Цезонин выступил вперед. Он был римлянином, принесшим жертву Аттису, после чего несколько недель пролежавший при смерти после нанесённых себе увечий. Теперь, переодетый женщиной и посвященный в сан жреца Богини, он произносил брачное заклинание:

Слава тебе, о Великая Мать!

Сему месту святому во славе сиять.

Вместе свершим плодородья обряд

Вскоре с Царицею Царь встанет в ряд

О стихии воздушные, мощные, вы

Встаньте пред нами, когда совершим

Жизни нового мира святой ритуал.

О стихии земли, камень, прах и металл,

Пусть придёт тот великий владыка миров,

Дабы править отныне во веки веков

Наконец, он произнес связующие слова:

— Теперь как Богиню и Бога, при наблюдающих за вами Великими Древними, я объявляю вас Царицей и Консортом!

— Теперь, как Богиня и Бог, при свидетелях Великих Древних, я провозглашаю вас Царем и Консортом!

Хор и танцоры разразились радостными криками. Силий заключил Мессалину в объятия и побежал с ней между рядами празднующих, разбрасывающих ленты сусального золота и осыпающих счастливую пару лепестками цветов. Когда они подошли к порогу дома, Силий опустил свою невесту на землю и помог ей стащить тунику через голову. Это одеяние было брошено в толпу свадебных гостей, а затем пара скрылась внутри.

— А теперь, любовь моя, — задыхаясь, сказала Мессалина своему супругу, — мы должны скрепить этот брак, ибо близится полдень, и Вибидия ждет в другой части города, чтобы начать призыв, который изменит естественный порядок вещей во Вселенной!

— Какое же ты странное создание, — ошеломленно пробормотал Силий. — Возможно, я никогда до конца не пойму всего этого, но всегда буду любить тебя и повиноваться тебе.

Они поспешили в свою приготовленную для ритуала спальню, а снаружи все громче и безумнее звучали флейты. Вскоре веселье перешло в хаос любовных утех, когда пастухи хватали на руки менад и тащили их в зеленые беседки, или даже швыряли своих жен-на-час в траву у всех на глазах. Цезонин также нашел себе желающего пастуха. И все это время барабаны и сиринксы исполняли свой бешеный ритм.

В этот момент Вибидия, одна из немногих, не присутствовавших на празднестве, стояла перед алтарем Кибелы. Время приближалось. Уже правил новый молодой царь, и он, несомненно, усердно трудился, засевая Землю, которую символизировала богиня-жрица.

Старая весталка положила свинцовый медальон к подножию статуи — медальон с наиболее священным изображением Богини, которым обладал культ. К этому изображению она обратилась с самым важным призывом:

— Услышь меня, о Шупниккурат — я призываю тебя многими твоими именами: Кибела, Хатхор, Ашторет, Артемида, Нинхурсаг! Открой Врата в свой мир, Великая Мать! Выйди из Хараг-Колата, своего пещерного города, и стань свидетелем сего обряда во славу твою! Жертвы принесены, Старый Царь Мира отдан тебе, Молодой Жеребец покоряется Царице Земли. О Богиня всего, что плодится и размножается, мы отдаем в твои руки весь мир! О Великая Мать, приди, явись нам, прими жертвы по своему выбору. Смотри, весь Рим лежит перед тобой, как праздничный стол! Выйди из теней забытых миров, из черных солнц, с неутолимым аппетитом пожирающих звезды! На забытых языках древности, тех, на коих некогда возносили хвалу тебе мириады тех, что древнее человечества, в былые дни, когда правили Старые боги, я взываю к тебе: Багаби лаца бахабе, Ламак кахи ачабати, Каррелиос!

Слабый раскат грома, казалось, прошел дрожью через каменные плиты на полу храма.

— Ламак ламак Бахальяс, Кабахаги сабалиос, Ассаттур!

Она снова услышала приглушенный раскат грома, на этот раз с безоблачного неба.

— Лагоз атха кабиолас, самахак и другие родственники, Шупниккурат.

Вновь послышался отдаленный грохот, и небо слегка потемнело, как будто на мгновение по нему пронеслась тень чего-то чудовищного.

***

— Смотрите! Смотрите! Туманы! Туманы!

Тиций Прокул, лучший друг Силия, бежал среди праздующих, указывая на небесное явление. Над Римом поднимались темные туманы, начиная смещаться на юго-запад, в сторону Остии. Возбужденные гости оставляли наполненные до краёв чаны с вином и выбегали из-под илексовых деревьев, чтобы посмотреть, влюбленные на траве тоже почувствовав волнение, расцепились, поднялись и последовали за остальными на поляну.

Из дома Силия вышла сама Мессалина с рыжевато-бронзовыми волосами, плавно двигаясь, с вакхическим жезлом в руке. За ней поспешил Силий, теперь увенчанный плющом и в одних котурнах. Когда они появились, хор старейшин разразился приветственными криками.

Сотни культистов собрались перед густой рощей, которая закрывала им вид на западный горизонт. Мессалина подошла к толпе сзади, выкрикивая имя одного из них, который выглядел менее пьяным, чем большинство прочих.

— Веттий Валент! Заберись на то высокое дерево и расскажи нам, что происходит в небесах!

Молодой человек немедленно повиновался, ловко вскарабкавшись на самые высокие ветви. Затем, прикрыв глаза от солнца, пристально помотрел на юго-запад.

— Что ты видишь? — крикнул Декрий Кальпурниан.

— Над Остией страшная темная туча! — воскликнул Валент. – Самая большая грозовая туча, которую я когда-либо видел!

Присутствующие зааплодировали. Это было знамение, вызванное, как они знали, заклинанием главной весталки Вибидии. Вновь заиграла музыка, мужчины и женщины бросились к чанам и в безумном восторге принялись поднимать тосты друг за друга. Силий, наконец, поддался действию неразбавленного вина, которое он выпил в большом количестве, пьяно повалился на траву и лежал, откинув голову, под дикие трели свирелей. Мессалина пронеслась между мужчинами, одаривая каждого священным поцелуем Царицы Земли.

— Мессалина! — внезапно закричала какая-то женщина.

Как ни была пьяна императрица, она узнала голос. Лукреция подбежала к ней в сопровождении двух преторианских гвардейцев.

— Ты! — воскликнула Мессалина. — Я думала... В смысле, мои люди повсюду искали тебя!

— Эти двое стражников... узнали меня, — задыхаясь, произнесла юная весталка. Мессалина в замешательстве оглядела одежду своей подруги. На ней были сандалии и простая туника, а не облачение, соответствующее ее положению. — Мессалина! — воскликнула Лукреция. — Кровь, ногти и волосы Клавдия были украдены из Храма, когда маг Симон похитил меня!

— Это невозможно! — пробормотала императрица, пытаясь рассуждать здраво, несмотря на свое опьянение. — Жертвоприношение прошло успешно. Мать грядет. — Она посмотрела на дерево. — Эй!.. Валент! Что ты теперь видишь?

— Что-то не так! — крикнул тот в ответ. – Гроза не усиливается. Мне кажется, я вижу свет сквозь тучи!

— Клавдий мертв! — настаивала Мессалина.

— Антистий прислал подтверждение? — с тревогой спросила Лукреция.

— Нет… нет, не прислал. Но воды жертвоприношения потемнели!

В этот момент к ним подбежал взъерошенный офицер.

— Императрица! — закричал он, бросаясь на колени. — Я только что прибыл из Остии! Я загнал свою лошадь насмерть...

Она узнала этого человека — одного из самых преданных офицеров Антистия.

— Матий, какие новости? Император убит?

Силий и еще несколько человек к этому времени подошли поближе. Матий ответил им и императрице:

— Утреннее жертвоприношение провалилось! Император еще жив и отдал приказ, чтобы все участники вашей свадебной церемонии предстали перед судом как предатели. Его солдаты уже в пути! Нарцисс сменил Гету на посту префекта претория; он поклялся уничтожить всё Материнство! Я отправился с ними, но сумел ускользнуть и прибыть первым У нас мало времени, моя богиня!

Мессалина потеряла дар речи. Как такое могло случиться? Этого не могло быть!

Те, кто слышал рассказ Матия, разбежались, чтобы сообщить новость другим участникам торжества. Шумные песнопения и звуки флейт уже начали сменяться криками ужаса.

Силий, пошатываясь, стоял перед своей женой, оказавшейся ею всего лишь на час.

— Я отправлюсь на Остийскую дорогу и подожду Клавдия, — сказал он, — чтобы поразить его своей собственной рукой. Лучше бы мы доверились римской стали, чем этим капризным магическим заклинаниям!

— Нет, Гай! — воскликнула Мессалина, схватив его за смуглую руку. — Его слишком хорошо охраняют. Я найду Вибидию — она знает, что делать!

— Она подвела нас! — заявил Силий. — Сможет ли она защитить тебя от мечей императора?

— Да! От мечей и не только. Гай, протрезвей и отправляйся на Форум. Веди дела, как обычно. Я снова подчиню своей воле Клавдия; после того, как я поговорю с ним, он поверит, что ничего этого не было. Иди, быстро! Я ухожу в храм Кибелы.

Собравшихся уже охватила настоящая паника, некоторые пирующие с трудом натягивали уличную одежду, многие другие выходили из ворот, все еще одетые в обрывки плюща и скудные одеяния участников вакханалии. Матий тоже бросился прочь, возможно, надеясь присоединиться к приближающимся всадникам, чтобы о его предательстве никогда не узнали.

Лукреция схватила Мессалину за обнаженное плечо.

— Валерия, что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Свиток в безопасности? — спросила императрица.

— Был, когда я видела его в последний раз. Я спрятала его в своих покоях.

— Защити его любой ценой! Я должна отправиться к Вибидии, пока мы все не оказались обречены из-за нашего бездействия!

Когда Силий, Мессалина, Лукреция и остальные разошлись в разные стороны, Сириско, который несколькими минутами ранее осторожно проник в сад Асиниев, увидел свой шанс. Никто не обращал на него внимания, и, таким образом, юный осведомитель беспрепятственно проник в особняк.

Внутри он увидел толпу слуг, снующих туда-сюда. Схватив какого-то человека за тунику, он закричал:

— Где Руфус Гиберник?!

— Прочь, безумец! – воскликнул раб. – Нам всем конец, если солдаты нас найдут! — Он неуклюже зашагал прочь и выскочил на улицу.

— Добрый господин! — взмолилась какая-то женщина, дергая Сириско за рукав. — Ты понимаешь меня?

Он обернулся и увидел красивую темноволосую девушку в короткой тунике рабыни. Она говорила на британском диалекте, но этот говор был очень похож на галльский, который он выучил, сидя на коленях у матери.

— Чего ты хочешь? – спросил он.

— Ты произнес имя Руфуса Гиберника. Ты его друг?

— Да! Ты можешь отвести меня к нему?

Вместо ответа она схватила его за руку и повела в перистиль, где к колонне был прикован рыжеволосый эринец.

— Сириско, глазам своим не верю! — выпалил Руфус. – Что происходит? Весь дом воет, как логово баньши!

— Я думаю, император догадался об их измене, — ответил юноша. — Они боятся, что придут солдаты.

— Они сказали мне, что Клавдий мертв!

— Этого я не знаю... — сказал Сириско, поспешно ища какой-нибудь инструмент, который помог бы освободить пленника. — В Риме творятся безумные вещи. Я оставил Рацилию одну охранять трех опасных женщин; я должен вернуться к ней как можно скорее.

В соседней комнате он нашел гладиус, брошенный каким-то сбежавшим охранником, а также пику, пригодную для взлома замков. С ними он вернулся к Гибернику и применил свое умение к его узам. Мгновение спустя цепи упали, и он передал меч гладиатору.

— Я в долгу перед тобой, Сириско, друг мой, — сказал Руфус. — И перед тобой тоже, Холли или Ферн, кем бы ты ни была…

Руфус внезапно оборвал свои излияния, увидев Коринну Серену, стремительно входящую в сад. Очевидно, она готовилась к жертвенной схватке, когда началась паника, потому что на ней были доспехи и оружие. Удивившись, увидев его свободным от цепей, но замешкавшись всего на мгновение фехтовальщица произнесла слова:

— Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати! Йа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Но Руфус отвел взгляд от нее быстрее, чем она заговорила. В отличие от Сириско, который замер под колдовским действием зеленого талисмана. Эринец передал своего ошеломленного друга в руки Холли, чтобы она о нем позаботилась.

— Убери его с дороги! — прорычал он, посл чего двинулся к Коринне, подняв левую руку, чтобы загородиться от неё. Достаточно было лишь взглянуть на кулон, укрепленный между стальными пластинами нагрудника женщины, и он оказался бы таким же беспомощным, каким был в катакомбах под «Патрицием».

— Глупец! — усмехнулась Коринна, выхватив свой гладиус, и двинулась на него, как пантера на быка. — Ты не можешь драться со мной, не глядя!

— Ты что, решила убить меня, Коринна, дорогая? — спросил Гиберник с жесткой усмешкой. — Я уже начал думать, что нравлюсь тебе!

— Нравлюсь? — прорычала она и толкнула его. Руфус, державший руку так, чтобы видеть ее движения лишь краем глаза, заметил блеск лезвия и отбил его в сторону с силой, настолько превосходящей ее, что это предупредило гладиаторшу, что она должна уважать его, даже полуослепшего.

— Да, Коринна, я нравлюсь тебе, и не в очень благоприятном для твоих клятв девственности смысле – судя по тому, как ты говорила и вела себя в последнее время.

Взбешенная оскорблением, Коринна снова прыгнула, нанося удары — высоко, низко и по центру. Руфус отступил перед яростной атакой, но его отточенные рефлексы удержали ее на расстоянии.

Однако она подошла ближе, чем ему хотелось. К счастью, его насмешки мешали ей сосредоточиться, и он знал, что должен продолжать в том же духе.

— Брось это, девочка, из тебя никогда не получится фехтовальщица. Я могу представить, как ты танцуешь в вифинской тунике, но мне доводилось видеть, как фермерские мальчишки управляются с навозными вилами лучше, чем ты с гладиусом!

Коринна снова атаковала; лязг их мечей эхом разнесся по пустынным залам особняка Силия. Руфусу требовалось все его мастерство, чтобы предугадывать ее удары по движениям и положению ног, по случайным взглядам на мелькающие перед ним плечи. Дважды это было почти что так, и только то, что он несколько раз наблюдал за ее боями на арене, изменило ситуацию. Она была довольно хороша для девушки-гладиатора, но он превосходил ее мужской силой и скоростью, прошел обучение в гладиаторской школе и более пятнадцати лет фехтовал на мечах.

— Я немного подумал, девочка, и понял, что все эти твои игры в гладиатора — просто способ разозлить мужчину настолько, чтобы он отнял у тебя меч и отшлепал тебя им по заднице. Знаешь, что бы сделали твои противники, если бы смогли прижать тебя к песку? Конечно, ты это знаешь. Я думаю, именно это заставляет тебя улыбаться во сне по ночам!

С диким воплем девушка нанесла удар во внезапно открывшийся просвет в защите, перенеся весь свой вес на острие. Увы, это была позиционная ловушка. Руфус увернулся в сторону, схватил ее за окованный металлом нагрудник и сорвал его с нее вместе с зеленым талисманом. Затем, не глядя, отшвырнул проклятую штуковину далеко за спину.

Коринна отшатнулась, инстинктивно прикрывая одной рукой свою внезапную наготу. Только сейчас в ее глазах появился настоящий страх.

Теперь Гиберник знал, что она будет принадлежать ему в любое время, когда он решит заполучить её. Когда он шагнул вперед, Коринна выставила свой меч, и Руфус нанес по нему удар. Сила его вызвала острую боль от её запястья до плеча. В отчаянии девушка схватила свой гладиус обеими руками и ударила изо всех сил, но Руфус только улыбнулся, отражая каждый ее удар твердым, как скала, парированием.

Этот этап поединка дал гладиатору возможность изучить реальные способности Коринны. Выступая против мужчин, одурманенных колдовством, она не развила свой потенциал в полной мере. Руфус полагал, что при должной тренировке она могла бы показать представление, уровнем гораздо выше среднего. Но она была красивой девушкой с лицом нимфы, ногами танцовщицы и чувственными бедрами. Она была из тех женщин, которые больше подходят для зарождения жизни, чем для ее завершения. И хотя Руфус знал, что может убить ее по своему желанию, его инстинкты шли вразрез с тем, чтобы отдать эту хвалу женственности червям. «Когда-нибудь, — подумал он со вздохом, — моя слабость к хорошеньким девушкам погубит меня».

— Давай покончим с этим, девочка, пока ты не поранилась!

Резкий удар выбил лезвие из руки Коринны, и она отшатнулась, держась за ноющее запястье, ее лицо и руки были мокрыми от пота. Побледнев, она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это зеркало ее собственной смерти. С ошеломленным, умоляющим взглядом она прислонилась к стене, покрытой фресками, и прижала к ней ладони в знак капитуляции.

— Я пришла сюда не для того, чтобы убивать тебя, — заикаясь, пробормотала она. — Пожалуйста, не надо... не делай этого...

Руфус, сдерживая себя, состроил задумчивую гримасу. Коринна убила многих людей самым трусливым и презренным образом из всех возможных. И все же ему не нравилось видеть страх в глазах женщины, во всяком случае, такой страх.

По правде говоря, ему хотелось бы поверить в то, что она сказала, и поэтому он решил спросить ее, что, черт возьми, было у нее на уме, когда она пришла за ним с мечом на бедре...

Внезапное прибытие преторианцев помешало дальнейшему разговору.

— Опусти меч, предатель!

— Во имя кого? — потребовал гладиатор, бросая вызов всем семерым солдатам.

— Во имя императора Клавдия!

Он опустил острие своего оружия.

— С удовольствием сделаю это, — с усмешкой ответил эринец. – Но позвольте мне рассказать об этой истории с предательством...

Глава XXIV

Симон проснулся от прикосновения пальцев, щупавших пульс под его челюстью. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел чуть размытое по краям лицо. Клеопатра.

Самаритянин встревоженно сел и обнаружил, что лежит в мягкой постели под пуховым одеялом.

Теперь в поле зрения появилась Кальпурния.

— Успокойся, Симон, — прошептала наложница-италийка, — все хорошо.

— Хорошо? Император? Он жив?

— Благодаря тебе никто не умер... кроме Фульвия Антистия.

— Фульвий? — пробормотал Симон, пытаясь вспомнить.

— Мы услышали ужасный шум в атриуме, — сказала Клеопатра. – Мы прибежали на звук и нашли тебя без сознания, как и большинство стражников, которые были с тобой. Некоторые из них уже пришли в себя, но Фульвий... — Девушка побледнела.

Кальпурния продолжила рассказ вместо нее.

— Несомненно, он был убит с помощью колдовства! Его тело разлагалось, киша червями, скорпионами и всевозможными ползучими тварями...

Симон откинулся на подушку. Да, он слишком хорошо понимал, что произошло. Когда он украл части тела Клавдия из храма Весты, он намеренно заменил их отрубленным пальцем Фульвия Антистия, рассчитывая, что все злые силы, направленные против императора, обратятся на предателя. Так и случилось. Правда, Клавдий был в большой опасности — ментальная атака была направлена непосредственно на него, и, что еще хуже, Фульвий находился в том же доме, что скорее притягивало, чем отводило атаку. К счастью, когда Фульвий приказал разрушить барьер из агатов, он сам оказался в большем резонансе с заклинанием, чем Клавдий, — император был в значительной степени защищен мистическими камнями, которые Нарцисс приказал поместить вокруг его персоны.

— Это было отвратительно, — выдохнула Клеопатра, побледнев, – что такое колдовство вообще возможно! Как такое может быть?

Симон вздрогнул и закрыл глаза от резкого света.

— Они открыли маленькие… врата… внутри его тела, — объяснил он, — и несколько роящихся приспешников богини, призываемой Мессалиной, проникли в него изнутри и стали пожирать…

— Это должно было стать судьбой Клавдия, и может оказаться судьбой всего мира, если мы не примем срочных мер! — Он снова сел и спустил ноги на пол. — Где сейчас император?

— Нарцисс убедил его в измене Мессалины, — ответила Кальпурния. — Они на пути в Рим с отрядом преторианцев и двумя другими свидетелями, которых нашел Нарцисс.

— Свидетелями?

— Высокопоставленные люди, которые случайно оказались в тотт момент в Остии. Они признали, что были осведомлены о некоторых преступлениях Мессалины, и согласились дать показания, чтобы избежать обвинений в том, что не сообщили об этом раньше. Клавдий выдал распоряжение на арест императрицы и всех, кто значился в списке Нарцисса.

Симон вскочил на ноги, воскликнув:

— Я должен вернуться в Рим! Позови слугу. Пусть он приведет мне... лошадь. — Внезапно он почувствовал слабость.

— Мой господин! — воскликнула одна из девушек, увидев, что он пошатнулся.

— Это... это пустяки. Я долгое время ничего не ел.

Самаритянин почувствовал досаду из-за того, что поддался такой банальной потребности в самый разгар кризиса. Девушки немедленно потребовали подать ему ему по порции всего, что было на кухне, и с нетерпением ждали, когда принесут еду.

К тому времени, как Мессалина добралась до храма Кибелы, большинство спутников покинули ее, беспокоясь о собственной безопасности. Она нашла Вибидию в храме Кибелы в сопровождении нескольких жрецов.

— Прибыла Лукреция! — воскликнула императрица. — Она сказала, что чародей Симон что-то сделал со свинцовой шкатулкой. Мы потерпели неудачу!

На мгновение Вибидия остолбенела, но эта новость многое объясняла. Она поспешила к алтарю и открыла шкатулку, но, к своему ужасу, обнаружила, что реликвии исчезли, а вместо них там лежал отрезанный палец другого человека. Значит, воды в чаше для предсказаний потемнели из-за смерти неизвестного донора, а не императора. И теперь солдаты Клавдия бушевали по всему городу, стремясь отомстить!

Пожилая весталка быстро просчитала варианты.

— Нам нужно подобраться к Клавдию достаточно близко, чтобы взять волос с его головы, нитку с его одежды — все, что недавно было заряжено его аурой! С помощью этого мы сможем изменить его мысли, как и прежде, и повернуть эту интригу против Нарцисса и его трижды проклятого наемного колдуна!

— Меня арестуют на месте! — запротестовала Мессалина.

— Под моим покровительством никто не посмеет нас задержать, — заверила ее весталка. — Но ты должна послать сообщение опекунам своих детей, чтобы они привели их сюда — мы можем использовать их для смягчения Клавдия, если другие средства не помогут. Император очень любит их и, возможно, они смогут приблизиться к нему, даже если нам это не удастся.

— Да... — прошептала Мессалина, взвешивая ситуацию. Ее дети, Британик и Октавия, были, конечно, результатом супружеской измены, но Клавдий наивно полагал, что они его собственные. Кроме того, их можно было легко заколдовать, чтобы они действовали как орудия в ее руках. — Да, это может сработать.

Она отправила одного из жрецов передать послание тем, кто присматривал за детьми, а затем колдуньи покинули храм, направляясь к Викус Тускус, дороге на Остию. Поскольку Вибидия была уже измотана и слишком слаба, чтобы проделать долгий путь пешком, они остановили единственное транспортное средство, оказавшееся поблизости, — общественную повозку для вывоза мусора. У женщин не было особого выбора в выборе способа передвижения, поскольку в это время суток движение большинства других транспортных средств на улицах города было запрещено. Просьбы священной девы было достаточно, чтобы убедить возницу довезти именитых путешественниц на попутной повозке до места назначения.

Они встречали по пути отряды солдат. Некоторые из них не узнавали молодую женщину, одетую более скудно, чем большинство блудниц, если не считать старого крестьянского плаща, того самого, который Лукреция поспешно набросила на плечи своей подруги в садах Асиниев. Другие гвардейцы знали, кем была Мессалина, но, тем не менее, по приказу главной весталки отходили в сторону с их пути. Наконец повозка выехала на Остийскую дорогу немного севернее Аппиева акведука и повернула на запад.

Заговорщицы проехали совсем немного, когда заметили приближающуюся карету императора.

— А теперь, Мессалина, — посоветовала Вибидия, — используй своё умение растапливать сердца, которым ты так хорошо владеешь!

Императрица спрыгнула с задка повозки. Возница резко остановил упряжку, когда она со слезами на глазах бросилась перед его лошадями, крича:

— Клавдий, муж мой, ты должен выслушать меня, мать Британика и Октавии...

— Отойди, женщина! — сердито приказал Нарцисс, выходя из кареты. Он с презрением отметил, что прелюбодейка оказалась почти не одетой, но был рад тому, что это придало бы убедительности его обвинениям. — Ты смеешь просить императора о помиловании, только что встав со своего прелюбодейского ложа? — Он нервно оглянулся на Клавдия, опасаясь, что призывы Мессалины все же тронут этого человека, несмотря на то, что он видел это воочию. Император, потрясенный предательством, всю дорогу из Остии то клялся отомстить, то горько рыдал. Советник, слишком хорошо знавший своего господина, опасался, что тот совершит что-нибудь неразумное в самый неподходящий момент.

Мессалина прижалась ближе; Нарцисс оттолкнул ее, без всякой нежности, опасаясь ее, как ночной ламии. Никто не мог сказать, какую магию она может сотворить, и сможет ли император простить ее в порыве раскаяния, если увидит полные слез глаза.

— Клавдий, послушай меня! — причитала женщина.

— Нет! — крикнул в ответ Нарцисс. — Зачем ему это? Вот список с более чем сотней твоих любовников! — Он сунул пергамент под нос Клавдию, надеясь отвлечь его и расположить к себе. Он знал, что должен каким-то образом держать эту ужасную, опасную женщину на расстоянии.

Увы, он не мог применить такую тактику против Вибидии, которая все еще оставалась священной особой до тех пор, пока не удастся убедить коллегию понтификов осудить ее. Ведьма приблизилась, с трудом направляясь к карете.

«Она выглядит больной», — подумал Нарцисс, страстно желая, чтобы у нее тут же отказало сердце и они могли бы избавиться от нее.

— Великий понтифик, услышь меня! — громко обратилась весталка к Клавдию. — Этот низкий греческий раб лжет вам, пытаясь заставить вас осудить мать ваших детей!

— Вовсе нет, — поспешно заверил императора Нарцисс. — Прошу, о император, пусть прелюбодейку осудят в свое время. — Он расположился так, чтобы весталка не могла стоять слишком близко к Клавдию; по законам культа ей не дозволялось прикасаться ни к одному из мужчин, но он не хотел рисковать. — Поехали! — приказал он вознице, заходя внутрь.

— Никто никуда не поедет, пока я не услышу от императора, что он не получу заверений императора в том, что он выслушает свою жену по справедливости!

Клавдий, охваченный эмоциями, не смог выдержать ее сурового взгляда.

— У нее будет шанс оправдаться, — сказал Нарцисс и повернулся к нему. — А теперь, госпожа, пожалуйста, вернитесь к своим религиозным обязанностям и предоставьте государственные дела тем, кто лучше разбирается в них. Возница!

На этот раз карета тронулась с места, набрала скорость и оставила позади двух женщин и их телегу с мусором.

В полумиле от Палатина на пути кареты встретились дети, Британик и Октавия, ехавшие в паланкинах, но Нарцисс, относившийся ко всему с подозрением, приказал их опекунам держаться подальше и вернуться во дворец вместе с наследниками императора.

Весталка и императрица к этому времени уже слишком далеко отстали на своей повозке и лишь беспомощно наблюдали, как карета стремительно мчится вперед.

— Вибидия! — умоляюще простонала императрица. — Что же нам теперь делать?

— Отправляйся в сады Лукулла, — велела старуха, — и приступай к подготовительным ритуалам.

— Что этого даст?

— Напиши Клавдию, постарайся получить ответ, написанный его собственной рукой. Это письмо послужит символом, который можно будет использовать в ритуале, чтобы снова подчинить его. После того, как он прикажет казнить наших врагов, ты должна убить его самолично, завершив тем самым жертвоприношение Старого Царя. Это будет не такая большая жертва, как та, которую мы планировали и все-таки она тоже подойдет.

— А... если у меня ничего не получится?..

Вибидия мрачно нахмурилась.

— Тогда ты должна совершить Обряд Мерзости, который является нашей последней надеждой.

Мессалина вздрогнула.

— Обряд?! Ты... ты говорила, что в этом нет необходимости...

— За исключением непредвиденных обстоятельств, с которыми мы сейчас сталкиваемся. Слишком многое пошло не так. Если Старый Царь не умрет сегодня, мы должны использовать... альтернативу. Послушай, ты должна подготовить второе письмо, на этот раз своей матери Лепиде, умолив ее встретиться с тобой до наступления сумерек.

— Но... неужели мне придется собственноручно?..

— Увы, да. Но это последнее средство, и, возможно, нам не придется прибегать к нему. И все же, если до этого дойдет, ты не должна отступать от своей судьбы.

При этих словах императрица успокоилась, и ее лицо стало суровым.

— Я не дрогну, — заявила она. — В любом случае, между нами никогда не было большой любви. Но ты уверена, что она придет? Я почти не видела свою мать много лет, и когда мы виделись в последний раз, она наговорила много горьких слов...

Пожилая женщина казалась уверенной в себе.

— Она придет. Мольба осужденной дочери о помощи растрогает ее. Я уверена, ни одна мать не смогла бы устоять перед таким. Да, да, Лепида придет к тебе. И тогда, если нам не повезет с Клавдием, мы — то есть ты — сможем совершить последний обряд.

— Тебя со мной не будет?

— Я возвращаюсь в Дом весталок, — медленно ответила Вибидия, чувствуя, как к ней возвращается усталость. — Там я воспользуюсь своим искусством, чтобы попытаться вернуть благосклонность богини. Возница! Отвези нас обратно в Дом Весты!

Не обращая внимания на дальнейшие вопросы Мессалины, она откинулась на подстилку в повозке, чтобы отдохнуть в задумчивом молчании.

Два часа спустя Симон из Гитты гнал свою усталую лошадь галопом по той же местности. Начинающиеся предместья и утомлённая лошадь заставили его сбавить ход до рыси. На улицах ему встречалось мало людей, так как население опасалось, что рвение преторианцев может перерасти во всеобщую резню. Он расспрашивал проходивших мимо солдат о местонахождении императора и в конце концов нашел осведомленного человека, достаточно вежливого, чтобы дать ответ. Клавдий отправился в казармы преторианской гвардии, которые, как знал Симон, находились в северо-восточной части города за Виминальским холмом. Он ударил пятками в бока своей лошади и повернул её морду на северо-восток.

Поскольку дом, в котором он оставил Сириско и Рацилию, находился на его пути, самаритянин направился к нему. Когда он наконец добрался туда, то обнаружил, что там была одна Рацилия.

Девушка в отчаянии бросилась в его объятия.

— Что случилось? — спросил он в недоумении.

— Сириско исчез! — зарыдала Рацилия. — Он отправился спасать гладиатора Данлейна — Гиберника. И эти ужасные женщины сбежали.

— Успокойся. Расскажи мне все.

Рацилия рассказала историю в нескольких словах.

— Значит, Гиберник все-таки выжил, — прокомментировал Симон, когда все было сказано. Его тон стал настойчивым: — Рацилия, оставаться здесь дольше небезопасно, потому что любая из этих женщин способна отправить сюда вооруженных людей, чтобы отомстить. У меня на улице лошадь, я отвезу тебя к императору.

— Император? Но разве он не?..

— Он ничего о тебе не знает, а императрица в данный момент занята тем, что пытается спасти свою шкуру. Пойдем.

Он вывел ее на улицу, взобрался верхом на усталую лошадь и помог сесть позади него. Затем они направились в Кастра Преторию, где находился императорский со своим двором.

В лагере преторианцев самаритянин при посредстве Нарцисса добился права войти и был допущен в большой зал собраний, где Клавдий вот уже два часа вершил правосудие.

Большинство мужчин и женщин, присутствовавших на свадьбе, были задержаны, когда они в пьяном виде возвращались домой. Первыми перед Клавдием предстали мужчины, и разбирательство в отношении этих негодяев уже шло полным ходом.

Беглый осмотр показал Симону, что более сотни из них признали свою вину — свою славу, как называли это самые смелые из них. Присутствовавшие на суде говорили, что виновные, по большей части, казалось, были готовы отправиться к палачу, тем самым бросая дерзкий вызов всем. Силий фактически потребовал от императора высшей меры. После того как с главным прелюбодеем было покончено, Клавдий осудил Тиция Прокула, командира стражи Декрия Кальпурниана и многих других.

Отвратительного Цезонина он пощадил, поскольку стало ясно, что священник играл женскую роль в извращенных оргиях, и император посчитал подобающим, чтобы столь глупый человек продолжил жить евнухом, страдая от самооскопления.

Единственным делом, которое заняло много времени, было разбирательство с актёром Мнестером. Он яростно настаивал на своей невиновности, сорвав с себя рубашку, чтобы показать следы от ударов плетью. Он утверждал, что получил их, когда Мессалина заставила его действовать против его воли. Он так хорошо играл свою роль, что Клавдий почти простил его, но Нарцисс вновь заявил о неопровержимых доказательствах и напомнил императору, что помилование танцора приведёт к скандалу, в то время как столько знатных людей уже погибло за то же преступление.

Когда Мнестера вели к палачу, четверо преторианцев притащили рыжеволосого великана. Симон напрягся, узнав Данлейна Максамтайнна.

Клавдий застонал и покачал головой.

— И т-ты тоже, Гиберник? Неужели все мои друзья — предатели? Мне с-сообщили, что ты похитил родственницу моей жены, Домицию, и что тебя схватили со многими другими кутилами в доме Силия. Меня удивляет, что Мессалина пригласила тебя после т-того, как ты дурно обошёлся с её тёткой!

— Император, – начал ирландец, чьё чувство юмора, очевидно, проявлялось через силу, – я находился на свадьбе лишь для того, чтобы меня потом разрезали на десерт, – а что касается похищения Домиции, что ж, это правда, но всё, что я сделал, было совершено для помощи вам.

Клавдий повернулся к Нарциссу и вопросительно поднял бровь. Нарцисс подошёл ближе и сказал:

— Я совсем немного осведомлён о той похвальной роли, которую сыграл этот храбрый человек, но мне хотелось бы призвать в свидетели того, перед кем империя в неоплатном долгу. — Он взглянул назад на Симона. — Эвод, выйди вперёд!

Исполненный решимости помочь своему другу, Симон протиснулся между гвардейцами, пока не достиг открытого пространства перед императором. Клавдий внимательно посмотрел на неизвестного свидетеля, но, очевидно, не узнал Симона под его фальшивой бородой.

— Цезарь, – уговаривал Нарцисс, – вы, должно быть, измучены. Давайте отложим эти разбирательства на день. Остались только женщины и несколько человек из низших сословий, которых нужно судить. Вопросы, которые мы должны обсудить с... моим клиентом Эводом, лучше всего решить наедине.

— Подождите! – воскликнула Рацилия, бросившись к Симону. — У вас в плену должен быть, и Сириско. Отпустите его, прежде чем вы отложите заседание!

— Кто эта девушка? – раздражённо спросил Нарцисс.

— Моя подруга, – быстро объяснил Симон, – и друг цезаря. Она говорит о человеке, которого вы, возможно, удерживаете – человеке, который сослужил вам достойную службу в этих последних событиях – Сириско, вольноотпущеннике племянницы императора, Агриппины.

Клавдий вежливо позвал центуриона и расспросил его об этом имени. Тот сверился со своим списком и обнаружил, что такой заключённый действительно числится в нём.

— Тогда приведите его, – приказал Клавдий, – и о-отправьте в мои покои. Остальные, идите со мной. Приведите и девушку. Я хочу знать всё!

Последовавшее рассмотрение событий убедило Клавдия в невиновности Руфуса и Сириско. Он пообещал вознаградить их обоих, а также всех, кто поддержал его в трудную минуту. Император был поражён, узнав истинную личность Симона, и, казалось, был рад, что чародей всё-таки не погиб.

Солнце уже село, и император решил провести ночь в покоях командира стражи, приказав кухне Кастры приготовить ужин. В этот момент прибыл гонец от Мессалины, и, несмотря на возражения Нарцисса, Клавдий настоял на том, чтобы прочесть послание немедленно.

Дорогой супруг, – начиналось оно, – как ты мог игнорировать меня так холодно и бессердечно? Я была неосторожна, но меня оклеветали и опорочили корыстолюбивые рабы. Ты унижаешь себя, доверяя им. Позволь мне поговорить с тобой, и я чётко докажу свою невиновность и свою любовь. Ради наших детей не поддавайся гневу, который может повлечь трагические последствия для счастья и чести нашей семьи. Если ты когда-либо любил меня, напиши несколько добрых слов и пусть мой гонец быстро доставит их мне, чтобы у твоей истинной и любящей жены была надежда.

Пергамент был испачкан многими слезами. Перечитав послание, Клавдий почувствовал себя скорее раздражённым, чем успокоенным.

— Принесите мне папирус и перо! – приказал он.

В своём ответе он выразил печаль, уязвлённую гордость и гневные упрёки. Нарцисс, читая через плечо своего господина, не увидел в послании ничего компрометирующего и поэтому не возражал против его отправки.

К тому времени, как Клавдий, Нарцисс и несколько их друзей приступили к ужину с приглашённым на него Симоном из Гитты, уже стемнело. Симон с удовольствием отведал жареных сонь в меду, язычки жаворонков, запечённых в тонких вафлях, ломтики копчёной миноги в сладком желе и жареную курицу, фаршированную паштетом.

Император, насытившись, разговорился:

— Какой же ты хороший мастер перевоплощения, С-Симон из Гитты! Ты меня совершенно одурачил – я действительно п-полагал, что ты один из вольноотпущенников Нарцисса. Я должен десятикратно вознаградить Руфуса Гиберника за помощь в спасении жизни такого и-искусного чародея...

Внезапно речь Клавдия оборвались, и его взгляд стал отсутствующим.

— Цезарь? – спросил Нарцисс. — Вы нездоровы?

Клавдий моргнул, но продолжал смотреть в пространство.

— Нет... Я в порядке. — Некоторое время он сидел тихо, пока его спутники оценивали ситуацию; затем пробормотал: — Я думал о Мессалине, этой бедной женщине. Я д-должен увидеть её... дать ей возможность защитить себя. — Внезапно его охватила волна гнева. –Клянусь громами любви, если я обнаружу, что её оклеветали, головы покатятся!

Принцепс продолжал бормотать в том же духе, но постепенно речь его потерял связность. Нарцисс, встревоженный, увёл Симона под предлогом отдыха.

— Если он так и дальше будет себя вести, то скоро простит эту ведьму! – прошептал вольноотпущенник хриплым голосом. — Что с ним происходит? Перемена в его поведении – она была такой внезапной! По правде говоря, я уже и раньше много раз видел, как он вёл себя подобным же образом, когда находился под влиянием своей жены.

Симон был менее знаком с привычками Клавдия, но опасался худшего.

— Неужели он снова подпадает под её власть?

— Это ты мне скажи, ты же у нас волхв.

– Кто-нибудь из друзей императрицы приближался к нему сегодня?

– Ни её друзья, ни даже его собственные; я бы этого не допустил. Она действительно посылала к нему гонца, но этот человек не подходил к императору ближе чем на три шага.

– Клавдий отправил ответ своей жене?

– Да, незадолго до захода солнца. Это важно?

– Мы должны действовать быстро! – произнёс Симон, выходя из комнаты. – Дайте Клавдию снотворное, если сможете. Я должен добраться до садов Лукулла, пока не стало слишком поздно.

– Я пошлю за тобой солдат, – сказал Нарцисс.

– Сделай это, – крикнул маг в ответ, – хотя от них будет мало толку, если я опоздаю!

Глава XXV

Агриппине понадобился целый день, чтобы собрать полдюжины слуг, которым она могла доверять, планируя вторжение в Дом весталок. Ей даже пришлось включить в их число Даоса, раба, которого она с нетерпением ожидала увидеть медленно выпотрошенным за то, что он не сумел удержать в заключении Симона из Гитты.

Было почти полночь; злополучный последний день октября практически закончился. Ходили слухи, что весталок Лукрецию и Вибидию скоро ждёт смерть за их участие в Материнстве. Агриппина полагала, что империя, вероятно, предпочла бы избежать такого скандала и не станет задавать много вопросов, если две женщины умрут от рук неизвестных безымянных плебеев. А они умрут, если кто-нибудь из них встанет у неё на пути к тому чтобы заполучить свиток Полибия. Это был смертельный риск, даже с чётом того, что в Риме царил хаос, но если она добьётся успеха, её ожидала божественность.

Заняв место на портике храма Кастора, знатная женщина наблюдала, как крошечные тёмные фигуры её слуг крадутся в лунном свете в Дом весталок, святилище, запретное для мужчин после захода солнца.

Дверь, через которую вошёл Даос и его товарищи, оказалась незапертой; благочестие уже давно препятствовало взломам и ограблениям дома Весты, поэтому охрана была слабой. Когда шестеро мужчин в масках ворвались внутрь, они не встретили ничего более устрашающего, чем вопли служанок, которые либо разбегались сами, либо их отталкивали в сторону.

– За мной! – приказал Даос. Его банда мародёров охотно последовала за ним, отчаянно желая золота и свободы, которые им были обещаны, – все до единого нечестивые негодяи, набранные с ферм, конюшен и верфей, принадлежащих Агриппине. Они устремились по маршруту, который Даос составил по планам, подготовленным его хозяйкой. Они направились прямо в комнату Лукреции, игнорируя испуганных женщин, которые подняли шумную тревогу по всему особняку.

Разбойники знали, что если этот набег не будет прерван неистовыми криками соседей, он должен быть завершён быстро.

Даос подвёл своих людей к двери наверху и крикнул:

– Это здесь!

Лукреция, находишаяся за дверью, слышала звуки взлома и крики своих служанок. Догадавшись, что происходит, и в самом деле успев подготовиться к прибытию бунтовщиков или солдат, она тут же вскочила со своего ложа и опустилась на колени перед висящим медальоном, изображавшим Великую Мать, который висел на шее статуи Весты. Идол уже был окружён меловым кругом, рядом с ним дымилась кадильница. Юная ведьма совершила ритуальные поклоны, а затем начала своё заклинание:

– О, Великая Матерь, – произнесла Лукреция, – пир приготовлен для тебя, жертва уже ждёт у врат. – Она вытащила маленький нож из-под пояса и распахнула своё платье. Затем нанесла себе пять уколов в туловище, в форме Козлиного Лика, выкрикивая при этом пять величайших имён Богини:

– Кибела! Астарта! Хатор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Свет лампы, казалось, погас, и воздух наполнился колючей статикой. Сердце Лукреции подпрыгнуло; жизнь, которая была отнята во имя Богини в тот день, всё ещё позволяла открыть Путь молитвой одной жрицы. В этот момент дверь позади неё содрогнулась от тяжёлых ударов незваных гостей.

– Открой Врата! – вдруг закричала она. – Ада куа! Уратур уйиб! Айаба фхэку уага-нагль фатагн!

Капля крови скатилась по основанию статуи. Было ли это знаком того, что Врата открываются?

Прогремел гром, зазвенела посуда. Перед полным надежды взглядом весталки под медальоном возникло небольшое серое свечение. В это мгновение дверь с треском распахнулась. Лукреция вскочила, отступила назад и указала пальцем на злоумышленников в масках.

– Убейте их! – пронзительно закричала она.

Они услышали как по плитам пола пронёсся шорох, когда рой крошечных существ хлынул сквозь расширяющееся серое свечение и опустился к ногам изображения. Гадюки. Их были сотни, шипящих, извиваяющихся...

Люди в ужасе остановились, когда ковёр змей проскользнул мимо Лукреции, не причинив ей вреда, многие даже проползли по её ногам в сандалиях. Прежде чем хоть кто-то из них успел оправиться от шока и убежать, гадюки уже обвили их лодыжки. Даос вскрикнул, когда дюжина огненных игл вонзилась в его голени; отпрыгнув назад, он столкнулся со своими сообщниками, которые уже заблокировали дверной проём в паническом бегстве, и упал на пол.

Вопли умирающих заглушили шипение орды, которая их убивала.

Через несколько мгновений всё было кончено. Шесть искажённых трупов, вздувшихся от яда, растянулись на плитах комнаты и залы за ней. На их грубых лицах застыл ужас. Гадючье кубло расползалось, рассеиваясь по залам дома Весты, и наконец змеи выбрались наружу через различные выходы, чтобы затеряться в тёмных улицах Рима.

В залитом лунным светом сердце садов Лукулла Мессалина неустанно трудилась над тем, чтобы распространить свою волю на весь город. Позади неё, как и в ночь Первого жертвоприношения, возвышался чёрный идол Шупниккурат, окружённый новым кругом из толчёного мела. Перед его козлиной мордой синие струйки благовоний взвивались вверх из бронзовой курильницы, а из-под его основания сочилось бледное неземное свечение – свет магически активированного звёздного камня, который был перенесён на это место из храма Кибелы последними верными жрецами, всё ещё находящимися на свободе.

От сосредоточенности у Мессалины на напряжённом лице выступили капли пота. Пытаясь дотянуться до Клавдия, чтобы взять под контроль его разум, она почувствовала, как его воля подчиняется ей, несмотря на расстояние. Письмо, которое он послал, изливая своё горе и ярость, стало влажным в её крепко сжатом кулаке. Оно дало ей шанс, но прогресс был медленным, слишком медленным!

Теперь она сожалела, что не уделяла больше времени учёбе, предпочитая потакать своим страстям. Верные гонцы принесли известия о смерти Силия и большинства её сообщников и друзей – даже Декрия Кальпурниана, который был так могущественен в городе ещё в полдень.

Но больше всего подпитывала её ненависть мысль об убийстве Силия, и ярость, вызванная этой ненавистью, придавала силу её заклинаниям. Её разум стал обнажённым клинком, направленным на рушащуюся волю человека, уничтожившего её любимого фаворита, человека, стремившегося лишить её бессмертия и власти, человека, заставившего её подвести Богиню, которой служила.

— Люби меня, Клавдий! — шептала она. — Люби меня и ненавидь тех, кто мне противостоит! Отдавай приказы! Предай смерти Нарцисса! Уничтожь всех, кто осуждает меня! Ты не станешь их слушать, мои враги — твои враги!..

Внезапно Мессалина почувствовала, как нараставшая мощь иссякает; колдовская энергия, которую она с таким трудом накопила, внезапно исчезла, словно пламя задутой свечи.

— Нет! — прошептала она. — Нет! Не сйчас, когда я так близка к успеху...

Она мгновенно поняла причину происходящего: солнце, которое было в зените во время её бракосочетания с Силием, теперь находилось в надире.

В садах Лукулла была полночь.

По телу молодой женщины пробежала дрожь. Неудача означала, что у неё оставалось время лишь до рассвета, чтобы осуществить единственный оставшийся у неё вариант. Она должна совершить Обряд Мерзости.

Её мать, госпожа Лепида, пришла на закате в ответ на её письмо. Дочь встретилась с благородной матроной лишь на мгновение, достаточное, чтобы наложить на неё заклинание, которое погрузило её в зачарованный сон в особняке Лукулла, до тех пор, пока она не понадобится. Императрица сделала всё, что ей велела Вибидия. Всё было подготовлено к этому ужасному повороту событий, и однако же...

Отбросив все сомнения, Мессалина потрогала талисман на шее; в нём была прядь волос её матери.

— Приди, мама, — прохрипела она. — Приди ко мне...

Ночной ветер стонал; чёрные ветви раскачивались на фоне полной луны. Мессалина снова дрогнула. Сможет ли она это сделать — пожертвовать собственной матерью, отдать её в лапы бесконечного ужаса, возложить на алтарь Великой Матери всего сущего?..

— Боги преисподней, — пробормотала она, — укрепите меня в моём намерении!"

Она напомнила себе о том, что потеряет всё, если не сделает этого — жизнь, любовь, власть над всем миром. Что такое детская привязанность к родителям по сравнению со всем этим? Да, она должна это сделать; это было её космическим предначертанием. Она старалась не вспоминать былые моменты нежности, заставляла вместо этого вызывать в памяти ссоры, обвинения, годы отчуждения...

Она услышала слабые шаги со стороны особняка. Мессалина улыбнулась. Это, должно быть, добрая госпожа Лепида прибыла в ответ на её сверхъестественный призыв. Медленно императрица подняла изогнутый нож, острое лезвие которого ярко сверкнуло в серебристом лунном свете.

— Приди, мать моя, — тихо прошипела она. — Ты могла бы разделить мой триумф, но вместо этого предпочла упрекать меня и бросить. Скоро ты встретишься с моей истинной Матерью, и узнаешь, каково это — заслужить мою ненависть!

— Уже полночь, — объявила Вибидия, изучая гадальные кубики на столе перед собой, — а Старый Царь ещё жив.

— Э-это значит... — тихо прошептала Лукреция.

— Да! Всё кончено. – Лицо Вибидии исказила гримаса. — Теперь у Мессалины остался только один вариант — совершить Обряд Мерзости, который погрузит весь мир во тьму. Никто, кроме неё, не может этого сделать, и она должна выполнить его одна.

Лукреция, уже не в первый раз, посмотрела на старуху встревоженными глазами.

— Тьма для наших врагов, — предположила она с надеждой, — но вечный свет для нас?.. Стоило отметить, что молодая весталка инстинктивно закончила своё утверждение вопросом.

Вибидия подняла голову.

— Я чувствую сомнение в твоём голосе, дитя моё. Что ж, этого следовало ожидать. Ты слишком умна, чтобы полностью поддаться обману, как другие. Нет, ты права; это не обновлённая жизнь, а Вечная Ночь, которая опустится на эту сферу и плотно укроет её, как младенца, удушающим чёрным плащом.

— Так мне всегда казалось во время моих штудий, — прошептала Лукреция. — Кроме того, я удивлялась, почему ты предпочла умереть, а не разделить триумф, которого с таким трудом добивалась.

— Ты удивлялась, но никогда не спрашивала?

Лукреция сглотнула.

— Я думала, возможно, что ты мудрее меня и лучше всё понимаешь. И ещё я думаю, что боялась.

— Меня, дитя моё?

Девушка покачала головой.

— Нет, не тебя. Я боялась, что узнаю, что ты лгала мне и всем остальным. Ты работала только ради всеобщей смерти! Почему?

— Потому что эта человеческий порядок должен погибнуть, — прохрипела Вибидия, — потому что все люди заслуживают смерти! Все!

Заметив, как задрожали губы Лукреции, старуха смягчила тон.

— О, дитя моё, ты словно дочь, которой у меня никогда не было! Если бы я могла пощадить тебя — но это невозможно. Чудовищная жестокость человечества должна закончиться.

— Н-но разве зло Древних не намного больше, чем зло человека, госпожа моя?

По щекам Вибидии потекли слёзы.

— О, ты всё ещё не видишь! Вот почему я не могла никого посвятить в свои планы, даже тебя. Когда я была в твоём возрасте, во мне тоже была надежда. Но, в конце концов, со страданиями исчезли и все сомнения, оставив только ненависть — и скорбь.

— Скорбь?

Старуха кивнула.

— Скорбь о том, что мужчина и женщина представляют собой самые несовершенные творения Создания!

— Ты ненавидишь человечество только потому, что оно несовершенно? — недоверчиво спросила Лукреция.

— Да! Его несовершенство уничтожает всякую надежду и делает жизнь бессмысленной. Даже зло может быть величественным, если оно не мелочно. В злодеяниях Древних есть величие, но посмотри на Ливию, Тиберия и Калигулу. При всей их жестокости и кровожадности их мечты были мелкими и презренными...

Голос старой Девы оборвался. Её молодая спутница отступила. Они никогда раньше не видела, чтобы её наставница так открыто проявляла эмоциии.

— Чума на эту слабость! — воскликнула Вибидия, вытирая глаза рукавом. — Вот почему я не хотела видеть, как свершится моя месть! Возможно, я даже почувствую сожаление о том, что сделала, или жалость к умирающим. Я отказываюсь это делать. Я не дам человечеству даже такого триумфа надо мной, пока оно будет гибнуть!

— Я пытаюсь понять, матушка...

Вибидия вздохнула.

— Жить — значит поддаться соблазну зла. Именно ради того, чтобы освободить нас от этого смертельного искушения, я трудилась всю свою жизнь. О, дочь моя, я совершила много зла, чтобы достичь своих целей. Ты подозревала, что я тайно убила последнюю главную весталку, Юнию Торквату, чтобы заполучить ее могущество? — Старая женщина увидела правду в выражении лица Лукреции. — Да, твое лицо говорит мне, что ты подозревала. — Она снова вздохнула, и на этот раз звук был похож на предсмертный хрип. – Что ж, настал мой день, — прохрипела Вибидия. – Великие Древние снизойдут, подобно очищающему пламени на гноящуюся рану. Они правили этим планом эоны назад, и только случай позволил Человеку узурпировать их законное владычество. Когда Мессалина завершит ритуал, я произнесу последнее заклинание. Тогда все закончится... наконец...

Лукреция снова задрожала. Вибидия подняла голову, в её глазах читался неотложный вопрос, тревожная просьба. Лукреция внезапно поняла, что старейшина просит ее о решении – выразив либо одобрение, либо осуждение. Этот взгляд также выдавал уверенность в том, что Вибидия не станет защищать свою жизнь, если ее любимая ученица решит, что она должна ее оборвать.

Затаив дыхание, Лукреция Верулана отступила, полностью осознав грандиозность роли, которую уготовило ей предопределение. В ее руки была вложена судьба вселенной.

Что ей делать? Убить Вибидию и предотвратить возвращение Великих Древних? Нет! Невозможно. Но если она не способна поднять руку на свою наставницу, то не может ли она хотя бы поспешить в Сады Лукулла и остановить роковую церемонию своей подруги? Что тогда? Должны ли они все погибнуть с позором от возмездия ничтожного, недостойного мира?

Нет, действовать было бессмысленно. Лукреция до сих пор верила и доверяла Вибидии, и теперь было слишком поздно терять веру. Старуха могла быть права, но могла и глубоко ошибаться. Лукреция не знала, что именно является верным, и могла только молиться, что ее почитаемая старейшина была осведомлена лучше – игнорируя то, что девушке подсказывал страх и инстинкты.

Девушка успокаивающе коснулась щеки старой женщины.

— Ты мудрее меня. Я буду ждать здесь, рядом с тобой.

Лукреция сдерживала жгучие слезы, ее примирение с возможной смертью не принесло ей покоя. Вместо этого ее сердце было разбито единственным неизбежным суждением, которое она осмелилась вынести — что та, которая учила и направляла ее, поддерживала и утешала, та, кто была ей матерью практически во всем, была безумной женщиной, которую она никогда по-настоящему не знала...

Глава XXVI

На свежей лошади из преторианской конюшни Симон быстро проехал по пустынным улицам города. Вскоре он добрался до главных ворот Садов Лукулла и спешился. Он не ожидал, что на этот раз его остановят охранники, так как Нарцисс приказал убрать охрану от всех владений Мессалины, полагая, что любой, кто слишком долго находился у нее на службе, автоматически попадат под подозрение.

Оказалось, что ушедшие солдаты даже не потрудились запереть парадные ворота. Симон нашел мощеную дорожку, ведущую к центру садов, и последовал по ней в направлении поляны, где он видел идола-козла. Лабиринт, казалось, все еще полнился тысячами наблюдающих глаз, но он знал, что императрица, должна была быть полностью покинута всеми, а ее последователи скрывались, были убиты или закованы в цепи. И всё же, до чего быстро ее неудача могла обернуться ужасающим триумфом, если бы он дрогнул...

Маг услышал легкий перестук женских туфель по освещенной лунным светом дорожке. Осторожно выглянув из-за живой изгороди, он заметил хорошо одетую даму, крадущуюся по плитам, словно она была совершенно незнакома с Садами. Хотя самаритянин никогда не видел императрицу вблизи, если не считать официальных статуй, его острый глаз подсказал ему, что это не она. Женщина перед ним была темноволосая, постарше, и чем-то напоминала тетку императрицы Домицию, хотя выглядела стройнее и привлекательнее.

Он пропустил матрону вперед, а затем последовал за ней, полагая, что она может привести его к Мессалине.

Мать Мессалины, Лепида, слишком погруженная в свои мысли, чтобы заметить преследователя, вспоминала трогательное и умоляющее письмо, которое она получила от дочери днем. Матрона редко встречалась с девушкой с тех пор, как Мессалина пыталась соблазнить ее второго мужа, Аппия Силана. Когда этот достойный человек решительно отверг ее, она организовала его обвинение в заговоре с целью убийства императора и добилась его казни. С тех пор мать и дочь не общались по-хорошему, сначала из-за испорченных отношений, а впоследствии потому что Лепида все больше отчуждалась от интриг Мессалины в интересах Материнства.

Женщина посмотрела на звезды; было уже довольно поздно. Как странно, что сразу после приема у Мессалины её охватила такая усталость, что она прилегла отдохнуть. Лишь несколько минут назад она проснулась, подумав, что слышит зов Мессалины. Какой-то внутренний голос подсказал Лепиде, что дочь ждет ее где-то в этих обширных, освещенных лунным светом садах, в этих странных садах, которые Материнство отвело для своих самых тайных ритуалов.

Лепида вспомнила, как она с Домицией приобщились к Материнству, когда были совсем молоды. К счастью, в отличие от безрассудной Домиции, она спокойно отвергла культ, прежде чем запутаться в нем. Но Мессалина уже в подростковом возрасте с непоколебимой страстью погрузилась в его непристойные ритуалы. Девушка, своенравная с младенчества, бросала вызов каждой попытке Лепиды изменить выбранный ею путь.

Теперь, как говорили люди, культ был почти уничтожен в Риме, и враги Мессалины требовали ее крови. Отчаянная мольба ее дочери преодолела годы отчуждения, заставив Лепиду поспешить в Сады Лукулла, чтобы утешить дочь, возможно, в последний раз. Она молча корила себя за то, что проспала так много драгоценных часов. Как это не похоже на нее!

Сама не зная почему, матрона сошла с дорожки и безошибочно, словно ведомая чужой рукой, принялась пробираться сквозь безымянные рощи. Наконец она остановилась перед проходом в живой изгороди, откуда, как ей показалось, до неё донёсся распевающий что-то знакомый голос, и тихо позвала:

— Валерия, это ты? С тобой всё в порядке?

— Прииди, Мать! – хрипло произнесла Мессалина, ее бархатистый голос огрубел от лихорадочного возбуждения, пульсировавшего в груди. – Прииди ныне во славе! Икута мей, Шупниккурат, Ика-рабу, Рабатот инкон ку вокомис.

«Глупая девчонка! — подумала Лепида. — Что она бормочет? Очередные бесполезные молитвы на чужом языке? Неужели она так испугалась, что не понимает, насколько это бесполезно? В любую минуту за ней могут прийти солдаты; времени на прощание осталось так мало». Она хотела еще раз прижать дочь к груди, подержать ее как можно дольше, прежде чем она исчезнет навсегда...

Симон, шедший в некотором отдалении за Лепидой, ахнул. Императрица читала заклинание из чудовищной «Книги Тота», зачинающее ужасный Обряд Мерзости — ритуал, который в данном случае мог означать не что иное как последнюю попытку императрицы открыть Врата для самой отвратительной Богини! Несомненно, Мессалина привела свою мать к алтарю для жертвоприношения! Этого нельзя допустить!

Он рванулся вперед, крича:

— Отойдите, госпожа!

Лепида вздрогнула и обернулась; он схватил ее за плечи и отбросил в сторону.

— Здесь большая опасность! — предупредил он.

Приняв бородатого незнакомца за посланного императором палача, женщина бросилась на него, схватила его за плащ и закричала:

— Мессалина! Они пришли!

Симон снова оттолкнул матрону, на этот раз так грубо, что она упала на лужайку, затем бросился к Мессалине. Но, завернув за угол, он не обнаружил медитирующую жрицу, а столкнулся с горящими глазами чудовища с женским лицом и львиным телом! Сфинкс!

И оно двигалось быстрее мысли! В прыжке тварь ударила прямо ему в грудь, отбросив назад на подстриженную траву. Он протянул руку, чтобы схватить её за горло, защититься от зубов по которым тека слюна, но зловонное дыхание существа ошеломило все чувства, заполонив его разум безумными иллюзиями. В мгновение ока он увидел насмешливое лицо безумного Калигулы, произносящего приговор, кровожадность в глазах Понтия Пилата, демона-колдуна Продикоса и отвратительный лик Пана, который он носил, черную фигуру Мегрота, увенчанную самнитским шлемом, ужасного дракона Британии. Все эти образы и многие другие промелькнули в его мозгу, последним из которых были искаженные черты Гифейона на фоне пылающего ада, который Останес называл Хали...

— Нет! — взревел Симон, пытаясь отбросить иллюзию. — Мерзкая ведьма! Убийца детей! У тебя нет власти надо мной! Фравашис акауфака! Парасагада вауна такабара...

В его ушах прозвучал пронзительный визг, и фантазм исчез; вместо него он увидел Мессалину, сидящую на нем верхом и держащую изогнутый нож. То, что он принял за горло монстра, было всего лишь ее запястьем; зубами оказалось смертоносное лезвие, которое она сжимала. Он вырвал оружие из ее рук, схватил его с земли и бросил в куст колючей иглицы.

Шипя, как кошка, Мессалина рванула его за волосы, а затем отскочила, оставив в кулаке чародея лишь свой старый плащ.

Симон вскочил на ноги и бросился за ней.

— Алаккас алаккса! — закричала она.

Симон тут же почувствовал, как его мышцы окоченели и, не в силах удержать равновесие, тяжело упал на бок. Он словно превратился в камень. Это не было похоже на заклинание иллюзии, которое он только что развеял, но выглядело ужасающе реально. Как ни старался, он не мог пошевелить даже пальцем.

Императрица медленно, томно приблизилась, торжествующе подняв руку. Темная полоска обвивала ее средний палец, и, несмотря на тени, он догадался, что это были волосы, которые она вырвала у него мгновение назад.

— Итак, Симон из Гитты, я все-таки сильнее. — Женщина безумно, мелодично рассмеялась. — Похоже, я похитила у тебя силу с помощью твоих волос, как Далила из твоих собственных легенд.

У самаритянина не было даже сил выругаться в ответ. Несмотря ни на что, он никак не мог поверить, что магия колдуньи может быть такой могущественной. Должен был быть внешний источник, из которого она черпала силу. Краем глаза он заметил то, что, должно быть, являлось источником ее силы — слабое свечение, исходившее от основания идола. С ужасом он понял, что это такое: Аджар-алазват, один из тех звездных камней, давным-давно посланных на землю Великими Древними, чтобы наделить человеческих культистов достаточной силой для служения их делу.

В этот момент на поляну, пошатываясь, вышла Лепида. Ведьма посмотрела в лицо матери и коснулась амулета на ее груди.

— Подойди ко мне, матушка, — сказала она. — Подойди ко мне.

Благородная женщина подчинилась, приблизившись, чтобы поцеловать дочь в щеку.

— Бедное дитя, — пробормотала она сонно, — неужели жизнь для тебя действительно окончена?

Мессалина стиснула зубы.

— Нет, не для меня, мама. Если ты действительно любишь меня, есть только один способ это показать. Подойди же и преклони колени перед Великой Матерью.

Лепида подчинилась, подняв лицо к рогатому изваянию. В ее поведении чувстовалась вялость, выражение лица было сомнамбулическим. Симон знал, что она тоже поддалась чарам.

Сияние, отразившееся на лице Мессалины, выдавало её триумф, и это сияние внезапно усилилось. Колдунья вернулась к Симону, очевидно, желая позлорадствовать. Однако когда блеск ножа на его поясе привлек ее внимание, она наклонилась и вытащила его, чтобы рассмотреть. Она повертела его в руках, наслаждаясь его искусным украшением и тем, как он сверкал в сверхъестественном свете.

— Прекрасный клинок. Очевидно, это твой собственный магический нож. Раз уж ты выбросил мой кинжал, Симон из Гитты, мне придётся использовать твой. Как иронично! Должна ли я убить тебя им сейчас? — Она наклонилась к магу и легко приложила его острие к его горлу, затем, казалось, передумала. — Нет, нет, — сказала она наконец, — я закончу ритуал, и когда приспешники Великой Матери пройдут через Врата, чтобы унести душу моей матери в Хараг-Колат, я отдам им и твою, в качестве дополнительного подношения. Душа могущественного чернокнижника должна понравиться Темным Богам почти так же, как душа убитой родительницы. Она фанатично ухмыльнулась, словно полностью отдавшись злу, исходящему от алтаря. — Да, ты и моя милая любящая мать сможете присоединиться к тому греческому мальчику, страдающему в Аду. И у вас там будет гораздо больше компании, прежде чем эта ночь закончится. Да, по всему миру начнётся такаая жатва душ, какой Гадес не знал с рассвета Творения!

С пронзительным смехом императрица повернулась к идолу.

— Услышь меня, о Великая Мать! – пронзительно вскричала Мессалина, высоко занеся нож Симона над головой. — Этим жертвоприношением я взываю к тебе, и пятью древнейшими и священнейшими Именами призываю тебя...

Ведьма низко поклонилась, опустилась на колени, затем уселась на пятки. Крепко сжимая нож в правой руке и придерживая лезвие пальцами левой, она уколола себя в грудь острым кончиком.

Серое свечение разрослось до огромных размеров, и в его бесконечной глубине Симон увидел странную угловатую архитектуру, заставившую его содрогнуться. С ужасающей уверенностью он понял, что видит чудовищный сокрытый город Хараг-Колат, обитель Матери. Хуже того, ему показалось, что он увидел кое-что ещё — нечто движущееся, пульсирующее, как гигантская черная гора с тысячью огненных глаз, нечто невообразимое, живое!

Мессалина, должно быть, тоже заметила это, потому что ее голос странно дрогнул, но она сумела продолжить заклинание:

— Я произношу имена, которыми Человек и те, кто был до Человека, знали и поклонялись тебе: Кибела, Астарта, Хатхор; Нинхурсаг, Шупникуррат!

Внезапно императрица перестала петь, словно невидимая рука сдавила ей горло. Симон почувствовал новый прилив страха, потому что прямо перед Мессалиной, между ней и открывающимися Вратами, возникла странная фигура, которая, должно быть, материализовалась из пустого воздуха. Это был высокий человек, с суровым лицом и в блестящих доспехах под алым офицерским плащом — Азиатик!

— Наконец-то, убийца, ты пришла ко мне!

Симону показалось, что голос исходит не от призрака, а из глубин его собственного разума. Мессалина смотрела на лицо человека в шлеме, руки её застыли, нож, который они держали, все еще дрожал над ее гладким белым животом.

— Прими мою месть! — взревел голос, и в следующее мгновение самаритянин увидел, как рука Азиатика взметнулась, словно молот, и услышал крик Мессалины, когда нож глубоко погрузился в ее внутренности.

Заклинание, удерживающее Симона, разорвалось, и все его тело дернулось. Лепида тоже закричала, освободишись. Чародей вскочил на ноги и бросился вперед, ведомый ужасающим намерением. Он обнаружил, что выкрикивает слова из книги Останеса, которые, казалось, струились кристально чистым потоком самых глубин его подсознания:

— Колема илометос турея Гифейон!

Лепида уже прижимала к себе свою раненую дочь, но предсмертный взгляд Мессалины был устремлен на Симона, ее губы были искривлены в последней гримасе ужаса и ненависти, прежде чем ее тело обмякло.

Только тогда самаритянин осмелился повернуться и встретиться взглядом с призраком, но когда он это сделал, Симон увидел лишь пустой воздух. Затем чародей посмотрел на алтарь, но, несмотря на его худшие опасения, серое свечение у его основания угасало. Мгновение спустя единственным оставшимся светом был тот, что исходил от тлеющих углей в жаровне, над которыми слабо поднимались голубоватые струйки благовоний, теряясь под светлеющими звездами.

Измученный Симон лишь смутно слышал рыдания Лепиды:

— Дочь моя, дочь моя! Почему это случилось?

Симон устало вздохнул и посмотрел на бледный круг луны, на холодные, мерцающие пятнышки за ним. Действительно, почему? — подумал он.

— Симон.

Изнутри его снова окликнул голос — но на этот раз не Азиатика. Он больше походил на голос маленького мальчика, и на долю секунды ему показалось, что он увидел на фоне непрозрачной массы верхушек деревьев улыбающегося ребенка. Еще до того, как мистик успел увериться в том, что он это видит, фигура, если она вообще была, растаяла в звездном свете.

Достаточно ли было заклинания Останеса, чтобы отправить душу ведьмы в преисподнюю Хараг-Колата в обмен на освобождение Гифейона? Симон надеялся на это, но мог ли он когда-нибудь узнать наверняка?

В этот миг с другой стороны живой изгороди раздался крик:

— Сюда, сюда, люди! Я нашел императрицу!

Симон взглянул на преторианского офицера, стоящего в проеме живой изгороди. «Интересно, много ли он успел увидеть?» — подумал самаритянин? В следующее мгновение послышался тяжелый топот бегущих солдат. Преторианцы.

Их трибун вошел на поляну, чтобы посмотреть на императрицу, все еще лежащую на руках матери, и удовлетворенно кивнул, когда узнал ее бескровное лицо. Затем он обратился к Симону:

— У нас был приказы о ее казни — Эвод, верно? — но, похоже, ты избавил нас от хлопот. Или это было самоубийство?

— Это был ни я и ни она, — ответил Симон, узнав в командире одного из офицеров, сопровождавших Клавдия в Кастра Преторию.

— Не ты? — спросил тот, с недоумением оглядываясь по сторонам. — Тогда это был тот римский офицер, которого я видел стоящим рядом с императрицей?

Симон кивнул.

— Да, это был он. У него была личная обида на императрицу, и он был рад отомстить.

Преторианец улыбнулся.

— Я бы поздравил этого парня, но куда он делся?

— Полагаю, он отправился отдохнуть. Он шел очень долго. Но не бойтесь, за наградой он не придет. Можете взять всю славу себе, если хотите. Все, что я могу сказать, это то, что Мессалина нажила слишком много врагов за свою недолгую карьеру, и один из них наконец отомстил по справедливости.

Трибун понимающе кивнул.

— Я вижу, ты по какой-то причине скрываешь личность этого человека. Что ж, в наши дни происходит слишком много интриг, чтобы уследить за ними всеми, и безопаснее не знать слишком многого. — Он повернулся к своим солдатам и произнёс: — Давайте, вы двое, отнесите это тело в особняк и прикройте его как подобает; я же позабочусь о госпоже Лепиде. Взглянув на Симона, он сказал: — Эвод, иди и сообщи императору, что наша задача выполнена и императорский трон в безопасности.

Симон поклонился, как послушный вольноотпущенник, которым ему хотелось выглядеть в глазах других.

— Все кончено, — прохрипела Вибидия. — Мессалина потерпела неудачу! Я надеялась покинуть эту жизнь с триумфом; а вместо этого придётся оставить ее с поражением».

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лукреция, встревоженная выражением смерти на лице старой весталки. – Не хочешь же ты сказать...

— Я не приняла свой эликсир долголетия, — прошептала старшая. — Я чувствовала, как оковы смерти сжимаются вокруг меня с полудня.

— Нет! Ты не должна умирать! — воскликнула ее приемная дочь. — Выпей снадобье. У меня есть секрет — тот, который Полибий обнаружил перед смертью! — Она быстро рассказала историю. — Тебя можно омолодить, почитаемая наставница; мы можем начать все сначала!»

Вибидия покачала головой.

— Это невозможно; час Богини прошел. Пройдут десятилетия, прежде чем звезды сойдутся вновь, и у меня нет сил ждать. В грядущие годы на Рим обрушатся куда более худшие боги. Возможно, слишком старая, слишком коррумпированная и более того, умирающая империя падет. Если так, то Вечная Ночь действительно опустится на мир, позже и мягче, чем мне бы хотелось, но, думаю, столь же неизбежно. Уничтожь свиток Полибия, дитя; могущество без цели, жизнь без смысла станут проклятием для тебя.

Внезапно старуху охватили судороги, она начала задыхаться.

— Госпожа! — воскликнула Лукреция, быстро расстегивая одежду старухи. Но в тот же миг Вибидия упала лицом на стол, ее дыхание остановилось...

Лукреция беспомощно смотрела на нее, но через мгновение поняла, что ничем не может помочь верховной весталке, кроме как закрыть ей глаза и опустить вуаль на мертвенно-бледное лицо.

Озлобленная, почти не раздумывая, колдунья бросилась обратно в свои покои. Они были пусты; весь дом сторонился ее, даже собственные служанки. Все они ожидали, что ее приговорят к ужасной смерти — живому погребению. Но Лукреция увидела перед собой проблеск другой судьбы.

Из тайника в стенной нише Лукреция достала свиток Полибия. Она положила его в дорожный футляр, затем принялась рыться в стопках пергаментов и свитков в своем шкафу — трактатах самой могущественной магии — выбирая те, которые больше всего заинтересовали ее при прежнем изучении, а также все остальные, которые сумела кое-как уместить в свой маленький сундучок.

«Я буду жить», — безмолвно поклялась Лукреция Верулана. Вибидия ошибалась. Она использует формулу, и ее жизнь обретет цель — месть тем, кто уничтожил ее наставницу, месть миру, который мог обречь такую душу, как Вибидия, на жизнь, полную ненависти и разрушения. Она поклялась в этом Великой Матерью, Икрибу и Ассатуром, Дагоном и Ре'ба'Тотом, и всеми другими чудовищными Древними Богами, которым когда-либо поклонялся Человек и те, кто были до Человека — всеми теми, кто останется на земле, когда человечество исчезнет с нее!

Римлянка сняла одежды весталки, одеяния, которые, как она знала, ей больше никогда не будет дозволено носить, надев обычное платье и теплый плащ для маскировки, которая, вместе с ее искусством, позволит ей безопасно проскользнуть через городские кордоны...

Эпилог

На следующий день Клавдий проводил суд в старом дворце. Любопытно, что он не проявлял ни ненависти, ни удовлетворения, ни печали по поводу событий ночи – лишь серьезность и сдержанное достоинство.

Симон внимательно слушал, как представители Сената предлагали удалить имя и статуи Мессалины из всех мест, общественных и частных. «Как это характерно для них, — презрительно подумал он, — вонзить копье в тело волка, которого убил кто-то другой». Он прекрасно знал, что если бы Мессалине удалось создать тот фантастический мир, о котором она мечтала, то те же самые люди предложили бы стереть имя Клавдия со страниц истории.

Уже утром император вынес приговор женщинам Материнства, многие из которых все еще были одеты в обличающие их одеяния менад. В качестве одолжения Нарциссу его своенравной племяннице Мирринне было даровано помилование, хотя она стояла перед судом в лохмотьях тигровой шкуры. Домиция также получила помилование, поскольку и Симон, и Нарцисс советовали так сделать. Более того, пожиоая матрона с энтузиазмом свидетельствовала против своих бывших сообщниц. Ее сведения доказали невиновность нескольких человек, которые были освобождены, но показания против остальных были изобличающими.

Главные жрицы Материнства, включая Коринну Серену, были приговорены к смерти от меча. После них судили женщин рангом пониже. Масштабы проституции, убийств мужей и детей, хищений наследства, богохульства, прелюбодеяний и колдовства среди членов Материнства поразили даже циников. Многие из осужденных были приговорены к смерти через повешение.

Однако после того как неприятное дело суда над виновными было завершено, осталось несколько человек, заслуживших награду. Первой из них была госпожа Агриппина.

— Мой министр Паллас сообщил м-мне о твоих похвальных действиях, — произнёс сияющий Клавдий.

Благородная женщина склонилась в формальном поклоне, ответив:

— Я сделала лишь то, что любой преданный подданный и родич сделал бы для своего императора и римского государства.

— О, если бы все смотрели на это так, как ты! Зайди ко мне наедине позже, племянница, и я явлю тебе всю г-глубину моей признательности. И захвати с собой крепкого парня.

Агриппина мягко улыбнулась.

— Любое ваше желание – приказ для меня.

Следующими были вызваны Сириско и Рацилия.

— Мне рассказали о вашей роли в этом деле, и я благодарен вам, — сказал император. – Как я понимаю, Рацилия, ты императорская рабыня.

— Это правда, — ответила девушка, опустив глаза.

— Отныне это не так! — воскликнул Клавдий, его поведение внезапно стало веселым. — С этого момента ты свободна. И каждому из вас будет выдано денежное вознаграждение, чтобы вы могли начать новую жизнь. В-вы останетесь в Риме?

— Цезарь, — тактично ответил Сириско, — мы чувствуем, что этот город слишком беспокойный, и подумываем о переезде в провинцию — возможно, в Испанию.

— Как жаль! Риму нужны такие мужчины и женщины, как вы. Н-но когда вы примете решение, сообщите Нарциссу; он организует безопасную доставку к м-месту назначения, которое вы выберете.

Молодая пара обняла друг друга и радостно поблагодарила императора.

Когда пара вернулась на свои места, были вызваны Кальпурния и Клеопатра.

— Мне удивительно, — произнёс Клавдий, — как две девушки, которых люди называют блудницами, сумели п-проявить такую верность и честь, в то время как столь много куда более обоасканных судьбой женщин предали свое доверие. Само собой разумеется, что вы обе получите свободу и полные права римского гражданства.

— Благодарим вас, Цезарь, — сказала Кальпурния с обеспокоенным видом.

— Я думал, вы будете счастливее, — озадаченно ответил император.

— Мы счастливы, за исключением того, что у нас нет достойных средств к существованию, кроме ваших щедрот.

Клеопатра кивнула в знак согласия.

— Ах, но они у вас будут! — заверил их Клавдий с широкой улыбкой. — Вы станете имперскими служащими. Существует п-публичный дом под названием «Патриций», который теперь перешёл в собственность государства. Вы будете управлять им и брать себе десятую часть доходов. Под твоим управлением, Кальпурния, он сможет приносить хорошую прибыль, а Клеопатра сможет обучать девушек египетским искусствам. У меня есть список имперских рабынь, которых вы м-можете набрать для работы.

Он протянул пергамент Кальпурнии, чье лицо исказилось от замешательства, когда она прочитала имена.

— Император, это же некоторые из осужденных женщин!

Клавдий кивнул.

— По древнему римскому закону свободная женщина, которая унижает себя так, как сделали они, вступая в связь даже с рабами, сама низводится до рабского статуса. Эти женщины — те, чьи преступления б-были менее тяжкими, чем у прочих. Теперь им предоставлен выбор: быстрая смерть с той честью, которую они могут извлечь из такой участи, или жизнь в том стиле, который они, кажется, сочли подходящим длля себя, служа своей богине. Любая из них, кто примет ваше предложение, будет зарегистрирована у эдилов как рабыня и публичная проститутка. С такими благородными именами, выгравированными над их кабинками, ваше заведение будет процветать.

Они поблагодарили Клавдия и вернулись на свое место, читая список. Многие из перечисленных в нем женщин, такие как Аурелия Сильвана и Люцина Дидия, были им уже знакомы по посещениям дворца. Они могли вспомнить, как некоторые из них относились к ним с пренебрежением или оскорбляли — или напротив, иногда проявляли великодушие и щедрость. Кальпурния вздохнула; люди были сложными созданиями, и жизнь, несмотря на устрашающие препятствия и самые лучшие и худшие планы, иногда складывалась странно...

Затем распорядитель вывел вперёд Руфуса Гиберника

— Руфус, — сказал Клавдий, — полагаю, ты сам скажешь мне, какая награда больше всего устроит тебя за твои выдающиеся заслуги перед принципатом. Я знаю, что ты не скромный и не застенчивый.

— Цезарь, — ответил эринец со всей ожидаемой от него дерзостью, — я только что освободил двух своих рабынь, девушек Холли и Ферн, за хорошую службу, которую они мне сослужили. Я хочу отправить их домой в своё племя с приданым, поэтому прошу вас предоставить им безопасный проезд. В Британии нынче такой беспорядок…

— Это будет сделано, — кивнул император. — Более того, какое бы приданое ты ни счел справедливым, я о-оплачу его сам. Они будут путешествовать как римские гражданки.

— Теперь я должен сказать о моей третьей рабыне, — продолжил Руфус. — Она ввязалась в эту историю с Материнством и осуждена. Я прошу, чтобы ее пощадили и передали под мою опеку. Заверяю императора, что она будет усердно трудиться, как подобает ее статусу, и у нее больше не будет возможности нарушать мир в империи.

— Ч-что это за рабыня? — спросил Клавдий.

— Ее называли госпожой Коринной Сереной.

— Гладиаторша? Ты называешь ее своей рабыней? — нахмурил широкий лоб Клавдий. — Я не понимаю.

— В соответствии с древним законом, о котором вы говорили, — пояснил Гиберник. — Она вступила в связь с двумя моими рабынями — так что теперь я обязан признать ее своей собственностью и предоставить ей защиту под моей властью.

— Император, — прервал Паллас, полагая, что Агриппина хотела бы видеть всех лидеров Материнства мертвыми, — закон явно подразумевает, что это касается рабов мужского пола.

— Покажи мне, где написано «рабы мужского пола», — вызывающе произнёс Руфус, подбоченясь. В этот момент даже Паллас предпочел не настаивать на своём, когда воин пользовался такой высокой благосклонностью.

— Немедленно приведите Коринну Серену, — приказал император.

— Справедливости ради, цезарь, — продолжил Руфус, — стоит сказать, что она спасла мою жизнь и жизни Холли и Ферн. Я думаю, она будет в порядке, если я смогу оградить ее от дурного влияния. Кроме того, мужчине надоедают девушки, которые не знают разницы между димахерами и андабатами* на арене. Но в основном я говорю о ее собственных чувствах. Эта девица безумно влюблена в меня!

* Редкие типы гладиаторов. Димахеры (двоесабельники) сражались в шлеме с решёткой и с короткими полями, коротких поножах и кольчуге (лорика хамата). Вооружение составляли два кривых меча-махайры или сики. Андабаты сражались в шлеме без прорезей для глаз или с единственным проёмом, т. е. вслепую и, возможно, в той же кольчуге, что и димахеры. Вооружение их составляли короткие кинжалы.

Растрепанную девушку привели к Клавдию как раз вовремя, чтобы она услышала последнее замечание Руфуса.

— Ты животное! — закричала она и бросилась на него, пытаясь выколоть ему глаза. Руфус легко сбил её с ног, схватил за пояс и поднял, так что теперь она висела, пинаясь и ругаясь, над полом. — Я ненавижу тебя! — кричала она. — Ты воплощение всего, что я презираю!

— Кажется, она, не совсем довольна той у-участью, которую ты ей предлагаешь, — заметил Клавдий. — Хорошо! Я признаю твои притязания. О-отныне она рабыня. Более того, я дарую тебе ее имущество, денежные вклады и слуг в качестве достойной платы за твою службу мне. Но одно предупреждение: я знаю, что ты милосердный человек, Руфус, и не х-хочу, чтобы эта женщина была отпущена на волю, как ты отпустил Холли и Ферн. В тот момент, когда Коринна будет освобождена из-под твоей власти, как только с неё бужет снят рабский статус, её смертный приговор будет приведен в исполнение.

Коринна перестала брыкаться, когда услышала это, и тупо уставилась на Клавдия. Руфус, полностью удовлетворенный, низко поклонился и, все еще держа Коринну как багаж, вернулся на свое место в толпе.

— Пусть выйдет вперед Симон из Гитты! — воскликнул Клавдий.

Симон глубоко вздохнул и вышел на площадку для выступлений. Он чувствовал себя неловко, когда на него смотрело столько глаз римлян. Рим всегда был для него непримиримым врагом.

— Я обязан тебе всем, Симон из Гитты — жизнью, империей, всем, — сказал Клавдий. — Я готов предложить тебе гражданство, золото и почетное место при моем дворе. Примешь ли ты м-мое рукопожатие?

Он протянул руку самаритянину.

— Цезарь, — медленно ответил Симон, — я сделал то, что сделал, не из любви к империи или к твоей династии. Я действовал, ибо знал, что план Мессалины превратил бы этот мир в еще более худшее место, чем он есть сейчас.

— Я понимаю твои мотивы и уважаю их, — серьезно сказал император, — но послушай меня. Если моя династия исчезнет, на смену ей придёт другая; империя стара, как П-Пунические войны, и будет существовать дальше. Единственный вопрос — будет ли она управляться хорошо или плохо. Думаю, мы разделяем желание сделать это сообщество наций лучше, как для себя, так и для наших детей. Это м-моя миссия и мое желание. Но для этого мне нужны мудрые люди с добрыми убеждениями, которые будут рядом со мной. Поэтому я прошу тебя, не переставай говорить мне о зле Рима, Симон из Гиты, дабы я мог лучше понять, что следует и-изменить и реформировать.

Он все еще протягивал руку.

«Да чтоб тебя!» — подумал Симон. Вот римский император, который действительно мог ему понравиться. Что ж, если добрые люди вроде Сириско и Рацилии, Холли и Ферн, Кальпурнии и Клеопатры могли с удовольствием принять римское гражданство то может, и ему оно тоже окажется полезным, и уж точно не совсем отврательным. По крайней мере, этот статус гарантировал бы ему справедливый суд в следующий раз, когда он столкнется с римским законом. Может быть, Клавдий даже прислушается к некоторым его идеям, хотя нужно быть полным дураком, чтобы ожидать от него слишком многого.

И все же, может быть, именно так, он сможет лучше бороться с несправедливостью империи, изнутри ее судов и залов. Конечно, Клавдий нуждался в любом хорошем совете, который мог бы получить, чтобы противостоять интригам Агриппины и оппортунистических советников...

Он пожал руку Клавдия.

— Ты получишь все, что я обещал, — сказал император, — и вдобавок хороший дом в Риме. Более того, поскольку ты показал себя в-величайшим чародеем, когда-либо служившим римскому государству, я награждаю тебя наследственным дополнительным именем римского гражданина, которое ты и твои потомки сможете с гордостью носить. Отныне тебя будут звать Симон Маг — Симон Волхв!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 37 год. Части 1, 2,

11. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Ого, и что тут у нас за бродяга? — воскликнул офицер, разглядев истину под частичной маскировкой самаритянина. — Клянусь Фортуной, что за удача — отправиться за предателем-гладиатором, а заодно и поймать пропавшего чародея!

— Ты испытываешь удачу, называя меня цирковой крысой, Фульвий Антистий, — предупредил Руфус, — но за то, что ты назвал меня предателем, мне придётся надавать по твоим грязным ручонкам!

— Взять их! — взревел трибун.

Трое солдат двинулись вперёд, взяв мечи наизготовку для удара снизу. Загнанные в угол двое людей встретили их у заднего выхода из атриума и хладнокровно остановили натиск. Симон напал на одного из них со своей сикой, в то время как Руфус, ревя от возбуждения, бросился на остальных. Лязг оружия на несколько мгновений наполнил комнату, а затем все трое стражников упали: противник Симона с наполовину перерубленной шеей, а оба стражника Руфуса зажимали кровоточащие щели в доспехах.

Сам Фульвий бросился на них, нацелив свой кельтский меч в незащищённую грудь эринца. И снова начался хаос звенящих клинков — до тех пор, пока лезвие Гиберника безошибочно не ударило в рукоять меча трибуна и не отсекло ему мизинец

Фульвий вскрикнул, схватился за искалеченную руку и, пошатываясь, отступил к своим людям, на мгновение ослабив давление на защищавшихся.

— Я убью тебя за это! — взвыл он.

Руфус воспользовался затишьем, чтобы поднять отрубленный палец.

— Я сохраню это на память о нашей встрече, мучитель женщин. Считай, мы в расчёте за твой мерзкий язык. Позже мы поможем тебе искупить твои худшие грехи!

— Эй ты, хвастун! — крикнул Симон, бросаясь к тяжёлой скамье.

Руфус тут же присоединился к нему. Солдаты, рванувшиеся было вперёд, тут же отлетели назад, причём заметно дальше, получив встречный удар скамьёй.

— Сюда! — крикнул Руфус, выбегая через задний выход. Когда Симон оказался снаружи, гладиатор захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Симон увидел, что теперь они находятся во внутреннем дворе домуса под открытым небом. К сожалению, прямого выхода на улицу не было, но лестница, прикреплённая к стене, вела в более дешёвые апартаменты наверху. Когда охранники заколотили в запертую дверь, двое мужчин начали подниматься. Выйдя на второй этаж, они услышали, как распахивается дверь, и через несколько секунд их лестница затряслась, когда несколько охранников начали карабкаться по ней, преследуя их.

На третьем этаже Симон и Руфус вышли на галерею и выбили ставни. Апартаменты, в которые они вошли, были намного скромнее, чем у Руфуса, но, по крайней мере, хозяина не было дома. Таким образом, они никого не потревожили, когда пробрались на вторую галерею, выходившую окнами на узкую улочку. За ними, уже шумно перелезая с лестницы, мчались их закованные в броню враги. Симон посмотрел вниз, затем на инсулу напротив и почувствовал, что готов на рискованное предприятие.

Вскочив на балюстраду, оба мужчины сделали глубокий вдох, как перед мощным прыжком. Они перепрыгнули через суетящуюся внизу толпу и приземлились на нижнюю галерею. Хлипкая конструкция громко затрещала под их общим весом, но, тем не менее, выдержала. Не останавливаясь, они покинули подломившуюся галерею и ворвались в зловонную комнату за ней. Там они потревожили плебея с затуманенными глазами и его грязнолицую шлюху, чьи похмельные крики преследовали беглецов всю дорогу до лестничной клетки здания.

К этому времени преследующие гвардейцы уже балансировали на балконе инсулы Руфуса, с беспокойством поглядывая вниз.

— За ними, трусы, висельники! — рявкнул центурион. — Если они убегут, я сниму с вас шкуры до позвоночника, если у вас вообще есть хребет!

Воодушевившись, трое солдат прыгнули вперёд. Один из них не долетел до земли и рухнул на высокие столы торговца рыбой. Остальные приземлились на противоположной галерее, как и собирались, но её хрупкая конструкция не выдержала второго такого удара; одна опора подломилась, и вся конструкция рухнула. Она повисла на одном из углов, в то время как двое охранников цеплялись за неё изо всех сил. Весь отряд был в замешательстве, и никто из них не заметил гибернийца и самаритянина, убегавших по улице внизу.

— Глупцы! — закричала Мессалина. — Вы позволили гладиатору и магу ускользнуть от вас!

Стражники дрожали, боясь ответить. Императрица могла быть мстительной госпожой, если оказывалась разочарована.

— А где же Фульвий Антистий? Почему он сам не докладывает об этом?

Центурион с видом побитого пса ответил:

— Трибун был тяжело ранен в рукопашной схватке с Гиберником. Гладиатор — это демон с клинком, и его спутник, похоже, не менее опасен. Однако мы захватили двух рабынь Гиберника. Под пытками они могут что-то рассказать — например, куда может отправиться их хозяин или кто его друзья.

Мессалина с отвращением посмотрела на двух полуодетых британок, стоявших позади мужчины.

— Да будет так. Пусть их потом бросят зверям на арене. Или, ещё лучше, сначала пусть их обмажут секретом самок обезьян, и позвольте шимпанзе растерзать их.

Холли и Ферн не могли понять приказ императрицы, но её ужасный тон был безошибочным. Они прижались друг к другу, как испуганные сиамские близнецы.

Коринна Серена, стоявшая рядом с Мессалиной, с важным видом подошла ближе.

— Эти шлюхи действительно принадлежат Гибернику?

— Да, госпожа, — почтительно ответил центурион. — Он жил в роскоши на склоне Циспийского холма.

— Это красивые создания, похожие на декоративных оленей, — заметила мечница. — Можно было бы подумать, что такой свирепый зверь, как гиберниец, убьёт их своей похотью. — Она погладила щёку Холли. — Ты, без сомнения, испытываешь облегчение, что тебя спасли от этого чудовища не так ли, красавица?

Близняшки не ответили. В глазах Коринны вспыхнуло раздражение.

— Прошу прощения, госпожа, — пояснил центурион, — они могут говорить только на варварийском наречии.

— Ну тогда, — сказала Коринна, — позволь мне отвести их на мою виллу. У меня есть слуга-британец, который поможет мне допросить их.

Мессалина сначала посмотрела на подругу с раздражением, затем равнодушно пожала плечами. Коринна предпочла принять её двусмысленный жест за согласие.

— Если они не расскажут мне всё, что знают о Гибернике, — заметила мечница, — то окажутся на арене.

Затем Коринна ущипнула Ферн за грудь, и обе близняшки отпрянули. Они уже многое слышали об этой странной девушке в доспехах и знали, что подобные женщины существуют и в Британии.

Императрица заметила выражение отвращения на лицах девушек, и внезапно ей в голову пришла мысль о наказании другого рода.

— Будь по-твоему, — сказала Мессалина, позабавленная такой очевидной одержимостью Коринны Гиберником. — Они твои, делай с ними что пожелаешь.

— Говорю тебе, Симон, я б сейчас не отказался оказаться чуть менее узнаваемым, чем обычно, — вздохнул Руфус.

Беглецы добрались до особняка, где была заключена Домиция. Как только Симон убедился, что они в безопасности, самаритянин начал немного расслабляться.

— Как ты научился так хорошо маскироваться? — внезапно спросил Руфус с дивана, на котором он растянулся. — Я имею в виду, ты делаешь это за считанные секунды, с помощью всякой всячины, которую на ходу достаёшь словно из ниоткуда! Клянусть Лугом, иногда я сомневаюсь, что понимаю, с кем говорю!

— Это долгая история, — сказал Симон. — Я потратил годы на изучение таких навыков в Персеполисе.

— Персеполис? Ну, Симон, продолжай же! Я слышал, что в Персеполисе нет ничего, кроме руин, которым более трёх столетий. Говорят, даже охотники за сокровищами давно оставили это место в покое.

— Учитель-маг Дарамос обучал там своих учеников определённым искусствам — по крайней мере, делал это шестнадцать лет назад. Именно столько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел его в Иерусалиме. Интересно, вернулся ли этот странный старик в Персеполис... — В глубине души Симону что-то подсказывало, что этот многовековой старец — если только он был человеком — действительно всё ещё жив.

— Вот в этом-то мы с тобой и отличаемся, друг мой. Никакое ученье в жизни не шло мне впрок, хотя читать меня научила гречанка. С другой стороны, я ни за что не сумел бы стать чародеем, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Всё ещё странно слышать, что меня так называют. При определённых условиях я могу творить настоящие заклинания, но большая часть того, что люди считают колдовством, — это всего лишь потенциал, заложенный в человеческом теле и духе. И всё же я словно бы проклят; всю мою жизнь тёмная магия следовала за мной, куда бы я ни пошёл, нравится мне это или нет. Дарамос, похоже, всегда считал, что я был рождён для какой-то особой цели...

— Ты думаешь, у тебя проблемы! — прогремел Гиберник, не слишком прислушиваясь к тому что говорил собеседник. — Я не могу высунуть голову за дверь без того, чтобы кто-нибудь не нашептал об этом стражникам, теперь, когда преторианцы узнали о маленьком трюке, который мы провернули на арене. Как ты думаешь, Месалина подозревает, что это мы были в садах Лукулла?

— Возможно.

Гиберник нахмурился.

— Симон, то, что мы там видели?..

— Боюсь, всё это было на самом деле.

Гладиатор покачал головой.

— Но как такое может быть? Я слышал истории о том, что призрак Азиатика всё ещё бродит по Садам, но таких историй много. Некоторые утверждают, что призрак Калигулы блуждает по Ламианским садам, но...

— Я уже сталкивался с подобными вещами раньше, — сказал Симон. — Для появления призраков требуются особые условия, и это случается редко, но, тем не менее, бывает. Азиатик, должно быть, в какой-то степени изучал магию, хотя и предпочитал скрывать это ради блага своих близких. Более того, сады Лукулла полны давнишних энергий, оставшейся от обрядов зла, практиковавшихся там со времён Лукулла, и, без сомнения, усиленных ритуалом смерти, свидетелем которого мы сами были прошлой ночью. И помни, что Азиатик покончил с собой в этих самых садах — возможно, наложив предсмертное проклятие на своих врагов.

— Ещё один вопрос, Симон, — отважился Руфус, с сомнением разглядывая нож, который всё ещё висел на поясе самаритянина, — как дух может взаимодействовать с предметом, который действительно существует?

— Психическая энергия может перемещать материю, — объяснил Симон, доставая клинок, чтобы рассмотреть его при свете, проникающем сквозь окна, занавешенные полупрозрачной материей. — Это оружие, вероятно, было спрятано в саду после самоубийства Азиатика; возможно, он вскрыл себе вены с его помощью и позволил ему впитать свою силу. Я слышал, что его кремировали; возможно, эту красоту поместили в урну с его прахом...

— Я вижу на нём какие-то завитки, — заметил Руфус. — Это какие-то магические письмена?

— Несомненно, но это древний понтийский язык, который я не могу расшифровать. Очевидно, этот нож использовался при кровавых жертвоприношениях.

— У меня от всего этого мурашки по коже, Симон. — пожал плечами Руфус. — Интересно, что на это скажет Агриппина.

Симон замолчал, нахмурив лоб.

— Ей не обязательно знать всё, — сказал он наконец. — Чем больше я узнаю про эту женщину, тем меньше ей доверяю. Кстати, Руфус, ты так и не сказал, что думаешь о нашей нанимательнице.

— Я восхищаюсь ею, — сказал эринец с кривой усмешкой, — как восхищался бы любой женщиной, которая умеет врать как девчонка из Эрин.

— Что ты имеешь в виду?

— Единственная разница между ней и её братом Калигулой заключалась в том, что она унаследовала все мозги в семье. Луг! Слушая её, когда она говорит, можно подумать, что её уста сочатся мёдом! Трудно поверить, что когда Калигула пытался набрать денег, превратив одно из крыльев своего дворца в дом терпимости, наша Агриппинилла была едва ли не самой яркой его обитательницей. Я это точно знаю, потому что сам её опробовал! Можно было бы подумать, что она возненавидит меня, поскольку я обращался с ней как со шлюхой, но с тех пор мы всегда были в хороших отношениях. Конечно, ей нравился и Крисп Пассиену, причём настолько, что она вышла за него замуж, а затем отравила, унаследовав всё его состояние.

— Понятно, — сказал Симон. — По правде говоря, у меня были серьёзные опасения по поводу этого союза. Я думаю, нам нужно принять другие меры, и для начала, возможно, лучше всего будет связаться с Нарциссом.

— Да, тут я с тобой согласен! У Нарцисса, при всех его недостатках, по крайней мере, есть хоть какое-то чувство ответственности, которого Агриппине будет недоставать до самой смерти. Но, Симон, не стоит ли нам что-нибудь предпринять в отношении нашей гостьи Домиции? Служанка говорит, что она поглощает всё, что есть в кладовой, а в остальное время орёт во всё горло.

— После того, что я видел прошлой ночью, у меня нет никаких симпатий к этой женщине, Домиции. Тем не менее, ты правы. Я принёс кое-что, что поможет развязать ей язык, если она окажется не в духе. — Он похлопал по своей сумке.

— Что там?

— Травы и соли, которые я купил у аптекаря, привыкшего иметь дело с алхимиками и другими учёными-мистиками. Похоже, в Риме можно найти что угодно, что может удовлетворить любые потребности.

— Опять колдовство? — с сомнением нахмурившись, спросил мечник.

— Ну, если это необходимо...

— Но я бы хотел, чтобы ты убрал этот кинжал призрака. Он мне не нравится!

Симон улыбнулся, но у него тоже были сомнения насчёт этого оружия. Неизвестно, в каких тёмных обрядах использовался клинок, и давнишние остатки психических эманаций могли быть опасны.

— Хорошо, — пожал он плечами, пересекая комнату, чтобы положить кинжал на полку в нише. Она была пуста, если не считать кожаной сумки Сириско со снаряжением, которую вольноотпущенник забыл, когда вёл заговорщиков в домус. — Это слишком тонкий предмет, чтобы использовать его в качестве оружия, — заметил он, — хотя я уверен, что он нам пригодится. Хотел бы я знать, что нам следует с ним сделать, по мнению призрака. Ну, пошли — наша пленница ждёт.

Они спустились в подвальную комнату. Домиция услышала их шаги и бросилась к зарешечённому окошку в своей двери. Однако увидев их, она отступила к задней стене.

Симон отпер замок и открыл дверь.

— Держись от меня подальше! — нервно закудахтала аристократка. — Я знаю, кто вы!

Руфус с сомнением усмехнулся.

— И кем бы мы могли быть, моя добрая леди?

— Поставщики рабынь!

— Фу-у-у! — фыркнул эринец. — Если публичные дома в Рим когда-нибудь придут в такой упадок, то я отправлюсь на следующем корабле с зерном в Александрию!

— Тогда чего ты хочешь? Золото? Я тётка императрицы. Она хорошо заплатит за моё возвращение — и прочешет весь город в поисках вас, если вы причините мне вред!

— Госпожа, — сказал Симон, — нас интересует лишь то, что вы знаете о Материнстве.

Её лицо побледнело, и она пробормотала:

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

Короткая беседа убедила самаритянина в том, что она не будет говорить; эта тема, очевидно, приводила её в ужас. Ей потребуется более тонкое убеждение.

По приказу Симона слуга принёс кадильницу, заранее приготовленную на такой случай. Когда чародей зажёг её, от пламени пошёл острый аромат.

— Теперь мы все должны выйти, — сказал самаритянин тем, кто пришёл с ним. Он последовал за ними и закрыл дверь камеры. Руфус со слугой вопросительно посмотрели на него, и он объяснил: — Курения сделают её восприимчивой к моему допросу.

Через несколько минут он вернулся в пропитанную дымом комнату, подошёл к дымящейся курильнице и бросил в неё немного порошка. В тот же миг взметнулось новое пламя, быстро очистив воздух от стоявшего в помещении запаха.

Домиция ошеломлённо сидела на краю своей спальной полки; Симон, не обращая на неё внимания, начал медленно произносить заклинание на персидском. Когда он наконец, остановившись, Домиция застыла неподвижно, как садовая статуя, её большие, пронизанные венами глаза пустым взором смотрели на крошечные язычки пламени от оставшихся углей.

— Ты должна правдиво отвечать на каждый вопрос, — приказал ей маг.

— Да-а-а... — вздохнула Домиция. Симон улыбнулся; эта почтенная матрона была очень восприимчивым субъектом.

После этого он принялся расспрашивать её о Материнстве, прежде всего, чтобы определить точное положение в нём Домиции. Хотя она была хорошо осведомлена об истории культа, который восходил к тем дням, когда поклонявшийся богине Крит господствовал на морях и островах, она на удивление мало знала о реальных планах современного Материнства. Ей было известно, что благодаря контролю над Клавдием, лидеры культа, в первую очередь Мессалина и Вибидия, планировали сделать поклонение Великой Матери государственной религией, после чего патриархальная власть была бы заменена гинархией, в деталях которой Домиция не разбиралась. Матрона-сластолюбица просто предполагала, что все её желания будут исполнены после того, как этот момент будет достигнут. Учитывая все обстоятельства, Домиция, похоже, была никудышным лидером культа. Симон начал задумываться, не была ли она просто глупой, скучающей старой сладострастницей, которую другие использовали в своих целях.

Более ценные сведения Симон получил, когда расспросил свою пленницу о средствах, с помощью которых Мессалина поддерживала своё господство над Клавдием.

— В самом начале их брака, — пробормотала Домиция, — Мессалина раздобыла образцы волос, ногтей и крови Клавдия. Всё это она поместила в свинцовую шкатулку, украшенную тайным изображением Великой Матери. Затем Мессалина и Вибидия наложили на него заклинания, которые подчинили волю Клавдия воле его жены. Время от времени заклинания подкрепляли с помощью зелий, гипноза и амулета, который носит императрица, что напрямую призывает силу Богини.

— Как снять заклятие? — спросил Симон.

— Если предметы извлечь из шкатулки, их власть над Клавдием прекратится. Но пока они хранятся там, его душа находится в руках Материнства, вплоть до самой смерти.

— Где шкатулка?

— Не знаю.

Настойчивые расспросы не принесли ничего полезного, если не считать сведений о том, что вскоре должен был быть рукоположён очень важный жрец скоро будет возведён в сан там, где обычно завершают свою инициацию новые рекруты Материнства — в расположенном в Субуре лупанарии под названием «Патриций. Новым священнослужителем, о котором шла речь, был не кто иной, как Гай Силий, молодой сенатор, который в настоящее время является предметом любви Мессалины. Возможно, более важным было то, что день середины осени — Самайн, как называли его друиды, — станет датой «возвращения Великой Матери».

Если это в самом деле было правдой, то времени у них оставалось совсем немного.

Как обычно, ближе к вечеру Сириско встретился со своей покровительницей Агриппиной, чтобы сообщить обо всём, что удалось выяснить в результате его шпионских действий, а также узнать о том, что недавно обнаружили другие её агенты.

— Что сделал самаритянинский маг, чтобы оправдать наше доверие к нему? — спросила Агриппина, когда их дела были почти завершены.

— Пленил тётку императрицы, как и планировал.

— Так ты сказал. Но что он узнал от неё?

— Не думаю, что ему удалось её допросить, — ответил вольноотпущенник, стараясь держаться осторожно в присутствии этой умной и безжалостной аристократки.

— Он не торопится! В чём причина задержки?

— Прошлой ночью Симон и Руфус отправились в сады Лукулла, госпожа. Когда Полибия арестовали, туда был доставлен один из его рабов — мальчик по имени Гифейон. Самаритянин подумал, что этот мальчик может знать что-то важное, и поэтому они с гладиатором попытались спасти его.

— Им это удалось?

— Нет, госпожа. Мальчик был убит...

— Почему ты колеблешься? — подозрительно спросила она. — Ты что-то скрываешь? Ты же знаешь, я терпеть не могу нелояльности.

— Просто... просто трудно повторить что-то настолько фантастическое. Маг говорит, что мальчик был убит призванным демоном!

Агриппина задумалась над этим. Да, Материнству вполне было по силам вызвать чудовищ из Запределья. Она видела достаточно колдовства, чтобы не быть слишком скептичной. Более того, она слышала много сообщений о подобных происшествиях, самым интригующим из которых было недавнее известие вольноотпущенника Палласа о том, что Полибий действительно узнал, как вернуть женщине утраченную молодость!

— Но ведь императрица искала двух рабов, — заметила Агриппина, внимательно наблюдая за Сириско, — мальчика и женщину по имени Рацилия. Эта женщина должна быть найдена — нами!

— Рацилия? — Сириско был ошеломлён; он понятия не имел, что слухи о девушке-рабыне уже достигли его покровительницы.

— Ты выглядишь озадаченным. Ты знаешь о мальчике, но не знаешь о женщине?

— Нет, не знаю, — солгал он. — Почему она так важна?

— Неважно, просто постарайся найти её. — Агриппина передала ему описание Рацилии, данное Палласом в том виде, в каком он получил его от обречённого Полибия.

— И это всё, госпожа? — спросил вольноотпущенник, изо всех сил стараясь не поёжиться от чувства вины.

— Да, но я хочу сказать, что я весьма довольна твоей работой, Сириско. Если эту женщину приведут ко мне, ты получишь крупное вознаграждение. Скажем, пятьдесят тысяч сестерциев?

— Благодарю, госпожа! — с энтузиазмом откликнулся Сириско. Затем, поняв, что его отпускают, вольноотпущенник поклонился и отступил от принцессы. Бдительный привратник проводил его до выхода на улицу.

Как только юный доносчик вышел, Агриппина крикнула:

— Даос! Зайди сюда!

Из другой двери появился слуга — невысокий, плотный мужчина с мускулистыми руками и карбункулом на носу.

— Да, госпожа?

— Даос, я думаю, Сириско что-то скрывает от меня. Следуй за ним и сообщай о любом случае его странного поведения или встречах.

— Я мог бы заставить его заговорить, — предложил раб со зверским лицом, разминая свои ороговевшие пальцы.

— Пока не нужно. Сириско это бы возмутило, а он слишком хороший шпион, чтобы терять его понапрасну. Более того, он плохой лжец, и поэтому я всегда буду знать, как он ко мне относится.

Глава XV

— Неужели Сириско ничего об этом не подозревает? — сурово спросил Симон.

Рацилия стояла у окна, выходившего на пустеющую улицу. Тележки ночных доставщиков только начали разъезжаться; воздух был наполнен их скрипом и солёной руганью возчиков.

— Не думаю, — ответила она. — В конце концов, до сегодняшнего вечера ты тоже этого не замечал.

— Мне было легче, я не проводил столько времени рядом с тобой, — объяснил самаритянин. — Должно быть, изменения были слишком постепенными, чтобы он их заметил.

Она повернулась к нему лицом. К этому времени у неё были черты молодой девушки лет двадцати с небольшим, щёки налились румянцем, руки стали гладкими. Её фигура была подтянутой и привлекательной; икры, видневшиеся из-под юбки, являли юную грацию.

— Как ты думаешь, он заметит, когда вернётся?.. — спросила она.

— Возможно, — пожал плечами Симон. — Но пока будет лучше, чтоб вы с ним не виделись.

Рацилия выглядела встревоженной.

— Почему?

— Потому что он — человек Агриппины. Люди говорят, что она убила собственного мужа ради его имущества. Если это правда, то представь, что она сделает с рабыней в надежде, что это откроет ей секрет бессмертия?

— Но я ничего не знаю!

— Этого может оказаться недостаточно, чтобы защитить тебя. Агриппина с лёгкостью может пытать тебя до тех пор, пока не выяснит всё, что сможет, а затем убьёт, чтобы другие не узнали того, что знала она. Как долго будет продолжаться этот процесс омоложения?

Она посмотрела на исцарапанный пол.

— Я... я не знаю. Полибий не сказал. Раньше у него ни разу не получалось добиться успеха.

— Будем надеяться, что всему есть предел. Иначе молодость станет скорее проклятием, чем благословением.

— Благословением?.. — пролепетала Рацилия и замолчала. Нет, до сих пор ничто из этого не казалось ей благословением — ложь, которую ей приходилось говорить, опасности, неутолимый аппетит, убийство Гифейона. Единственное, что делало это хоть сколь-нибудь терпимым — присутствие Сириско рядом с ней. А теперь ей говорят, что его следует избегать.

Раздался условленный стук Сириско в дверь.

— Это он, — сказал самаритянин. — Я поговорю с ним через дверь, чтобы он тебя не увидел.

— Нет! — запротестовала Рацилия громче, чем намеревалась.

— Что случилось, Сим… Эвод? — спросил вольноотпущенник с той стороны двери.

— Пожалуйста, впусти его, — попросила девушка.

— Это опасно.

— Это опасно для меня!

— Рацилия! — заорал Сириско, повышая голос так, что его могли услышать соседи.

— Со мной всё в порядке, Сириско, — ответила девушка. Затем, обратившись к Симону, сказала: — Я всё объясню. Я ему доверяю.

Симон кивнул, хотя и с сомнением. Очевидно, эти два человека сблизились, вот и всё. Он слишком ясно помнил ту, которую любил сам. Какие разумные доводы друга могли бы возобладать над его чувствами в те далёкие дни? Кроме того, он был хорошего мнения о вольноотпущеннике и по-прежнему нуждался в помощи и сотрудничестве юноши.

— Не ори так, всех мертвецов разбудишь! — раздражённо крикнул ему Симон. — Я впущу тебя!

Когда дверь открылась, Сириско с тревогой огляделся в комнате, высматривая Рацилию. Облегчение отразилось на его лице, когда он увидел, что она стоит, прислонившись к подоконнику.

— Что происходит? — спросил он, но замолчал, когда дневной свет упал на лицо девушки. Он подошёл ближе. — Рацилия, я готов поклясться, что ты уже не та женщина, которую я встретил несколько дней назад. — Он повернулся к Симону, закрывая за собой дверь. — Эвод, это у меня от любви стало плохо со зрением, или ты тоже заметил, что Рацилия молодеет с каждым днём?.. — Внезапно его осенило. — Конечно! Должна же была быть причина, по которой Агриппина предложила мне пятьдесят тысяч сестерциев, если я приведу к ней рабыню Полибия! Что же здесь происходит?

— Что ты ей сказал? — спросил самаритянин.

— Ничего, я вообще никогда не упоминал при ней Рацилию! Она узнала о её существовании от кого-то другого и просто поделилась своими знаниями со мной сегодня вечером.

— Кому вообще было известно о тебе? — спросил Симон девушку.

Рацилия назвала имена нескольких человек, которые, как она считала, знали её секрет.

— Возможно, любой из них мог заговорить в неподходящий момент или впутать в это других людей по каким-то своим причинам, — размышлял вслух Симон. — Плохо уже то, что императрица охотится за тобой, Рацилия, но если каждая стареющая знатная дама в Риме начнёт ещё и собственную охоту... — Он покачал головой. — Сириско, нам придётся найти для неё другое укрытие, но прямо сейчас мне нужна твоя помощь в другом деле.

Разговаривая вполголоса, они приняли шорохи в коридоре за шаги одного из своих одурманенных вином соседей. Так что подслушивавший раб Даос сумел убраться от двери Симона, под которой подслушивал, незамеченным. С жадным предвкушением он поспешил обратно в особняк Агриппины, представляя, какую щедрую награду принесёт ему это столь удачное открытие.

Руфус Гиберник, в надежде остаться незамеченным, передвигался по улицам Рима так непринуждённо, как только мог. Для человека его комплекции это был немалый подвиг, даже учитывая его нынешнюю маскировку под плебея.

Он просидел в домусе над комнатой Домиции всю ночь и весь день после того как на его квартиру был совершён налёт. До этого он надеялся установить контакт с главным советником Клавдия Нарциссом, но теперь, когда он оказался разыскиваемым преступником, не было никакой возможности подобраться к вольноотпущеннику, не попав в Мамертинскую тюрьму. Поэтому они с Симоном после допроса Домиции договорились, что самаритянин установит контакт с советником другими способами, в то время как он, Руфус, будет держаться в тени — впрочем, не настолько, чтобы помешать ему зарабатывать деньги.

Поэтому Симон снова скрыл медный цвет локонов своего товарища под чёрной краской и добавил ему несколько зловещих фальшивых шрамов. Он даже дал гладиатору уроки, как подавить его наглую развязность и изображать вялую походку городского плебея. И вот теперь, облачившись в скромный плащ, который требовался для его нынешнего образа, Руфус выскользнул из своего укрытия и влился в позднее вечернее движение на задворках улиц, ведущих на юго-восток.

Вскоре рослый гладиатор оказался в густонаселённом районе, известном как Субура Майор, пристанище воров-карманников, которые обычно собирались в конце дня, чтобы распорядиться добычей своих краж. Оттуда он повернул в сторону Форума Августа. На этом участке было множество таверн и публичных домов, но целью Руфуса был только один — «Патриций».

Он слышал об этом заведении, которое, по слухам, не отличалось особой роскошью, но девушки там считались одними из самых чистых и привлекательных. Это место было не слишком популярно среди местных жителей, потому что его часто посещала дворцовая знять. Ходили слухи, что некоторые из девушек были аристократками, которые ради острых ощущений изображали из себя шлюх. Большинство субурцев предпочитало платить свои медяки честным шлюхам и избегать неприятностей, связанных со знатью и её порочными забавами.

«Патриций» представлял собой большой двухэтажный дом, окружённый множеством подобных заведений — тавернами, винными лавками и несколькими доходными домами, по сравнению с которыми жилище Симона смотрелось особняком Лукулла. Несколько девушек сидели на табуретках перед входом, махали проходящим мужчинам и кричали: «Эй! Ты! Ты мне нравишься! Иди сюда, красавчик!» или разочарованно: «Ладно-ладно, поторопись домой к своему дружку, евнух ты этакий!» На некоторых были тонкие накидки из прозрачной ткани, называемой «сотканная ветром», другие же были нагло обнажены. Соски некоторых покрывало сусальное золото, и вид таких украшений навёл Руфуса на мысль, что слухи, подкреплённые утверждением Домиции, о том, что эти девушки были знатными дамами, могли оказаться правдой; обитательницы якобы скромного борделя не должны были щеголять такими дорогими украшениями.

— Они тебе нравятся, Геркулес? — спросила молодая шлюха, заметив, что Руфус изучает её золотые листочки. Она спрыгнула со своего высокого табурета и взяла его за руку. — Внутри ты сможешь рассмотреть их лучше!

Руфус невольно улыбнулся девушке, оценив её совсем не потаскушечную миловидность. Но почему-то она показалась ему знакомой. Он присмотрелся повнимательнее. Да, под париком и полосами ламповой копоти виднелось знакомое лицо — Люцина Дидия! У него была хорошая память на имена и лица; время от времени он видел жену молодого сенатора на играх и общественных мероприятиях, а совсем недавно — в Садах Лукулла...

Ведьма была одной из обезумевших посвящённых, напавших на Гифейона!

Им овладела ярость, и на мгновение его лицо потемнело, как грозовая туча. Если бы девушка увидела это, она бы закричала от ужаса, но, к счастью, её внимание было приковано к его широкой груди. Руфус быстро взял себя в руки; не стоило привлекать к себе внимания, а мелочная месть не помогла бы ему докопаться до сути заговора. Он надеялся, что его первоначальная реакция не отпугнёт женщину.

— Ты, должно быть, гладиатор, — взволнованно воскликнула Люцина. — Мне нравится хорошая работа с мечом!

Новообращённая шлюха потащила его за собой, изредка оглядываясь назад. Руфусу показалось, что у неё перехватило дыхание от предвкушения — доказательство того, что она любительница острых ощущений, а не закоренелая профессионалка, жаждущая ночного заработка.

Молодая женщина провела его мимо мужчины за счётным столом. Тот сердито схватил её за плечо и вывернул; его ладонь была такой большой, что пальцы легко могли соприкоснуться.

— Ой, Спурий, не надо! — закричала Люцина.

— Я тебе покажу «ой», свинюха! — усмехнулся сборщик денег. — Ты что думаешь, задарма сюда пришла давать?

Руфус положил руку на лысину привратника и оттолкнул его назад. Испугавшись, что его вот-вот изобьют, Спурий принялся оглядываться по сторонам в поисках вышибал. Звон монет на столе заставил его передумать.

— Доволен? — проворчал гладиатор.

Привратник с выражением отвращения на лице махнул ему, чтобы он проходил.

Внутреннее помещение лупанария состояло из атриума, в который выходило множество маленьких комнаток, каждая из которых была отгорожена шерстяной занавеской. В центре атриума бил небольшой фонтан, а стены были украшены непристойными фресками, призванными разжигать похоть у посетителей, а также извещать о многочисленных услугах, предлагаемых девушками. Он заметил, что блудницы и клиенты торопливо входили и выходили, и, судя по звукам, многие кабинки были заняты.

На двери, к которой Люцина привела Руфуса, было написано «Летиция» — скорее всего, здесь она пользовалась этим именем. Белокурая римлянка быстро втащила его в свою маленькую, освещённую лампами комнатку, представляющую собой клетушку глубиной в несколько футов и шириной немногим более трёх. В маленькое окошко проникал угасающий свет сумерек, открывая взору ложе от стены до стены со смятыми покрывалами. Очевидно, молодая жена сенатора в этот день уже не раз принимала гостей. Фаллическая лампа, копоть от которой так искусно пятнала лицо девушки, была откровенно эротичной по дизайну. Люцина, уже обнажённая, лихорадочно работала, раздевая гладиатора; он не сделал ни малейшей попытки помочь ей снять с него плащ и тунику, ничего не почувствовал, позволив ей уложить его на матрас.

— А теперь, гладиатор, — провокационно прошептала она, — я лежу у твоих ног. Порази меня в самое сердце...

Руфус вспомнил Гифейона. Вряд ли когда-либо красивая девушка привлекала его меньше, чем эта Люцина Дидия.

— Гладиатор?

Медленно, нежно, большие руки Руфуса скользнули по её гладким бокам, плоскому животу, прошлись по упругим молодым грудям…

И сомкнулись на её тонкой шее....

К этому времени история облетела весь Рим; Мессалина впервые услышала её от Кальпурниана вскоре после ритуала в Садах Лукулла. Домиция была похищена и до сих пор не найдена.

По описанию, данному рабами Домиции, можно было предположить, что в этом деле был замешан Руфус Гиберник, но при обыске в его доме не было обнаружено никаких улик, связывывших его с похищением. Допрос Коринной рабынь гладиатора тоже не принёс ничего полезного. Всё это было очень плохо. Хотя Домиция не была посвящена в Первые Знания, то, что ей было известно, могло оказаться разрушительным. Например, она знала, что Силий будет рукоположён в сан сегодня вечером. Мессалина решила усилить охрану Субуры и самого «Патриция».

Но кто нанял Гиберника? После казни Полибия Нарцисс был угрюм, как и Каллист, Паллас и другие вольноотпущенники советнического ранга. Они, казалось, были напуганы, как она и предполагала, но лишь до степени подозрительной настороженности, а не безропотного повиновения.

Но каких ещё предателей ей следует опасаться? Конечно, Агриппина — с ней, несомненно, придётся разобраться в самом ближайшем времени. Кроме того, была ещё Лоллия Паулина, которая была императрицей при Калигуле, пусть и недолго. Возможно, она хотела вернуть себе то высокое положение, которое занимала в течение столь соблазнительно короткого времени.

Но было и много других — подозрительно богатых сенаторов, несгибаемых республиканцев, амбициозных генералов. Любой из них мог устроить заговор против своей императрицы. Да, она потребует результатов получше от Декрия Кальпурниана, который в этот момент ждал её у дверей, чтобы проводить в «Патриций», — её и ещё нескольких женщин, которые сейчас переодевались в разных покоях.

Размышления Мессалины были прерваны появлением рабыни.

— Повелительница, госпожа Аурелия Сильвана просит аудиенции.

— Аурелия? — Мессалина улыбнулась, догадавшись, что беспокоит послушницу. — Впусти её.

Мгновение спустя вошла высокая чувственная Аурелия, её каштановые локоны были скрыты под огненно-рыжим париком.

— М-моя госпожа, — несчастным тоном пробормотала она.

— Фаллерия? — обратилась к ней Мессалина и с удовольствием увидела, как юная аристократка вздрогнула при звуке своего нового культового имени.

— Госпожа, могу я попросить вас об одолжении? — спросила Аурелия.

— Так скоро? Разве не была только что удовлетворена твоя давняя просьба о том, чтобы твой возлюбленный Онесим превратился в безвольного труса, если покинет твоё ложе? Богиня щедра, но заслуженно презирает неблагодарность.

Вопреки почтительности, Аурелия решительно встала перед насмешливым взором императрицы.

— Госпожа, среди всего, о чём я просила, не было ничего насчёт этого проклятого вожделения! Оно терзает меня день и ночь с момента посвящения. Онесим сбежал от меня — и как я могу винить его? Я не даю ему покоя! А без него я не способна сдерживаться и приходится унижаться с рабами и даже незнакомцами!

— Унижаться? Если Богиня взывает к самым сокровенным твоим желаниям, значит, она хочет, чтобы ты пожертвовала своей страстью во славу её. Помни, что она также Астарта, чьи служительницы гордятся тем, что почитают её с неослабевающим рвением. Как её представительница я имею право быть оскорблённой! Ты проявила небрежность, Фаллерия, принося жертвоприношения в её священном храме. Неудивительно, что тебя переполняет горе и безысходность!

— В «Патриции»?! — в ужасе воскликнула Аурелия. — Это отвратительное место! Управляющие столь суровы…

Взгляд императрицы оставался бесстрастным. Аурелия должна была потерять много ложной гордости и тщеславия, прежде чем сможет надеяться на обретение чувства ответственности. Дисциплина, практиковавшаяся в «Патриции», была необходима, чтобы превратить таких людей, как она и Люцина, в точные, преданные своему делу инструменты, которые требовались культу. Мессалина мысленно улыбнулась, вспомнив, как она тоже страдала от требовательных надсмотрщиков, несмотря на то, что ей с самого раннего возраста прочили высокое положение в культе, Теперь же, вместо того чтобы вызывать содрогание, воспоминания о первых днях своего посвящения доставляли ей огромное удовольствие. Несомненно, Аурелия тоже оценит этот опыт.

— Управляющие неустанно трудятся на благо Материнства и критика их методов от новообращённой адептки меня должна была бы растрогать меня до глубины души. А теперь дай-ка мне взглянуть на тебя, моя прекрасная Фаллерия. — Императрица распахнула плащ молодой женщины и одобрительно кивнула, увидев, как сотканное из ветра одеяние облегает её тело. — Очень хорошо. Радуйся, что служишь Великой Матери, а не кому-то из Великих Древних, некоторые из которых могут получать удовлетворение только в кульминационные моменты мучительной смерти. — Затем она предостерегающе добавила: — Такое служение не является чем-то противным самой Великой Матери. Если окажется, что посвящённая недостойна служить своей Богине каким-либо лучшим образом...

Аурелия в ужасе отвела взгляд.

— Подумай хорошенько над моими словами, Фаллерия. А теперь иди и присоединись к остальным.

Мессалина позволила глупой девчонке покинуть свои покои. Какой же глупой была Аурелия! Хотя существовало много способов услужить Великой Матери, императрица никогда не сожалела о том, что её не направили по пути девственности, которым прошли Коринна, Лукреция и Вибидия.

Она посмотрела на луну. Пришло время покидать дворец; её люди, должно быть, уже ждали свою повелительницу...

Пожилой раб не привлекал к себе особого внимания, шаркая ногами по верхним этажам Старого дворца Августа. Он остановился на богато украшенном балконе, с которого открывался вид на Большой цирк, продолговатый стадион у южной оконечности Палатина. В этот момент мимо прошли два гвардейца, и слуга, словно для того, чтобы никто не заметил, как он бездельничает, принялся подметать плиточный пол у себя под ногами.

Снова оставшись в одиночестве, старик прекратил эту возню и оглядел соседнюю колоннаду. С таким видом, будто всё тут ему знакомо до зевоты, он продолжил свой путь и вскоре оказался перед апартаментами Нарцисса, императорского советника. Старик снова принялся подметать. Мимо торопливо прошли две рабыни, едва удостоив взглядом этого седобородого человека с кривыми ногами. Когда они скрылись из виду, Симон из Гитты перестал мести и приложил ухо к двери Нарцисса. Не услышав никакого движения с другой стороны, он вставил в замок медную дужку, повернул её и услышал, как щёлкнул механизм. Он медленно толкнул дверь внутрь...

Не повезло. Писарь, сидевший за столом, поднял взор, ожидая увидеть хозяина или кого-то из тех немногих, у кого был ключ. Он нахмурился при виде безобидного старого лица, заглядывающего внутрь. Служитель знал всех слуг, которым разрешалось работать в императорских канцеляриях, и этот незваный гость был не из их числа. Поэтому мужчина возмущённо вскочил, угрожающе выставив острый стилус, и шагнул вперёд.

Писарь едва ли ожидал, что столкновение обернётся для него дурным образом, но когда он приблизился, руки старика взметнулись, и он лишился сознания, не успев даже вскрикнуть.

Симон знал, что служитель ещё какое-то время будет лежать без сознания, но нельзя было терять ни минуты. Он быстро оттащил мужчину с глаз долой и закрыл дверь.

Глава XVI

Руфус вышел из комнаты Люцины и задержался в уборной, пока не убедился, что за ним никто не наблюдает, затем поднялся наверх и смешался с обычным движением народа в лупанарии.

Он не смог убить девушку, несмотря на свой первоначальный порыв сделать это. Вместо этого, в последний момент он сменил хватку, просто лишив Люцину сознания. Она очнётся с адской головной болью, но, как он ожидал, не раньше, чем он закончит свои дела и уйдёт.

Как ни странно, он не знал, почему пощадил её. Возможно, потому, что она и её сёстры-посвящённые, очевидно, были одурачены. Трудно было поверить, что легкомысленные аристократки вступали в секту, действительно желая убивать детей голыми руками, пить человеческую кровь или испытать тот сорт унижения, которого справедливо страшилось большинство женщин, свободнорождённых или нет. Но правдой было и то, что Гиберник убил многих мужчин, которые заслуживали смерти куда меньше, чем Люцина. Нет, скорее всего, дело было в том, что она просто являлась красивой женщиной, и убить её означало пойти против чего-то коренящегося глубоко в его собственной натуре.

Беглый осмотр верхнего этажа убедил гладиатора в том, что его маленькие комнатки столь же непригодны для проведения церемонии, как и те, что находились на уровне улицы. Более того, здесь не было никаких изображений зловещих божеств, если не считать маленькой симпатичной статуи Венеры в нише, изображённой в образе богини-распутницы. Она была довольно очаровательной; такой предмет мог бы хорошо смотреться в его будущих апартаментах...

Когда вышибала с верхнего этажа начал поглядывать в его сторону, Руфус спустился вниз. Увидев свой шанс, он проскользнул в комнаты в задней части атриума и толкнул первую попавшуюся дверь. Она была не заперта. Он нырнул внутрь и постоял там достаточно долго, чтобы его глаза привыкли к темноте, которую едва рассеивали маленькие окошки на уровне потолка.

Отлично, он обнаружил вход в подвал. Это было единственное место, которое он ещё не проверил, поэтому гладиатор осторожно спустился по лестнице. Внизу Гиберник увидел, что подвал был довольно маленьким, и казался ещё меньше из-за сложенных там сундуков, коробок и амфор.

Когда его глаза немного привыкли, он заметил дверной проём. Когда он попытался открыть дверь, оказалось, что она закрыта на засов, но гладиатор приложил к ней всю свою огромную силу, и она распахнулась с коротким резким щелчком. Он ожидал какой-то реакции со стороны охранников, которые могли находиться в пределах слышимости, но ничего не услышал и шагнул в тёмный коридор. Он пошёл по нему, нащупывая путь вытянутыми руками. Очевидно, у «Патриция» имелось обширное подземелье, поскольку он обнаружил ещё несколько комнат, в одной из которых нашлась зажжённая лампа, которой он мог воспользоваться. Ничто из того, что он видел до сих пор, даже отдалённо не подходило для какого-то важного и многолюдного ритуала, о котором упоминала Домиция. Неужели её пленение заставило Материнство изменить свои планы? Двенадцатый час, назначенный для ритуала, был не за горами, и Руфус полагал, что скоро, так или иначе, он всё узнает...

Внезапно мечник услышал рёв, доносившийся из-под земли.

Руфус приложил ухо к полу. Он снова услышал это — звук, похожий на рёв быка. Ага, теперь понятно — подземная камера, которая располагалась у него под ногами. И теперь он услышал кое-что ещё — скрип лестницы, будто кто-то поднимался снизу. Он быстро отступил за ряд амфор и погасил лампу.

С лязгом железных петель и скрежетом камня, плита в полу медленно поднялась. Мгновение спустя показалась голова мужчины. Когда незнакомец полностью вышел из подземелья, держа в руках лампу, Руфус заметил, что он одет как плебей. Не останавливаясь, убого одетый мужчина, шаркая ногами, вышел из комнаты, предположительно направляясь к лестнице.

Эринец выбрался из своего укрытия и заглянул в открытый люк. Он увидел, что в колодец просачивается тусклый свет из прохода, открывающегося в самом низу. Приняв быстрое решение, гладиатор, решив довести своё исследование до конца, спустился по лестнице

Он обнаружил, что коридор внизу был длинным и освещался маленькими лампами, стоящими в грубо вырубленных нишах. Затем, снова услышав рёв животного, Руфус поспешил дальше, туда, где проход открывался в большую, освещённую факелами комнату.

Пока шпион осматривал подземелье, даже его беспечный эринский дух дрогнул, столкнувшись со зловонными миазмами этого места. Изначально это был природный каменный грот, но со временем в результате тяжёлой работы помещение было значительно расширено. Стены несимметричной формы, несли на себе барельефы в в первобытном стиле. Человеческие и звериные черты на них сочетались, но не образовывали ни одного из знакомых существ греческой или римской мифологии. Часто изображалось некое подобие рогатой рептилии, а также фигура рыбочеловека, который стоял, сгорбившись, на двух ногах...

Вид такого количества необычной резьбы напомнил Руфусу о том, что однажды сказал ему Аполлоний Тианский: что между забытым временем рождения мира и возвышением олимпийских богов царствовали гораздо более древние боги. Похоже, он имел в виду забытую эпоху титанов, которых маги иногда называли хтониями. Человек ещё не был сотворён, говорил Аполлоний, но, несмотря на это, у Старых богов были фанатичные поклонники — чудовищные племена, в которые входили гиганты, нимфы, обитатели морей и циклопы.

От таких мыслей кровь стыла в жилах, поэтому эринец сосредоточился на физических аспектах своего окружения. Тут и там стояло несколько огромных ваз из чёрной глазурованной глины, на поверхности которых были изображены более привычные виды животных. Рассматривая одну из них при свете факела, эринец разглядел в ней обугленные кости сожжённого тела.

Человеческого тела.

Мычание невидимого зверя привлекло внимание Руфуса к небольшой арке. Он с некоторым трудом протиснулся внутрь, убеждённый, что римляне, должно быть, произошли от людей ростом с цирковых карликов, если их предки были строителями этих туннелей, и оказался в большом зале, украшенном так же, как тот, который он только что покинул. Теперь он не только слышал, но и видел молодого бычка в загоне из тёсаных брусьев — красивое взрослое животное с могучей грудиной и абсолютно безупречной шкурой. Любопытно, что на нём было ярмо с двумя ручками, похожее на те, что используются для вывода крупных жертвенных быков на парад. Зверь громко фыркнул при приближении гладиатора, тряхнул головой и поковырял копытом солому под ногами.

Руфус не сомневался, что ни один бык не смог бы спуститься на этот уровень тем путём, которым пришёл он сам. Это означало, что где-то на поверхность вёл более широкий проход — вероятно, тот самый широкий туннель, который он видел за загонами. Животное не очень долго держали взаперти, или же за ним необычайно хорошо ухаживали, поскольку под его копытами скопилось совсем немного навоза.

Решив найти другой выход, эринец крадучись прошёл по просторному входу в туннель и вошёл в ещё один грот, который тоже был тщательно раскопан и расширен. Расширение, должно быть, было произведено относительно недавно, поскольку некоторые участки утратили свой первоначальный орнамент и были вырезаны заново в узнаваемом современном стиле — на сей раз с изображением разъярённого козла, нижняя часть тела которого напоминала раздувшуюся королеву термитов...

Внезапно исследователь услышал скрип блоков и петель, шарканье обутых в сандалии ног. Он с тревогой огляделся по сторонам. Там, где он находился, спрятаться было негде, и поэтому он отступил назад, мимо загона для быков, и нырнул в глухую нишу, на мгновение опередив вошедшую большую группу людей.

Нежданные гости вошли внутрь, скандируя: «Йа, Ассатур! Иа, Шупниккурат! Кумат Каракосса ут Араг-Колат!»

Сначала гладиатор принял их за женщин, но, поскольку он был знатоком этого пола, то быстро понял свою ошибку.

— Фу-у-у! Евнухи! Жрецы!

Они носили причёски в женском стиле. С мочек их ушей свисали подвески, каждый носил ниспадавшую на плечи вуаль, а причёски увенчивались чем-то вроде тиар, украшенных тремя медальонами. Их одеяния были с длинными рукавами, а шейные платки напоминали двух соединённых змей. У каждого из них на левом плече висел бич, рукоять которого на обоих концах несла резьбу в виде козлиных голов. В правых руках они несли другие предметы: веточки с листьями, тарелки, тимпаны, флейты. Один из них ревниво сжимал в руках цилиндрическую коробку с конической крышкой. За исключением незначительных деталей, Руфус видел подобные вещи и раньше. Незнакомцы были похожи на галльских евнухов Кибелы — или, возможно, жрецы Кибелы подражали им.

Святые евнухи вскоре нарушили строй и приступили к освящению помещения, в котором, как предполагал Руфус, должен был проведён запланированный ритуал. Они зажгли свечи, разложили принадлежности и отодвинули ковёр, чтобы открыть тяжёлую железную решётку с мелкими ячейками в полу. Двое священников подняли эту тяжёлую металлическую решётку, позволив Руфусу увидеть, что она закрывает яму диаметром около четырёх футов, но он не мог сказать, насколько глубокой она может быть...

Мессалина и её спутники, сопровождаемые Декрием Кальпурнианом и несколькими его стражниками, тем временем достигли ступеней «Патриция». Громкие крики девушек, стоявших по обе его стороны, заметно стихли, когда обитательницы лупанария увидели свою императрицу, но вскоре возобновились, когда она отругала их за нерасторопность. Она заметила, что не видит нескольких новых девушек, в том числе и Люцину Дидию. Хорошо, подумала Мессалина. Это означало, что они усердно исполняет свой священный долг внутри.

Императрице сообщили, что Люцина уже извлекла пользу из своей связи с культом. Согласно достоверным источникам, муж Люцины заявил при свидетелях, что сделает её своей единственной наследницей, и поскольку это присвоение наследства было единственной причиной, по которой Люцина захотела присоединиться к культу, Мессалина полагала, что свою часть сделки культ выполнил. С другой стороны, возможно, у молодой аристократки ещё не было времени подумать о своём будущем наследстве, поскольку она проводила так много времени в «Патриции». Глава культа задавалась вопросом, какие отговорки молодая жена придумает для своего супруга, чтобы объяснить свои частые отлучки.

Злорадно размышляя о мучениях Люцины, переодетая императрица повела свою группу в лупанарий. Жрец, переодетый плебеем, встретил женщин и их свиту в атриуме, со словами: «Всё готово, о госпожа». Затем он провёл своих благородных подопечных через здание вниз, в подвал, к люку, который всё ещё оставался открытым. Сначала спустились несколько мужчин, оставив других наверху помогать женщинам безопасно спускаться.

— Слушайте меня, — сказала Мессалина, когда все собрались в первом гроте, — мы вот-вот войдём в святилище Великой Матери. Воздайте ей должное почтение!

— Йа! Йа! — скандировали поклонницы, возобновляя движение гуськом.

При входе в стойло вновь прибывших приветствовал главный жрец, перед которым все благоговейно преклонили колени — даже сама Мессалина — чтобы получить произнесённое нараспев благословение и каплю какой-то отвратительной на вид жидкости из свинцовой чаши, которую жрец держал в левой руке. При прикосновении ко лбу поклоняющейся на нём осталось грязное пятно, которое Руфус смог разглядеть даже при тусклом освещении. После этого женщины сбросили плащи и преклонили колени в молитве, оставшись в одних лишь бесстыдных одеждах блудниц.

Из своего укрытия Руфус Гиберник сразу узнал римскую императрицу, несмотря на её пышный чёрный парик. Он, полагавший, будто ничто из сотворённого мужчинами или женщинами, или из того, что они могли бы возжелать, не способно его удивить, сейчас едва не затряс головой, не веря своим ушам. Сплетники часто говорили, что императрица иногда прокрадывается в город из дворца, переодеваясь в платье куртизанки, чтобы продавать свои услуги в общественных местах, но видеть это воочию, было весьма наглядно. Да, Агриппина тоже играла роль шлюхи, но, предположительно, это происходило по принуждению её безумного брата, и она занималась этим в благоустроенном крыле Нового дворца.

Гиберниец крепко задумался. Был ли какой-нибудь способ обратить эту причуду себе на пользу? Если Мессалина этой ночью вышла на службу в лупанарии, возможно, удастся забраться к ней в клетушку и оставить её со сломанной шеей. Это казалось гораздо более простым подходом, чем сложный план Симона, но не мог ли тот же рыцарский инстинкт, который уже спас жизнь Люцине, сработать и в пользу Мессалины, несмотря на её многочисленные преступления? По правде говоря, эринец никогда не знал, что возьмёт верх — разум или сердце, когда дело доходило до крайностей.

И всё же, размышлял Руфус, чего стоила красота этой женщины по сравнению с тем вредом, который она намеревалась принести миру?

Эти мрачные мысли были прерваны звуками цимбал, тимпана и флейты. По широкому туннелю в грот входила ещё одна процессия.

Новоприбывшие входили в бычий зал по двое — женоподобный галл, за которым следовал ещё один жрец в одеянии другого покроя. Нет, это был не просто жрец, понял Руфус, а римский сенатор, Гай Силий, считавшийся самым красивым свободным мужчиной в городе, тот самый, о ком Домиция говорила, что он будет посвящён в сан. За Силием следовали несколько жриц, разодетых в пышные одежды, как и евнухи. Среди них были Вибидия, Лукреция и Коринна — у последней на тонкой шее висел зелёный талисман.

Процессия императрицы расступилась, пропуская Силия. Мессалина поднялась с колен, чтобы поприветствовать его; Гиберник заметил страсть и возбуждение на её лице, точно у шлюхи. Силий остановился перед ней, затем настала его очередь опуститься на одно колено и склонить голову. Посвящаемый жрец был достаточно близко, чтобы Руфус смог разглядеть разноцветную ленту, стягивающую его длинные тёмные волосы, и зелёный венок, украшающий виски. На нём была золотая корона и тога из белого шёлка, перехваченная поясом из того же материала.

— Гай Силий, — произнесла императрица, — отдаёшь ли ты себя целиком и полностью во славу Великой Матери?

— Я отдаю себя всего, госпожа, — ответил он в отточенной манере.

Жрец передал Мессалине маленький серебряный серп, и она, в свою очередь, протянула его Силию.

— Тогда вручи Богине знаки своей покорности.

Когда молодой сенатор взял клинок, Руфус вскинул голову. Что собирался делать этот безумный глупец? Самоистязательные обряды Кибелы были печально известны...

Но Силий, подняв серп, просто отрезал длинную прядь своих волос и бросил её в маленькую свинцовую шкатулку, которую держала Мессалина. Затем он срезал несколько ногтей и тоже положил их туда. Наконец он слегка порезал палец и дал крови стечь в сосуд.

— Материнство с величайшей благодарностью принимает отречение твоего тела и души, Гай Силий. Но душа, которая предстаёт перед Великой Матерью, должна быть очищена, прежде чем её покорность может быть принята, очищена от всех пороков, направленных против Богини. Твоя вина в её глазах так велика, что она не может быть искуплена тобой в том виде, в каком ты сейчас находишься. Ты должен принять божественную жизнь в себя, пережить новое рождение из новой утробы и стать новым человеком — человеком, имеющим право участвовать в жизни Великой Матери. Ты готов?

Силий кивнул. Двое жрецов подняли его под руки и подвели к яме в полу. Они помогли ему спуститься внутрь, а затем закрыли решётку у него над головой; только теперь Гиберник понял, что глубина ямы не превышала шести футов.

В этот момент женщины начали петь, и группа евнухов открыла загон с быком, чтобы взяться за ручки на ярме животного.

Быка, мычащего и фыркающего, крепко держали, пока жрицы украшали его гирляндами, обернули рога фольгой, посыпали лоб золотыми хлопьями и обвили толстую шею венками из листьев. Как только огромное животное было подготовлено в соответствии с предписаниями ритуала, евнухи вытащили его из загона и поставили передними ногами на тяжёлую решётку, под которой ждал Силий.

После этого префект Декрий, обладавший сильными руками и мускулистой грудью, взял украшенное гирляндой копьё и приблизился к зверю. Резким движением он глубоко вонзил его в сердце животного. Бык извивался, ревел от боли, но евнухи крепко держали его, а кровь горячей алой струёй хлынула сквозь решётку под его копытами.

На Силия обрушился кровавый ливень. Вскоре жертвенный бык перестал сопротивляться и потерял сознание от потери крови. В этот момент евнухи оттащили умирающего, но всё ещё дышащего быка от ямы, а другие подошли, чтобы поднять залитую кровью решётку. С их помощью новопосвященный жрец Силий выполз вперёд, как окровавленный новорождённый, появляющийся из чрева земли.

Аурелия и ещё несколько послушниц не смогли вынести этого зрелища и отвернулись, задыхаясь и блюя. Руфус, скрытый свидетель, решил, что вряд ли в амфитеатре когда-либо был проигравший, который выглядел бы так ужасно, как этот залитый кровью римский сенатор, Гай Силий. Его голова была багровой, волосы мокрыми и скользкими, с повязки капало, а благородная одежда навсегда испорчена алой слизью.

— Приветствуем! — воскликнуло собрание, но никто не подошёл к Силию с поздравлениями — никто, кроме Мессалины, которая бросилась к нему в объятия и запятнала свою воздушную накидку и накрашенные губы неистовым объятием и крепким поцелуем.

— Любовь моя! — воскликнула она, её лицо, руки и грудь были измазаны отвратительным ихором. — Я сделаю тебя князем всего мира!

Внезапно Руфус заметил двух евнухов, которые приближались к нише, в которой он прятался. Здесь хранились какие-то предметы, и, возможно, они намеревались найти нужную реликвию — вот же проклятье!

Первый евнух, вошедший в нишу, напоролся прямо на поднятый гладиатором клинок. Руфус отбросил скрюченный труп в сторону и раскроил череп второму, прежде чем тот успел отскочить в сторону.

— Злоумышленник! — крикнул кто-то, когда Руфус перепрыгнул через упавших евнухов и бросился к выходу напротив бычьего стойла, но двое стражников преградили ему путь. Хитрый эринец сделал ложный выпад в сторону одного охранника, а затем вогнал окровавленную сталь в живот другого, одновременно уворачиваясь, чтобы избежать удара первого. Этому противнику удавалось наносить и отбивать удар за ударом достаточно долго, чтобы стражники и несколько самых храбрых жрецов поспешили вмешаться.

Гиберник почувствовал, как лезвие вонзилось ему в бок; он развернулся, распахнув мечом грудь нападавшему. Затем в результате серии ударов, за которыми было невозможно уследить, упал жрец и ещё один стражник. Декрий, сбитый с толку умелой защитой гладиатора, едва увернулся от смертельного удара. Несмотря на нелёгкое положение, теснота помещения была на руку одинокому бойцу, позволив ему взять ход боя под свой контроль. Он был всего в одном мгновении от выхода из окружения.

— Гиберник! — закричала женщина.

Гладиатор рефлекторно поднял взгляд. Сверкнула зелёная вспышка, и он отшатнулся, ослеплённый. Нападавшие внезапно навалились на него со всех сторон, выбивая гладиус из его руки и нанося удары по конечностям. Наконец, когда рукоять меча обрушилась на его череп, пещера погрузилась в темноту…

Мужчины и женщины Материнства приблизились к потерявшему сознание авантюристу, встав вокруг него.

— Он слишком много видел! — заявила Мессалина.

— Он один из той дьявольской парочки, которая шпионила за нами в Садах, — объявила жрица. — Насколько нам известно, он мог услышать там тайное имя Богини! Ни один неоскоплённый мужчина не смеет так поступить. Мы должны убить его сейчас же!

— Обычное наказание шпионящим за культом — ослепление и вырывание языка, — предложил евнух.

— Позволь мне уладить это, императрица, — сказал Декрий, поднимая церемониальное копьё, которым он заколол жертвенного быка.

— Подождите! — внезапно заговорила Коринна Серена. — Он не должен умереть так быстро и с таким почётом. Она резко повернулась к Месалине. — Госпожа, у меня есть более занятное предложение...

Глава XVII

То, что самый доверенный советник императора Нарцисс посещал термы Агриппы, больше не привлекало особого внимания прохожих; он делал это почти каждый день, начиная с первых лет правления Клавдия. Однако в этот день его носилки прибыли довольно рано; было лишь немного за полдень, и термы только-только распахнули свои богато украшенные двери. Его не сопровождала и обычная многочисленная свита из секретарей и слуг. На этот раз с ним были носильщики кресла и личный слуга. Первых он оставил снаружи, а второго немедленно отослал с каким-то срочным поручением, о котором, по-видимому, только что вспомнил. Таким образом, второй по влиятельности политик Рима вошёл в вестибюль терм совершенно один.

Он настороженно оглядел огромное сооружение. Статуя прославленного полководца Марка Агриппы, руководившего строительством терм, стояла на своём месте; завитки барельефов всё ещё сверкали позолотой; обычные посетители бездельничали, а слуги деловито сновали по помещению.

И всё же Нарцисс вёл себя так, будто что-то было не как обычно, когда проходил через ряд площадок для атлетики, где обнажённые мужчины и женщины занимались до седьмого пота, прежде чем отправиться в парную. И пока шёл, он размышлял.

В последние дни Материнство совершенно вышло из-под контроля и убийство Полибия посредством решения судейских стало последней каплей. Он был дураком, что так долго подыгрывал культистам; промедление лишь укрепило положение императрицы, в то время как его собственные позиции ослабли. Но поначалу это казалось путём наименьшего сопротивления; господство Мессалины над императором было свершившимся фактом, и, кроме того, её борьба за власть привела к тому, что реальный контроль над империей перешёл к Нарциссу и другим советникам-вольноотпущенникам.

В конце концов, Материнство состояло из религиозных фанатиков, не заботящихся о ежедневных делах власти; большинство из них хотели только развлекаться с толпами любовников, не обращая внимания на суровые законы, карающие супружескую измену. В течение нескольких лет вольноотпущенникам Мессалины и Клавдия удавалось сотрудничать. Но в последнее время…

В последнее время ходили слухи о каком-то великом колдовстве, цель которого Нарцисс понимал очень слабо, несмотря на свой хорошо организованный отряд шпионов и осведомителей. Да, жребий был брошен; это война за выживание. Материнство должно было быть разрушено, чтобы сохранить жизнь и власть Нарцисса, но он опасался, что выжидал слишком долго. Культ контролировал волю императора, и пока это происходило, каждый человек в Риме оставался заложником. Быстрый арест и казнь Полибия доказали их силу. Старый колдун знал о секретах Материнства больше, чем любой другой из живых вне этого общества, и был всецело предан Мессалине. Глупец! В конце концов, преданность не принесла ему ничего хорошего.

А тут ещё это странное послание от Симона из Гитты, оставленное в его доме лично для него. Он снова огляделся и снова не увидел ничего необычного.

Затем Нарцисс вошёл в одну из раздевалок, снял тогу и завернулся в полотенца, прежде чем пройти по мозаичному полу в одну из парных. Некоторое время он безразлично сидел в горячей парилке, затем направился в калдарий, чтобы облить горячей водой вспотевшее тело. Обычно его сопровождал слуга со стригилем, но в послании самаритянина говорилось, что он должен прийти один, хотя в нём и не оговаривалось, где именно и когда состоится встреча в термах.

Можно ли было поверить магу на слово? Чего он на самом деле добивался? Нарцисс знал, что стражники Мессалины разыскивали его, а также гладиатора Руфуса Гиберника. Считалось, что эти двое стояли за похищением Домиции. Что ж, если так, тем лучше для них! Эта стареющая шлюха заманила в сети культа его собственную племянницу Мирринну, молодую замужнюю женщину с детьми. Они заставляли её выступать в лупанарии несколько раз в неделю, и он не осмеливался бросить им вызов, чтобы вернуть её. На самом деле, её использовали как своего рода заложницу ради его собственного хорошего для них поведения...

Внезапно Нарцисс задрожал, и не только от прохладного воздуха снаружи парной. Кого бы не охватила тревога при мысли о встрече с заклятым врагом Рима? Выходец с востока был одним из самых опасных преступников на свете. Несмотря на это, советник лично изучил дело самаритянина для императора и за его сверхъестественными свершениями увидел простого человека со строгими принципами, учёного и обладающего удивительной храбростью. Что касается Руфуса Гиберника, то Нарцисс лично знал гибернийца и симпатизировал ему; он конечно, был наёмником, но в Риме продаётся всё. Если такая парочка стала врагами Материнства, он хотел связаться с ними...

— Позволь мне, господин, — раздался голос Бебия, раба, которого Нарцисс только что отослал с поручением.

Нарцисс раздражённо оглянулся. Личный слуга взял в руки стригиль, чтобы поскрести спину своему хозяину.

— Бебий, что ты здесь делаешь? Ты не мог дойти до Целийского холма и вернуться так скоро.

Раб только улыбнулся, что ещё больше разозлило советника.

— Не отвечай на мои вопросы с ухмылкой, ты...

Вольноотпущенник оборвал свой гневный протест, с растущим изумлением разглядывая лицо и фигуру слуги. Это был не Бебий, хотя копирование было настолько точным, даже в голосе и манерах, что он сам, хозяин этого человека, не сразу уловил это.

— Ты самаритянин? — выдохнул он.

— Да, это я, — подтвердил имитатор. — Ложись лицом вниз и я тебя поскребу. Так мы сможем поговорить, не привлекая внимания.

— Я пришёл один, как ты и просил, — пробормотал взволнованный советник.

— Знаю. Я наблюдал за тобой с тех пор, как ты прибыл в полдень.

— Ты сказал, что у тебя есть послание от Полибия?

— Да, — кивнул Симон. — Сообщение Полибия таково: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

— Ага! — воскликнул вольноотпущенник, словно в кромешной тьме зажгли свечу, но больше ничего не сказал.

— Я пришёл к выводу, — продолжал Симон, — что «душа Рима» — это свинцовая шкатулка, в которой императрица хранит волосы, ногти и кровь Клавдия, чтобы подчинить его своей воле.

Нарцисс с удивлением посмотрел на самаритянина.

— Похоже, ты многому научился с тех пор, как вступил в Рим за колесницей Фульвия Антистия!

Симон позволил себе слегка улыбнуться.

— Госпожа Домиция была очень любезна в плане предоставления сведений. Я искал тебя, потому что если я не получу помощи в этом правительстве, Материнство победит и, возможно, ты имеешь некоторое представление о том, что это значит. Итак, вы посвятите меня в свои дела, господин, или мне следует уйти?

Чтобы продемонстрировать, что он говорит искренне, Симон отступил на шаг.

— Нет, подожди! — настаивал грек, боясь, что чародей исчезнет у него на глазах, как призрак. — Прости меня, но ты должен понимать, что мне нужно быть осторожным, обсуждая столь деликатные вопросы с заклятым врагом императора. Однако мне известна твоя репутация, и я готов многим рискнуть ради твоей помощи.

Симон удовлетворённо кивнул.

— Тогда хорошо. А теперь скажи мне: что означает всё это послание?

— Это особый тайный язык советников — никогда не знаешь, подслушивают ли тебя шпионы. Ты верно догадался о «душе Рима». «Немеркнущий свет» — это храм Весты, возможно, «душа» спрятана рядом с самим Вечным Огнём. Да, это было бы идеальное место; святость храма отпугивала бы от поисков. Клянусь Поллуксом, самаритянин, вот это новость!

— Тогда я должен отправиться в храм, — произнёс маг. — Но сначала мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения... а также способ связаться с тобой.

— Всё, что угодно! — воскликнул советник, протягивая дрожащую руку.

— Не надо... — Симон оттолкнул протянутую ладонь. — Никто не должен заподозрить, что мы не хозяин и раб. Послушай, вот что мне нужно знать...

В то утро Рацилия проснулась и впервые более чем за неделю обнаружила, что больше не страдает от непреодолимой тяги к еде. Она, конечно, хотела позавтракать, но неестественное желание постоянно есть исчезло.

Могло ли это означать, что процесс восстановления завершён и что она не станет моложе? Рацилия вскочила с кровати и посмотрелась в маленькое медное зеркальце, которое подарил ей Сириско, поражаясь тому, как молодо выглядят её глаза, лоб, щёки, губы. Конечно, она могла бы сойти за восемнадцатилетнюю девушку где угодно. И столь же несомненно, что такая девушка могла бы стать заветной мечтой двадцатипятилетнего мужчины.

Но о чём она думала?

Внутри она всё ещё оставалась семидесятипятилетней женщиной.

Рацилия прожила так долго, перенеся столько обид, что могла только ждать, что ей снова причинят боль. Она не видела Сириско с тех пор, как он пообещал найти ей новое убежище. Он повёл себя совсем не так, как раньше, когда она призналась в своём обмане — в том, что она была своей собственной «бабушкой», о которой она так подробно рассказывала. Не будет ли он теперь сторониться её, считая порождением сверхъестественного колдовства, подумала она, независимо от того, насколько хорошо он оценит её физическую форму? Её радость от того, что она проснулась без чувства голода, внезапно сменилась страхом, что она не более чем необычный уродец.

Рацилия принялась расхаживать взад и вперёд, измученная долгими днями, проведёнными почти в полном одиночестве. Палатин был странным, а порой и ужасным местом, но там её всегда окружали знакомые картины, звуки и сплетни. Теперь всё изменилось.

Она стала другой.

Это её юное тело — в нём было столько энергии, оно пробуждало такие желания в том, что прежде было холодным и усталым сердцем! Она чувствовала скрытую неоформившуюся потребность, которая разрушала её душевный покой, лишала её всякой возможности отдохнуть...

В этот момент в дверь постучали. Сириско? Эвод? Или это был тот огромный грубиян, Данлейн? Она поспешила отодвинуть засов, желая, чтобы кто-нибудь составил ей компанию...

Дверь распахнулась навстречу незнакомым лицам. Слишком поздно, встревоженная их жестоким обликом, Рацилия попыталась захлопнуть её снова. Толстенная ручища с грубо очерченными пальцами распахнула её. Девушка бросилась к кувшину с водой, чтобы пригрозить им медленно приближающимся мужчинам. Их было трое, грубоватых на вид рабов, которые развернулись веером, чтобы атаковать с трёх сторон. Рацилия бросила кувшин в того, что был посередине, и, когда он пригнулся, попыталась обойти его с фланга, но он быстро пришёл в себя и поймал её за волосы. Пока она кричала и молотила по нему кулаками, второй мужчина схватил её сзади, зажав грязной ладонью её открытый рот.

Они подтащили сопротивляющуюся пленницу к кровати и опрокинули на спину; один из них уже собрался задрать ей тунику...

— Не делайте этого! — предупредил третий мужчина. — Госпожа хочет, чтобы эту штучку вернули ей без промедления.

— Да ладно тебе, Даос! Ты можешь быть первым, если хочешь...

— Ни за что! «Не причиняй ей никакого вреда», — вот что сказала Агриппина. Я здесь главный, и не собираюсь подставлять свою спину только потому, что вы двое слишком скупы, чтобы заплатить за то, что вам нужно, в храме Исиды.

Раздосадованные несостоявшиеся насильники отступили от Рацилии и Даос разорвал одну из мантий Симона, чтобы заткнуть ей рот кляпом и связать.

Симон, вернувшись домой после встречи с Нарциссом, был встревожен отсутствием Рацилии и следами борьбы. Оставаться на месте было бессмысленно, поэтому он поспешил присоединиться к Руфусу Гибернику в укрытии последнего, почти уверенный, что люди императрицы выследили девушку. Однако, поразмыслив, он решил, что это маловероятно. Мессалина хотела заполучить его так же сильно, как и Рацилию; её слуги дождались бы его возвращения, а затем навалились бы кучей. Тогда кто же? Симон не видел Сириско со вчерашнего вечера — собственно, с тех пор, как они обсуждали наилучший способ проникнуть в Старый дворец незамеченным. Всё это дело попахивало Агриппиной. Если бы Сириско соблазнился богатым вознаграждением, которое было прямо перед ним — только руку протяни — то она наверняка не стала бы терять времени даром, чтобы заполучить Рацилию. Трудно было поверить, что Сириско мог поступить так подло, но, в конце концов, он был осведомителем, и ни в одном человеке, выросшем в этом безумном городе, никогда нельзя быть уверенным.

Хуже всего было то, что Симон не мог отложить свои планы, чтобы отправиться на поиски Рацилии. Кроме того, ему уже давно следовало получить отчёт Гиберника о том, что он нашёл в «Патриции». Это несколько беспокоило самаритянина, но он неплохо знал этого человека. Руфус легко отвлекался на какие-то сторонние вещи — если только не вёл себя совершенно безответственно и безрассудно...

Добравшись до убежища, Симон вошёл внутрь, выкрикивая эринское имя гладиатора, собираясь направить его по следу похищенной девушки-рабыни. Но ответа не последовало, и мгновение спустя в комнату вбежал дежурный слуга.

— Где гиберниец? — поспешно спросил Симон. — И не заходил ли сюда Сириско?

— Хозяин Данлейн вчера не возвращался, — спросил раб, почувствовав нетерпеливое настроение своего начальника. — Сириско ненадолго зашёл вчера вечером, чтобы забрать свёрток, который он оставил здесь.

Симон выругался. Сначала Рацилия, потом Сириско, а теперь и Руфус! Неужто последний оплошал в «Патриции» и был убит или схвачен?

Симон тщательно искал любое послание, которое мог оставить Руфус, но не нашёл ничего необычного — если не считать пальца Фульвия Антистия, который Руфус положил на полку, точно так же, как другой человек выставил бы на всеобщее обозрение интересный камешек, подобранный на берегу реки.

Симон долго стоял, глядя на отрезанный палец, размышляя...

Затем он принял решение. Какими бы опасными ни были его дальнейшие действия, события сегодняшнего дня сделали их ещё более необходимыми...

***

Хотя Мессалина говорила себе, что любит Гая Силия, это не мешало ей встречаться с другими мужчинами. Один из её любовников, актёр Мнестер, только что покинул её покои.

Их роман был глупым, размышляла она, и сегодня вечером он завершился соответствующей глупой развязкой. Императрица устала от назойливости Мнестера, от его ревности к Гаю Силию. Поэтому она бросила ему вызов — если его любовь была так велика, могла ли его страсть проявиться после двадцати ударов плетью?

Мнестер рассмеялся и заявил, что сможет вынести сорок и всё равно доведёт её до экстаза. Но на пятнадцатом ударе он потерял сознание. Тронутая его пылкой, хотя и нереалистической преданностью, Мессалина прервала опыт и приказала отнести его в постель. Актёр вскоре пришёл в себя, но все её старания не смогли вернуть его любовный жар. Разочарованная, она приказала рабам отнести актёра в комнату для гостей, а затем приказала сжечь окровавленные простыни, на которых он лежал.

Мессалина надеялась, что самоуничижение Мнестера не сделает его мрачным на празднествах, запланированных через два дня. Она терпеть не могла мрачных людей — вот почему не ждала с нетерпением ожидаемого визита Вибидии и предпочитала предаваться воспоминаниям о забавных приключениях, связанных с её несостоявшейся любовью.

Актёр мог составить приятную компанию, когда был в лучшей форме, но даже Мнестер иногда вызывал раздражение. Он преследовал Поппею Сабину после того как Мессалина сблизилась с Силием, утверждая, что чувствует себя обделённым вниманием и нуждается в признании. Чтобы преподать ему хороший урок, она запугала невыносимо прекрасную Поппею, доведя её до самоубийства. Каково же было удивление, когда выяснилось, что её яростная соперница была замешана в изменническом заговоре с Децимом Валерием Азиатиком! После её смерти Мнестер усвоил урок и не искал чужих объятий — и даже предпринимал неумелые попытки отбить её у Силия!

Глупый человек! Мнестер был для неё как уютный дом, в котором она могла чувствовать себя непринуждённо. Но Силий был храмом, где она могла пережить нечто большее, чем всё, что когда-либо происходило в её жизни...

Мечтания молодой женщины прервало объявление о прибытии Вибидии. Мессалина принимала вышестоящую особу культа в одном из скромных помещений дворца, зная, что её гостья не любит роскоши. Однако императрица каким-то образом почувствовала, что главная весталка пребывает в ещё более мрачном настроении, чем обычно

— Это ты разрешила перевезти библиотеку Полибия в Дом весталок? — без предисловий спросила старуха.

Мессалина выпрямила спину.

— Да. Лукреция может спокойно изучать книги там. Во дворце скрывается слишком много шпионов. Только сегодня утром мы обнаружили среди моих служанок осведомительницу Нарцисса. Я отправила её в амфитеатр на следующее представление с дикими зверями. Это уже слишком! Возможно, очень скоро мне придётся договориться с Нарциссом.

— Мессалина, — сказала пожилая колдунья, — неужели даже тебе не под силу заглянуть дальше дня Самайна? После этого отпадёт необходимость в мелких интригах; сила Великой Матери будет вливаться непосредственно в сердца верующих. Она проявит себя над Римом и возьмёт жертв по своему собственному выбору, она наполнит землю миллионами своих отпрысков и неистовство её сущности охватит весь мир!

Мессалина уже не в первый раз задалась вопросом, почему такое вакхическое будущее привлекало эту суровую старуху. Впрочем, было достаточно и того, что оно привлекало саму Мессалину.

— Ты знаешь, что именно ради этого я и работаю, — запротестовала императрица.

— Когда-то я, возможно, и поверила бы тебе!

— Это правда! Я много раз доказывала это. Разве я не готова служить, как самая скромная послушница нашего ордена?

Вибидия вздохнула.

— С тех пор, как от тебя ожидали подобного служения, прошло очень много времени. На самом деле, лучше, чтобы ты этим не занималась; у вас есть важные исследования и приготовления, которые должны занять всё твоё время. А его у нас мало, мы должны быть готовы в ближайшее время. Работай, как Лукреция. Её знания о путях Богини уже превосходят твои собственные. Так не должно быть, потому что ты — представительница Богини, Царица Земли. Твоя пара — Старый Царь, твой возлюбленный — Молодой царь. Ты должна преуспеть. Старые книги ни к чему.

— Большинство из них принадлежали Ливии.

Вибидия серьёзно кивнула.

— Мы сделали Ливию богиней, но это ложь; её дух не вознёсся в высшие сферы. Вместо этого, позволив втянуть себя в низменное колдовство ради личных целей, её душа пала среди зверей, и как зверь она умерла. Я предупреждаю тебя, Мессалина: перед тобой стоит выбор между божественностью и прахом забвения.

— Я выбираю божественность! — воскликнула императрица. — Разве я не была создана для этого?

Выражение лица Вибидии было мрачным, но если бы Мессалина обладала более тонкой натурой, она, возможно, заметила бы в слезящихся глазах старухи проблеск чёрного юмора.

— Я уверена, что Судьба уже предопределила то, что будет после, — произнесла древняя весталка.

Глава XVIII

В начале вечерних сумерек возле храма Весты появилась матрона под вуалью с плетёной корзиной, наполненной свежими яблоками. Женщина, хоть и была крупной и широкоплечей, как крестьянка, передвигалась немощной походкой, шаркая, как старая ревматичка. Словно под тяжестью лет и яблок, почтенная женщина, прихрамывая, поднялась по семи ступеням, ведущим к бронзовым дверям храма, и вошла внутрь. Её и без того низко опущенная голова склонилась ещё ниже в знак благочестия.

Две весталки внутри, десятилетняя девочка, сидевшая у круглого очага и другая, подросткового возраста, читающая свиток, подняли глаза на одинокую посетительницу. Её вид вызвал сочувственные улыбки у обеих девочек, которые, заметив её усталую походку, решили, что за день она прошла немалое расстояние. Вероятно, вследствие долгого пути из деревни она пришла сюда в столь поздний час.

Паломница остановилась, чтобы поклониться круглому очагу, в котором мерцал вечный огонь. Старшая девочка отложила свой свиток и с улыбкой подошла к гостье.

— Ты приносишь эти яблоки в жертву Богине, матушка? — спросила она.

— Да, — прохрипела старуха. — Возьмите их, госпожа, а вместе с ними мою любовь и преданность богине Весте.

Девушка произнесла традиционное благословение над фруктами, наслаждаясь их сладким, свежим ароматом. Очень скоро обитательницы дома весталок начнут есть их сырыми или использовать для приготовления соусов и пирогов, а может быть, отдадут в качестве милостыни бедным.

Девушка подозвала слугу, чтобы та приняла тяжёлую корзину и отнёс в кладовую дома весталок. Тем временем пожилая женщина, шаркая ногами, придвинулась ближе к огню, после чего извлекла из-под своего плаща блестящую эмблему и запела песню-молитву.

Младшая жрица стояла, любуясь завораживающей игрой отблесков пламени на медальоне. Затем паломница посмотрела на девочку и сказала:

— Всё хорошо, госпожа. Видишь красивые огоньки? Смотри, как они сверкают и танцуют.

Взгляд весталки стал неподвижным, дыхание смягчилось.

Симону понравилась восприимчивость младшей девочки. Пока загипнотизированный ребёнок стоял неподвижно, он подобрал юбки и, прихрамывая, подошёл к девушке, которая вернулась к чтению.

— Госпожа, — сказал самаритянин, — прежде чем я уйду, не могли бы вы оделить мою эмблему благословением богини?

Снова отложив свиток, весталка любезно ответила:

— Конечно, госпожа, — и начала читать благословение над изображением.

Через мгновение она была так же глубоко очарована, как и её младшая коллега.

— Прикажи слугам уйти, — проинструктировал её Симон, — а потом возвращайся.

Весталка рассеянно кивнула и пошла сказать служанкам, чтобы они удалились в дом и оставались там, пока их не позовут. Затем она вернулась и в полусонном состоянии встала перед переодетым самаритянином.

— Сейчас ты погрузишься в ещё более глубокий транс, — сообщил он ей. — Ты будешь правдиво отвечать на все мои вопросы. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответила она, кивая.

— Знаешь ли ты, где спрятана маленькая свинцовая шкатулка с изображённым на ней козлиным богом?

— Нет, — ответила она, медленно покачав головой.

— Есть ли в этой комнате подходящее место, чтобы спрятать мелкие предметы?

— Я не знаю такого места, госпожа.

Симон нахмурился, затем у него возникла догадка.

— Кого зовут Шупниккурат?

— Я не знаю...

Аналогичный вопрос, заданный десятилетней девочке, к удовлетворению мага, подтвердил, что не каждая весталка была приспешницей Материнства. На самом деле, никто никогда и не утверждал, что в этом замешана хоть какая-либо жрица, кроме Вибидии и её ученицы Лукреции.

Симон отослал девочек, а сам стал размышлять над проблемой поисков. Это могло бы занять много времени, если бы он не знал о специальных средствах обнаружения спрятанных предметов, особенно тех, что были пропитаны колдовством, каковым, несомненно, и была «душа Рима». Из-под плаща он достал веточку золотисто-зелёной омелы, усыпанную восково-белыми ягодами. Он знал, что у друидов омела считалась самым священным растением, наделённым мистическими свойствами, золотой ветвью, вокруг которой был сосредоточен весь их культ.

Маг начал обходить центральный очаг, освобождая свой разум от отвлекающих мыслей и образов, произнося молитву на тайном языке жрецов Британии: «Коблянау иннискеа бейл медб Ноденс, Пвилл гваул коннла баллисадаре эйрмид».

Теперь он сосредоточился, надеясь, что чары на ветке отреагируют на присутствие злого колдовства. Он обследовал всё внутреннее пространство святилища, обшаривая палочкой с листьями каждый его дюйм. Наконец он ощутил лёгкое движение. Взмахнув в обратном направлении, он почувствовал, что движение повторилось в том же самом месте.

Вынужденный действовать быстро, он сунул омелу обратно под плащ и наклонился, чтобы осмотреть кладку бортика, окружающего пламя очага. Золотая ветвь откликнулась движением возле украшенной прямоугольной области с внешней стороны, размером примерно шесть дюймов на восемь, у одной из множества мозаичных плиток, внешне ничем не отличающихся от других по соседству. После минутного тщательного осмотра он вытащил кинжал и отковырял сажу и пепел, которые осели — или были вдавлены — в углубления плитки. Так вот в чём дело — участок, на который отреагировала омела, был чем-то вроде закрытой потайной ниши. Поковыряв лезвием, он обнаружил, что там вообще нет никакого зазора, и понял, что потребуется немало усилий, чтобы взломать тайное отделение и забрать его содержимое, в результате чего часть бортика окажется разрушена. Этот вариант не годился, поскольку он намеревался извлечь «душу Рима» так, чтобы Материнство не узнало о её исчезновении. Внутреннее чутьё подсказывало волшебнику, что культ укрывал свой наиважнейший секрет со всей возможной быстротой и сохранением этого в тайне, и таким же образом собирался его извлечь. Должен был быть способ открыть ящик, но как мог выглядеть ключ к нему?

После некоторого дополнительного изучения Симону показалось, что он понял в чём дело. Когда-то давно он видел нечто похожее в Парфии — что-то вроде шкатулки-головоломки, привезённой из восточной страны Серы. Чтобы её открыть, нужно было в определённой последовательности нажать расположенные на ней кнопки. Если он не ошибся, то можно было предположить, что в данном случае кнопками были барельефные геометрические узоры, украшающие поверхность плитки; он уже заметил, что при нажатии на некоторые из них они немного поддавались, в отличие от аналогичных украшений на облицовке. Но неправильных комбинаций может быть бесчисленное множество, в то время как только одна привела бы в действие механизм.

Симон приложил ухо к камню, согретому близостью римского вечного огня, и сосредоточился, прислушиваясь к характерным щелчкам кнопок, которыми манипулировал...

Вибидия пыталась отговорить Лукрецию от изучения формул из библиотеки Полибия. Младшая весталка пыталась уважать пожелания своей наставницы, но свитки притягивали её к себе, как сильнодействующий наркотик. Всё, что было связано с этими книгами, очаровывало её. В них было многое, что касалось других великих Древних, помимо Великой Матери: Йао Саваофе, Ребатофе, Сетаносе, Дагоне, Ахамоте, Тулу, Икрибу и даже Ассатуре, супруге Шупниккурат. Она обнаружила, что сила, которую можно черпать из поклонения им, была неизмеримо велика. И всё же она не могла забыть о постоянно присутствующей опасности; ведь, в конце концов, все, кто владели этими свитками и изучали их, плохо кончили, и Лукреция почувствовала, что ей следует поразмыслить, прежде чем она зайдёт слишком далеко.

Большую часть времени она изучала африканский свиток, содержащий формулу молодости. Это была серьёзная магия, пришедшая из древней Хайборийской эпохи, и изучение её требовало больших усилий. Полибий, должно быть, долго трудился, чтобы достичь того, чего он смог. Она нашла несколько его заметок касаемо толкования, но было много такого, о чём он не успел написать. Мессалина уже выразила разочарование успехами Лукреции, но, что примечательно, не взялась за изучение сама.

Весталка отодвинула пергамент и откинулась на спинку кресла, желая дать глазам отдохнуть. Солнце садилось, и возникла необходимость в лампе. Как только Лукреция встала, намереваясь зажечь свет, её охватило странное ощущение, похожее на холодный порыв ветра, и она задрожала, несмотря на свою тёплую мантию.

Это был второй подобный психический сигнал, который ведьма испытала за последние несколько минут. Первый она проигнорировала, посчитав его просто фантазией, вызванной долгой умственной работой, но теперь поняла, что это нечто гораздо большее, и не осмеливалась игнорировать его дальше. Что пытался сказать ей Скрытый Мир?

Девушка отошла от своего стола и достала с верхней полки шкафа шкатулку с двенадцатью кубиками. Она зачерпнула рукой её содержимое и сознательно позволила своей силе влиться в геометрические фигуры. При этом жрица рассматривала нанесённые на них оккультные знаки; на каждом было по шесть разных символов, некоторые из них были общими для всех кубиков, другие — уникальными. Мудрецы Халдеи создали эти кубики, и за прошедшие столетия учёные изучили их досконально, написав комментарии и интерпретации, соответствующие различным комбинациям их символов. Вибидия обучила Лукреции их особому применению для гаданий и была приятно удивлена способностями своей ученицы.

Лукреция закрыла глаза и сосредоточилась. Для использования кубиков не требовалось произносить никаких магических заклинаний; она просто представляла свой разум как дверь, открывающаяся всё шире, шире, шире...

Когда внутренний голос подсказал ей, что настал момент бросить кубики на стол, она так и сделала. Открыв глаза, она вгляделась в их рисунок — и какой же зловещий узор они образовывали! Символ огня соседствовал с символом тайн, с символом врагов, с символом незамедлительности...

В этих кубиках таилась угроза, которую нельзя было оставлять без внимания ни на секунду! Казалось, что Внешние силы сами пришли в движение против генерального плана Великой Матери.

Лукреция накинула плащ и взяла простой деревянный посох из вещей Вибидии. Затем она спешно покинула дома весталок и направилась к крошечному храму, в который, казалось, вело её предупреждение из Запределья...

Нарцисс понял, что ждать, пока Симон из Гитты доложит об успешном достижении своей цели, не стоит. Советник весь день работал над своими многочисленными заметками, составляя отчёты и списки предателей, подлежащих задержанию. На одном листе только что законченном, были записаны имена многих распутников, которые в последние несколько лет развратничали в «Патриции», а также список свидетелей, которые могли быть вызваны, чтобы разоблачить их, — многие из них были его собственными рабами, которых он посылал туда шпионить. В другом списке, который ещё предстоит составить, будут указаны члены Ночного дозора, замешанные в тайным деяниях Материнства. Ему было бы легче перечислить тех, кто не был к этому причастен. Каким же гнилым яблоком оказался Ночной дозор, начиная с самого префекта Кальпурниана!

Стук в дверь предупредил советника о посетителе. Нарцисс вздрогнул.

«Никогда не знаешь, какая опасность таится за запертой дверью», — подумал он. Тем не менее советник подошёл к порталу, отодвинул засов и, к своему огромному облегчению, обнаружил, что это всего лишь император.

— Прошу, входите, о император.

— Нарцисс, сегодня тебя с утра не найти, — упрекнул его Клавдий. — Я хотел поговорить с тобой о проблеме херусков, но ты о-очень долго возвращался из терм.

— Я был не очень здоров, о цезарь.

— Не в-важно. Я только что получил крайне неприятные новости из Германии. Этот сын вождя Италик, которого мы отправили обратно к его народу, был изгнан!

— Изгнан? Почему?

— Судя по всему, он пытался вести себя как какой-то германский император, а не как вождь племени! Высокомерный дурак! Он должен был знать, что германцы придают такое же большое значение народной власти, как когда-то вы, греки.

— Откуда у него такие представления? — иронично спросил Нарцисс.

— Италик получил образование в Риме.

Одурманенный император не уловил сарказма в его словах.

— Что ж, ему следовало бы научиться б-большему!

— Я поразмыслю над этим вопросом, — пообещал Нарцисс. Он был рад, что Клавдий заглянул к нему, ибо советнику подумалось, что будет безопаснее, если император проведёт этот судьбоносный культовый день Самайн за пределами Рима. — Владыка, городской совет Остии направил вам приглашение посетить их город и совершить жертвоприношения.

— Да, я знаю. Я подумывал об этом, но даже если бы меня было пятеро, то и тогда не смог бы принять все приглашения, которые п-получаю на то или иное мероприятие.

— На самом деле, цезарь, я думаю, что тебе следует появиться на открытии их нового зернохранилища. Это даст тебе возможность осмотреть последние работы по обустройству новой гавани, а также проверить запасы зерна на текущий год. Ходят слухи о чёрной рже. Надвигаются зимние туманы, и это означает, что до весны надёжных поставок хорошего зерна не будет

— Чёрная ржа! — повторил Клавдий, озабоченно нахмурившись. — В таком случае, возможно, будет разумным поступить так, как ты предлагаешь. Императрице, вероятно, тоже было бы полезно на денёк уехать из Рима. В последнее время она казалась несколько озабоченной, и хотя мне не нравится критиковать, я не слишком доволен некоторыми людьми, с которыми она проводит время. Жаль, что все они не могут быть такими же оплотами добродетели, как старая Вибидия!

Сосредоточившись на звуках открывающегося замка, Симон не услышал позади себя лёгких шагов Лукреции Веруланы. Её испуганный вздох заставил его обернуться.

Уверенная в своих магических познаниях, священная дева решила сама разобраться с незваным гостем, не привлекая внимания других весталок или сплетничающих слуг. Подняв ритуальный посох Вибидии, вырезанный из дерева священной рощи Реи, она крикнула:

— Восстаньте, духи вечного огня! Внемлите моему призыву и выполните мою просьбу!

Симон моментально понял, что это не обычная весталка, а должно быть, ученица Вибидии Лукреция, — одна из каверзниц из Садов Лукулла. Он вскочил и бросился вперёд, чтобы схватить её, но она увернулась — и в этот момент между ними выросла стена пламени.

Симон отскочил назад, едва избежав ожога. Прикрывая лицо от сильного жара плащом, он увидел, как огромная огненная пелена разделилась на три плавающих пятна, у каждого из которых были огненные отростки, напоминающие конечности. Элементали, понял он. Нужно было быть хорошим магом, чтобы так быстро вызвать духов — а эти, рождённые из священного пламени очага, вместилища психической энергии многих тысяч верующих, обладали исключительной мощью! Если колдунья обладала силой, чтобы поддерживать их, он был в страшной опасности.

Огненные существа заскользили в направлении Симона. Используя стену как опору, он прыгнул вперёд и перекатился под их огненными псевдоподиями — за долю секунды до того, как они удвоили свои размеры в попытке испепелить его. Хотя промахнулись они совсем чуть-чуть, но это доказывало, что ведьма-весталка, застигнутая врасплох, близка к пределу своих возможностей. Но с этого момента борьба будет вестись врукопашную....

Элементали устремились за ним, пытаясь окружить, но, к счастью, этому мешало отсутствие углов в помещении. Симон воспользовался несколькими секундами, которые он выиграл от своего уклонения, чтобы выхватить Золотую Ветвь из-под плаща и выкрикнуть персидское заклинание огня:

— Пита Ариварамна вишташапхья, Чишпеш шайатхья! Мана Атар Хакхаманиш!

Элементали застыли в воздухе, отброшенные колдовским жезлом из омелы, магические свойства которой, по-видимому, не были полностью утрачены из-за её использования в заклинании, родом из страны, где она не росла. Симон быстро ткнул ею в одну из сущностей, чтобы испытать его силу, и оно отпрянуло.

— К нему! — крикнула Лукреция. — Убей его! Гори жарче!

Пламя разгоралось всё сильнее, пока Симон не почувствовал его обжигающую силу даже сквозь одежду. Он посчитал, что сила весталки слишком велика, чтобы персидское заклинание могло противостоять ей, если оно направлено через неподходящий жезл, и в следующий момент его защита, несомненно, должна была полностью разрушиться...

Он прыгнул, выставив жезл перед собой, подтянув ноги, чтобы сжаться в комок, и бросился в центр огненной массы. Боль пронзила его — но только на мгновение; защитная магия продержалась достаточно долго. Он врезался в брекчиевый пол и, перекатившись, вскочил на ноги позади Лукреции, после чего с быстротой мысли обхватил её рукой за горло и оборвал её команды.

Элементали, следуя её последнему приказу, продолжили преследование своей жертвы, несмотря на то, что теперь Симон был заслонён их собственной хозяйкой. Лукреция не могла кричать, а невыносимый жар, исходивший от элементалей, уже подбирался к её телу.

— Я ослаблю хватку всего на секунду, — прорычал Симон. — Изгони их, или эта секунда станет твоей последней!

Лукреция отчаянно закивала и почувствовала, как его хватка ослабла.

— Изыдьте! — воскликнула она.

Пламенные элементали быстро сжались. Чтобы предотвратить дальнейшие попытки колдовства, самаритянин вырвал посох из рук женщины.

— Отпусти меня! — задыхаясь, взвизгнула Лукреция. — Ты оскверняешь жрицу Весты! Ты умрёшь под пытками!

Симон сорвал вуаль с её лица и заткнул ей в рот. Теперь уже не будет ни криков, ни заклинаний.

— Забудь о своей святости, Лукреция, — сказал он устало и презрительно. — Я не римлянин, чтобы беспокоиться об этом, а если бы и был им, то, зная, какая ты жрица, я бы проследил, чтоб тебя похоронили заживо, в соответствии с древним законом!

Его жестокая откровенность подавила желание колдуньи угрожать ещё более эффективно, чем кляп. Симон грубо развернул её лицом к себе, крепко держа за левое запястье, кончиками пальцев нащупав её пульс.

— Ты знаешь, как открыть этот тайник?

Лукреция покачала головой. Симон знал, что она лжёт; наставник Дарамос научил его распознавать ложь по едва заметным реакциям человеческого тела, включая малейшие биения пульса.

— Хорошо, тогда можешь посмотреть, как я сам с этим разберусь!

Он усадил девушку на пол рядом с головоломкой и позволил ей наблюдать за тем, что он делает; для него было важным действовать достаточно медленно, чтобы она могла понять каждое его движение. Симон быстро провёл свободной рукой по разным плиткам; когда он добрался до третьей, её пульс подсказал ему, что это правильный выбор. Он терпеливо продолжал свою работу по расшифровке.

Давным-давно, во время демонстрации этой техники, Дарамос передал своему ученику сотню разных камешков, на каждом из которых были нарисованы различные символы. Затем он вышел из комнаты, и в это время ученик показал остальным, какой камень выбрал. После этого Дарамос вернулся, выбрал наугад ещё одного ученика, и, держа его за запястье, быстро двинулся среди камней прямо к нужному. Сейчас Симон искал куда более сложный камень, а в роли ученика выступала Лукреция. Но она не понимала, что делает самаритянин, и её тревога, которая усиливалась, когда она видела, как он делает одно правильное движение за другим, лишь упрощала задачу чтения её тайных мыслей.

Дело сделано — замок щёлкнул! Симон свободной рукой открыл тайник, увидел маленькую свинцовую шкатулку, о которой говорила Домиция, и вытащил её.

Он оглянулся через плечо на Лукрецию, отпустил её запястье и вытащил кляп из её рта. Когда она сделала глубокий вдох, он бросил ей в лицо щепотку пыли — то же самое средство, с помощью которого лишил сознания Домицию. Она ахнула и упала вперёд, в его ожидающие руки.

После этого, заменив содержимое коробки на свою собственную эмблему, он вернул её в тайник и убрал все следы своего визита. Вскоре обе зачарованные весталки придут в себя, ничего не помня, и, вероятно, вернутся; до этого момента он, однако, был настроен убраться отсюда подальше.

Неся на плече потерявшую сознание Лукрецию, чародей-самаритянин вышел из храма и исчез среди деревьев в сгущавшихся сумерках.

Глава XIX

Симон поспешил прочь от священного места к нагромождению доходных домов и лавок к северу от Эмилиевой базилики. Наблюдали за ним из теней или нет, неведомо, однако, никто его не окликнул, и вскоре он добрался до местной навозной ямы, служившей для санитарных нужд района. Он заранее позаботился спрятать в этом месте мужскую тунику под каким-нибудь неприглядным мусором.

Здесь, за полуразрушенной стеной, он сбросил платье и облачился в более подходящую одежду. Затем он снял с бессознательной Лукреции одежду и прикрыл её наготу плащом старой матроны. Переодеть жрицу было совершенно необходимо, поскольку рисковать оказаться замеченным в похищении девственницы-весталки было безумием. Женщины Весты были настолько священны, что даже самая равнодушная инсульная крыса могла взбодриться настолько, чтобы напасть на её обидчика, или, по крайней мере, позвать стражу в надежде на награду.

Сброшенную одежду, и её и свою, Симон обернул вокруг подвернувшегося под руку кирпича и погрузил в навозную яму. Когда самаритянин был готов двигаться дальше, он казался не более чем суровым на вид плебеем, тащившим на руках хорошенькую девушку. В районе, по которому он шёл, торговцы людьми действовали с ужасающей смелостью, а стражников было мало; таким образом, навряд ли кто-то сможет ему помешать.

Добравшись до Вик Лонгус, Симон остановил повозку, гружённую репой.

— Подвезёшь нас с женой за денарий? — окликнул он возницу.

Старик понимающе ухмыльнулся.

— Пусть это будет авл, — предложил он, — и я вас никогда не видел.

Самаритянин позволил вознице заподозрить очевидное и протянул ему монету. Впечатление, что он был работорговцем с похищенной добычей, позволяло легко объяснить, почему он прячет Лукрецию под листьями репы. Собственно, возчик и не просил его ничего объяснять. «О, Рим, как ты продажен!» — подумал человек с Востока.

Симон покинул повозку, когда она ещё не доехала до цели, на тот случай, если возница решит, что две монеты лучше, чем одна, и побежит к стражам. Свой путь он завершил пешим ходом, а немногих встреченных людей удерживали от глупостей размеры и манера поведения самаритянина.

Оказавшись в доме, где уже была спрятана Домиция, он запер Лукрецию в комнате с матроной и дал слуге инструкции. Он не знал, что сделает этот человек, если узнает, что новая заключённая — весталка, но Симон рассчитывал вернуться до того, как она проснётся. Ненадолго остановившись, чтобы перекусить холодным ужином, который он проглотил за рекордно короткое время, Симон вышел из квартиры и вернулся на Вик Лонгус, чтобы следовать по ней, пока не достигнет удобного поворота к особняку Агриппины на Виминальском холме.

Самаритянин решил, что не будет ничего хорошего в том, чтобы открыто расспрашивать Агриппину о Рацилии или требовать её освобождения. Знатная дама могла лишь солгать и, вероятно, натравить на него своих слуг. И менее всего следовало дать ей понять, что Симон уже выполнил наиболее важную часть своего задания — чтобы она не решила от него избавиться как от свидетеля.

Двухэтажный особняк Агриппины не был обнесён стеной, но, как и у большинства приличных римских резиденций, стены дома выходили на улицу, а их немногочисленные окна были крошечными и зарешечёнными. Симон осмотрел периметр дома. Тени, отбрасываемые почти полной луной давали ему достаточно прикрытия от посторонних глаз, пока он перемещался по окрестностям. К счастью, у Агриппины были только простые рабы и несколько наёмных стражей для охраны её дома; их бдительность и бдительность их была в лучшем случае слабоватой. Единственным бесшумным способом проникнуть в дом было перебраться через крышу и спуститься в перистиль под открытым небом в центре особняка. Поэтому он искал место, где могла бы найтись какая-нибудь опора для подъёма.

Колонну вестибюля венчал ордер, и Симон взобрался по ней, ухватился руками за края верхушки и закинул себя на черепичную крышу. Перебравшись на её внутренний скат, Симон соскользнул по столбу на балкон второго этажа, а оттуда спустился по ионической колонне на землю сада.

Приближался четвёртый час после заката; большинство рабов к этому времени уже должны были лечь спать. За исключением особых праздников, римляне не любили засиживаться допоздна; и всё же Симону следовало быть осторожным, поскольку один-два охранника, несомненно, должны были патрулировать такой дом всю ночь напролёт.

Взломщик сначала решил обыскать подвалы; если Агриппина действительно захватила Рацилию и привела её сюда, девушку нужно было держать в изоляции, чтобы ни один раб не узнал о тайне, которая была ей известна. Хотя у Агриппины наверняка должно было иметься много подобных укромных мест в принадлежащих ей домах, но она не могла доверить допрос девушки никому кроме себя, и поэтому должна была держать её под рукой. Интуиция Симона подсказала ему, что он находится в нужном месте. Он вошёл в дом в сверхъестественной тишине, почти слившись с тяжёлыми тенями внутри, словно был всего лишь частью ночи. Послышались шаркающие шаги, и из-за угла появилась фигура. Укрывшись в тени, Симон затаил дыхание, пока охранник не вышел в перистиль. Затем Симон продолжил путь, отыскивая кухню, где, если этот городской дом был устроен так же, как и большинство других в Риме, должен был находиться люк, ведущий в подвал.

Он довольно быстро нашёл пустую кухню и обследовал рабочую комнату за ней. Там, приложив ухо к полу, осторожно постучал по нему. Полый. Где-то поблизости должно быть... да, кольцо в полу!

Он потянул за железную ручку, и крышка поднялась, открывая пролёт деревянной лестницы. Он осторожно спустился в глубокую темноту и закрыл люк над головой, чтобы это не привлекло внимания ночного дозорного.

Симон продвигался вперёд в кромешной тьме подвала. И снова у него был повод поблагодарить своего наставника Дарамоса, чья тренировочная комната в Персеполе была загромождена висячими колокольчиками и башнями из ненадёжно сбалансированной керамики. Только адепт, чьи чувства были полностью обострены, мог пробраться от входа к выходу в абсолютной темноте, не опрокидывая глиняную посуду и не звеня колокольчиками. Симон, после бесчисленных неудач, научился преодолевать её, как бы коварно ни расставлял препятствия учитель, и таким образом понял, что человек обладает чувствами гораздо более тонкими, чем зрение, слух и осязание, которые можно пробудить путём соответствующих упражнений и медитации.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что в подвалах находится не одна камера, и, проходя по тёмному коридору, услышал тревожное дыхание.

— Кто там? — прошептал он достаточно громко, чтобы разбудить обычного спящего.

Дыхание перешло в прерывистый стон. На соломенной подстилке зашуршало чьё-то тело. Симон повторил свой вопрос.

— Сириско! — ответил невидимый собеседник. — Кто?..

— Это я, Симон. Ты попался?

Сириско выбрался из глубины своей сырой камеры и ощупью добрался до решётки двери.

— Да уж, попался — потому что был дураком, прислуживая женщине, которая убила моего покровителя!

— Рацилия тоже тут?

— Да. Они забрали её буквально сегодня днём. Она в другой камере в конце этого коридора.

— Как ты попал в немилость госпожи?

Сириско горько хмыкнул.

— Агриппина что-то заподозрила и велела этому крысолову Даосу проследить за мной; он услышал, как мы разговаривали с Рацилией, и рассказал Агриппине. На следующий день, когда я, как обычно, пришёл с докладом, она привела меня сюда. Они следили за твоим домом, пока ты не ушёл, затем вломились внутрь и забрали Рацилию.

— С ней всё в порядке?

— Они избили её, — проворчал молодой человек, — Агриппина и этот сопляк Луций. Я слышал, как это присходило. Рацилия заговорила. Мы знаем, что ей мало известно о том, что и как сделал Полибий и как он это сделал, но на всякий случай они не отставали от неё до самого ужина. Слава богам, что это злобное маленькое отродье проголодалось и стало несносным. Должно быть, у него разыгрался аппетит — Агриппина большую часть порки розгами доверила ему.

Пока Сириско говорил, самаритянин ощупал пальцами замок, а затем сунул в него шпильку; он легко поддался.

— А теперь выходи, и давай найдём Рацилию.

Сириско схватил Симона за рукав.

— Сюда, — прошептал он.

Молодой человек медленно, ощупью пробрался по каменному коридору к другой двери. Оказалось, что она заперта на засов. Сириско на ощупь нашёл засов и отодвинул его. Затем, распахнув дверь, пошарил по полу в поисках Рацилии.

Всего через несколько секунд он коснулся тёплой кожи.

— И-и-и-и-и! — вскрикнула девушка.

— Успокойся! Это я, Сириско!

Услышав это имя, очнувшись от наполненного кошмарами сна, Рацилия ухватилась за него дрожащими пальцами, а затем приникла к груди, обняв.

— Я думала, ты бросил меня, — всхлипывала она, — потому что я была всего лишь старой каргой, прикрывавшейся иллюзией молодости!

— Глупая девчонка, — упрекнул он, целуя её волосы, — если это иллюзия, то я предпочитаю её любой реальности. Кроме того, любая девушка, которая была достаточно хороша для моего деда, подходит и мне!

— Мы не можем здесь оставаться, — предупредил Симон. — Я должен передать важное сообщение, и многим рисковал, придя сначала сюда.

— Какое сообщение? — спросил Сириско.

— Я скажу тебе, как только мы выберемся отсюда. А теперь следуйте за мной как можно тише.

Он повёл их сквозь темноту, Сириско держался за его пояс, а Рацилия за вольноотпущенника. Они добрались до ступенек, и Симон, поднявшись по ним первым, бесшумно поднял люк. Но когда он откинул крышку и вылез наружу, на него набросилась толпа людей. Прежде чем он успел среагировать, на его голову и руки набросили сеть.

Рыча, бывший гладиатор отчаянно сопротивлялся сковывавшей его движения сети, но нападавшие вскоре повалили его на спину, избивая дубинками. Сириско бросился вверх по ступенькам, чтобы оказать помощь, но чей-то кулак ударил его в лицо, и он рухнул на пол подвала, где Расилия прервала его падение, заработав при этом ещё несколько синяков.

— Принесите лампы! — крикнул охранник.

Они оттащили спутанного сетью Симона в угол, и кто-то протянул ему свечу. В её колеблющемся свете угрожающе блеснули жестокие лица рабов и охранников. Мгновение спустя толпа расступилась, пропуская вперёд бледную фигуру — Агриппину в белом одеянии. Рядом с ней был мальчик лет одиннадцати — предположительно, её сын Луций. Он был толстым мальчиком, и Симон не мог не заметить лукавства, тщеславия и подлости, сквозивших в злобном выражении его лица.

— На этот раз я не буду наказывать тебя, Луций, — сказала Агриппина, — за ночную кражу еды. Ты хорошо сделал, когда заметил, как этот предатель крадётся по кухне.

— Можно, я выпорю его, мама? — спросил мальчик.

— Замолчи! — рявкнула она, а затем, повернувшись к Симону, потребовала: — Что означает это предательство, самаритянин?

— Предательство? Так вы называете похищение моего друга из моего собственного дома?

— За эту дыру и за всё, что в ней, заплачено моим серебром, — высокомерно напомнила ему Агриппина. — Что мне с тобой делать, колдун?

— Ничего, и вы освободите моих спутников вместе со мной, если хочешь, чтобы я продолжал помогать вам.

— Судя по всем сообщениям, ты пока что оказал невеликую помощь.

— Я сделал больше, чем вы думаете. Послушайте: послезавтра Самайн. Если вы не освободите меня заблаговременно, то Материнство выступит против Клавдия.

— И что ты можешь сделать? — лукаво спросила она.

Самаритянин знал, что лучше не отвечать, тем самым лишая себя возможности вести переговоры. Вместо этого он с вызовом произнёс:

— Я могу рассказать этим благородным господам, почему вы похитили ту девушку и заперли её в подвале. Это послужит хорошим поводом для сплетен в тавернах и винных лавках.

Она пнула его, не добавив однако никаких новых повреждений его и без того покрытому синяками телу.

— На данный момент ты наговорил достаточно. Возможно, ночь под замком пойдёт тебе на пользу, чтобы обдумать ситуацию. Закуйте его в цепи и оставьте в покое. Посадите двух других в маленькую камеру; они больше не имеют значения, но я не хочу, чтобы они пострадали, если только колдун не осознает, в чём заключаются его истинные интересы.

— Остия? Но, дорогой Клавдий, — увещевала Мессалина, — это слишком неожиданно, я не могу уехать прямо сейчас. Я... я нездорова.

— Нездорова? — В голосе императора прозвучало беспокойство. — Позволь я пощупаю твой пульс. — Он взял её за запястье. — Достаточно сильный. Я мог бы попросить своего хирурга, Стертиния, осмотреть тебя.

— Ерунда, Клавдий, просто у меня сейчас такой период. Как долго тебя не будет?

— До послезавтра, — сказал он. — Я разочарован. Ты у-уверена, что не хотела бы поехать?

— Я бы чувствовала себя плохо всё это время.

— Мне не хотелось бы думать, что ты будешь слоняться по дворцу в полном одиночестве. Тебе следует послать за своей тётей Домицией.

— Клавдий, разве ты не помнишь? Домицию похитили!

Пожилой император нахмурил широкие брови.

— Похитили? О да, конечно...

— И во всём виноват этот неблагодарный гладиатор Гиберник.

— Это правда? Интересно, зачем она ему понадобилась. Я имею в виду, о-она уже не молодая женщина...

Рассерженная Мессалина подтолкнула Клавдия к двери.

— Я знаю, ты, должно быть, спешишь. Когда вернёшься, обязательно отправь вперёд посыльного, чтобы я могла немедленно тебя встретить.

— Так и сделаю, моя дорогая, — заверил её Клавдий, когда она уклонилась от его поцелуя и закрыла за ним дверь.

Оставшись одна, Мессалина улыбнулась. Хорошо, что её слабоумный муж встретит свой конец в Остии, а не в Риме. Жертвоприношение представляло бы собой весьма неприглядное зрелище, учитывая средства, которыми оно должно было быть совершено. Тем не менее, она полагала это подходящим концом. Старый немощный Клавдий, по её мнению, был немногим лучше живого трупа, так почему бы червям не съесть его?

Она невольно представила себе молодого, мужественного Силия на месте парализованного обречённого Клавдия. Да, всё складывалось удачно...

Подойдя к окну, императрица оглядела крыши под утренними лучами солнца. Это был последний день Рима, последний день всего мира, каким его издавна знал человек. Завтрашний день принесёт новый рассвет, которого не было с той давно ушедшей эпохи, когда эллины с топорами в руках победили приверженцев Богини и установили власть олимпийцев. Это поражение никогда бы не свершилось, если бы звёзды не сошлись столь неудачно и сила Богини не ослабла; теперь же их орбиты снова стали благоприятными, и Великая Мать Шупниккурат вернётся с триумфом.

Мессалина гадала, как грядущий день изменит её жизнь...

— Валерия! — раздался надтреснутый старческий голос, когда дверь палаты распахнулась. Молодая женщина быстро обернулась и увидела, как в комнату, прихрамывая, вошла Вибидия, запыхавшаяся от подъёма по ступенькам и спешки по длинным коридорам.

— Вибидия? Что случилось?..

— Лукреция, — выдохнула она, тяжело опускаясь на диван. -Лукреция исчезла!

— Исчезла?..

— Слуги заметили, как она выходила из дома в первом часу вечера. С тех пор её никто не видел.

Мессалина раздражённо нахмурилась.

— Ты же не считаешь, что чародей заполучил её, как, должно быть, заполучил Домицию?

— Этого я боюсь больше всего.

Мессалина предполагала, что это возможно, но всё же...

— А ты не думаешь, что она покинула город по собственной воле?

Вибидия посмотрела на неё искоса.

— Зачем ей это делать?

«Чтобы самой заполучить формулу юности», — злобно подумала Мессалина. Но Вибидии она сказала только:

— Её нужно найти! Как только Клавдий покинет город, мы должны послать преторианцев обыскать каждый дом в Риме!

— Что значит «когда Клавдий покинет город?»

— Он собирается освятить зернохранилище в Остии или ещё что-то столь же занудное.

— Я чувствую в этом руку Нарцисса, — сказала Вибидия, скривив серые губы.

— Почему? Это как-то повлияет на наши планы?

— Нет, это не имеет значения. Тем не менее, нам следует послать туда кого-нибудь надёжного, чтобы присматривать за ним.

— Фульвий Антистий, как обычно, будет его охранять.

Главная весталка одобрительно кивнула.

— Тогда зови своих носильщиков. Нам ещё многое предстоит сделать.

(окончание следует)

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5, 6

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Гленн Рахман Наследник Тьмы (роман-вбоквел, без участия Симона) — 37 год. Части 1, 2,

11. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

12. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

13. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

14. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

15. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

16. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

17. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

18. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

19. Гленн Рахман Путь дракона (роман)

20. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

21. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1, 2, 3, 4.

22. Роберт Прайс Культ кастраторов

23. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова