Легионеры наступали быстро и яростно, предполагая, что восточный человек станет лёгкой добычей. Но Симон из Гитты, закалённый в боях и обученный на арене, бросился на них так, словно сам был нападающим. Он наносил удары своим гладиусом направо и налево с яростью загнанного в угол медведя, и его искусное владение мечом заставило их отступить. По полученным ранам они поняли, что перед ними умелый воин.

В этот миг кто-то сзади крикнул на латинском:

— Подкрепление! Скорее!

Позади них кто-то из римлян звал на помощь; выбирающиеся из зала тинга германцы оказались слишком сильны для группы солдат, оказавшихся рядом с ними. Некоторые из сражавшихся с Симоном бросились прочь, чтобы присоединиться к общей схватке. Когда натиск на него ослаб, гиттиец в полной мере воспользовался предоставленной возможностью.

Ложный выпад и подсечка свалили одного из противников; неуклюжее падение этого человека, растянувшегося на земле, помешало его товарищам. В тот же миг самаритянин отступил и бросился прочь, направляясь к берегу реки. На берегу, когда римляне уже настигали его, он сделал мощный прыжок и нырнул в реку Везер.

Мало кто из проживших рядом с Нилом столько, сколько прожил Симон, не сумел бы стать за это время умелым пловцом. Он нырнул поглубже, чтобы избежать римских копий и стрел. Самаритянин проплыл под водой значительное расстояние, лишь изредка выныривая, чтобы быстро вдохнуть воздух. Достигнув середины реки, он оглянулся и увидел, что враги не преследуют его вплавь. Симон знал, что тяжёлое снаряжение помешало бы им в этом, и даже хорошему пловцу в таком облачении пришлось бы нелегко. И, по-видимому, у них не было оружия дальнего боя, чтобы метнуть в него или выстрелить из лука.

Симон продолжал свой заплыв мощными гребками, пока, изрядно запыхавшись, не достиг мокрого песка противоположного берега. Спотыкаясь, он пересёк пляж и упал за скальным выступом. Теперь, когда у него появилась минута передышки, самаритянин увидел, что римляне качают головами и отворачиваются. Они отправятся искать более лёгкую добычу.

Симон отдохнул за естественным укрытием несколько минут, чтобы не провоцировать своим видом римлян на более настойчивое преследование. Переведя дух, он переместился на более удобную позицию за зарослями сорняков и принялся наблюдать за передвижениями врага. Единственные солдаты, которых теперь видел самаритянин, были далеко, и казалось, что он теперь свободен, по крайней мере, на короткое время. Но если их командиры узнают, что столь разыскиваемый ими Симон из Гитты ускользнул, ситуация может измениться.

Но пока восточный человек чувствовал, что может позволить себе роскошь растянуться на песчаной почве для отдыха.

Его кровь вскипала при мысли о том, как Ганнаск получил приглашение на мирные переговоры с другой частью племени хавков, только для того, чтобы быть предательски убитым с помощью сотрудничавшего с римлянами рейкса Леофсига. Однако истинным создателем ловушки должен был быть префект Рейна, Гней Домиций Корбулон. По слухам, он был безжалостным и коварным человеком. Именно Корбулон в течение последних нескольких месяцев сражался с людьми Ганнаска на суше и на море. К сожалению, римляне слишком часто прибегали к хитростям и убийствам. Достойные воины считали такую тактику отвратительной даже на войне. В душе Симон поклялся убить обоих заговорщиков, если представится такая возможность.

Но что теперь?

Авантюрист из Леванта внезапно оказался один, без поддержки в варварской стране, которую он едва знал. Его перспективы казались мрачными. Идти на север, чтобы присоединиться к западным хавкам, было бесполезно. Уверенность племени Ганнаска пошатнулась после их поражения на море. Что было ещё хуже, римляне уже далеко продвинулись в Германии и построили укреплённый военный лагерь рядом с границей хавков. После смерти Ганнаска его малодушные подчинённые вскоре будут наперебой стараться заключить мир с римским полководцем.

Что ж, пусть будет так. Войну больше нельзя было выиграть; мир, по крайней мере, спасёт жизни людей. Симон предчувствовал, что римский префект будет снисходителен, не желая превращать уже выигранную незначительную войну в крупный конфликт, который окажется долгим и дорогостоящим. Рим уже был занят в Британии и не захотел бы ввязываться сейчас во второй конфликт. Корбулон, вероятно, предложит племенам перемирие при условии, что Рим будет иметь последнее слово в том, кто заменит Ганнаска на посту вождя его племени. Правительство, конечно, выберет коллаборациониста из хавков, какого-нибудь негодяя вроде Леофсига.

Самаритянин в отчаянии покачал головой. Он мог бы вернуться в Галлию и навестить нескольких друзей, которые могли пережить войну. Чего можно толком достичь, путешествуя по Германии в одиночку?

Но, как ни странно, у него был ответ на этот вопрос. Он пришёл к нему, как шёпот ветра:

Найди Бринно.

Восточный человек закусил губу. Да, Бринно. Мальчик остался снаружи с простыми воинами, в то время как его отца заманили в зал тинга и убили. Хотя Бринно было всего двенадцать лет, его жизнь тоже находилась под угрозой. Рим проводил политику уничтожения всех представителей неблагонадёжных династий, включая детей. Разве не римляне сделали племянника Юлия Цезаря, Октавиана, владыкой империи после его гнусного преступления — убийства единственного законного сына Юлия Цезаря, Цезариона? Именно так действовала политика в Риме. Чем выше стоит преступник, тем больше поддержки он обычно получает от своего развращённого народа.

Приняв решение, Симон встал, решив вернуть Бринно в безопасное место, к племени его отца, каннинефатам. Но где найти мальчика? Не был ли он уже схвачен и казнён в деревне на другом берегу Везера?

Взглянув на противоположный берег, Симон заметил несколько отчаливающих небольших лодок. На мгновение он забеспокоился, что они плывут за ним, но затем увидел, что те повернули вверх по течению. Куда они направляются? Он задумался. Осматривая окрестности в поисках других признаков активности, Симон заметил одинокую лодку, плывущую в его направлении. Приглядевшись, авантюрист определил, что в лодке находится всего один человек. Был ли этот парень другом или врагом?

Симон коснулся рукояти меча. Если человек в лодке окажется врагом, так тому и быть. Он убьёт его и заберёт лодку вместе со всем снаряжением.

Самаритянин спрятался, дожидаясь прибытия человека. У незнакомца были какие-то трудности, он останавливался, чтобы вычерпать воду после каждых нескольких взмахов весла. Если лодка текла, почему он не вернулся в деревню для ремонта? Может быть, он не осмеливался это сделать? А может, он тоже был беглецом? Это могло быть интересным. Любой человек, находящийся в немилости у римлян, мог бы стать потенциальным союзником. Самаритянин попытается узнать о нём побольше, пока не поймёт, что к чему.

Человек продолжал плыть, пока нос его лодки не коснулся ближнего берега, после чего он перевалился через борт и вытащил судёнышко на берег. На таком небольшом расстоянии Симон решил, что германец кажется ему знакомым.

— Эй, приятель! — крикнул восточный человек из своего укрытия.

Новоприбывший поднял голову. Да, подумал Симон, это был воин из тех, что примкнули к Ганнаску, один из простых людей, которые не вошли вместе со своим рейксом в роковой зал тинга.

Варвар взял копьё со дна лодки и осторожно приблизился к спрятавшемуся человеку. Когда Симон показался, глаза германца заблестели.

— Чародей! — воскликнул он.

— Да, это я! — ответил восточный человек. — Скорее! Скройся, пока тебя не заметили из деревни!

Хавкский воин быстрым движением присоединился к нему за кустами.

— Ты плыл вверх по реке с нами, — сказал Симон. — Как тебя зовут?

— Эбервин, — ответил светлобородый соплеменник. — Меня также называют Остроклык.

Симон проигнорировал прозвище; варварские прозвания означали очень мало. Эбервин выглядел лет на тридцать, крепкий мужчина с суровым лицом. У него было неприятное лицо, которое, вероятно, отбило бы у многих задир желание провоцировать его без нужды. Он носил обычную одежду германцев — тунику, штаны, тяжёлые ботинки и кожаную шапку. Мощные плечи казались больше, чем были на самом деле, благодаря искусному способу ношения плаща.

— Что случилось с рейксами? — нетерпеливо спросил хавк.

Покачав головой, Симон сказал:

— Ганнаск получил много римских стрел. Он так и не покинул зал.

— Проклятье! — выругался германец. — А что с остальными?

— Некоторым из нас удалось выбраться наружу, но на нашем пути было много римлян. Похоже, я оказался единственным, кто смог прорвать их кордон. Восточные хавки предали нас легионерам.

— Я сам это обнаружил! — заявил Эбервин, скрипя зубами.

— Что случилось с нашими людьми, оставшимися в деревне? — спросил самаритянин.

Остроклык усмехнулся.

— Мы ждали обещанной еды, но в итоге дождались от жителей деревни лишь римских солдат. Я наблюдал за нападением. — Затем, смутившись, добавил: — Я находился немного в стороне, разговаривая с женщиной, которая мне понравилась.

— Что ты видел?

— Ни один человек не сдался. Они сражались, чтобы защитить мальчика.

— Бринно?

— Да, Бринно. Некоторые из наших парней защитили парня и отнесли к лодкам. Остальные держали оборону и не подпускали римлян. Все, кто не уплыли, оказались окружены и зарублены.

— В каком направлении ушли выжившие?

— На юг.

— Вверх по течению? Это будет медленное плавание, — сказал он.

— Да, но Леофсиг контролирует реку к северу отсюда. Глупо идти туда.

— Что на юге?

— Херуски, которые были дружелюбны к Ганнаску. Если боги окажутся благосклонны, там будут рады нашим людям, особенно сыну рейкса. Насколько я слышал, это племя не любит Леофсига.

— Я видел несколько лодок, плывущих на юг, числом около семи!

— Да. Римляне погнались за ними, в основном за Бринно, как я думаю. Больше мне ничего не известно. Какие-то женщины обнаружили моё укрытие и позвали своих мужчин! Я бросился бежать и случайно нашёл пустую лодку.

— Ты взял дырявую?

— Нет. Подлые дьяволы бросали в меня копья, когда я уплывал, и одно из них пробило ей дно. — Он указал на копьё, которое держал. — Но я задаюсь вопросом, не намеренно ли так много опытных копейщиков промахнулись. Я видел, как люди Леофсига стояли в стороне, гнушаясь помогать римлянам убивать наших сородичей.

Симон задумался. По его собственным словам, Эбервин признался, что не помог своим осаждённым товарищам. Однако, справедливости ради, от германского воина ожидали, что он отдаст свою жизнь за своего рейкса, а не за первых попавшихся простых воинов своего отряда — и даже не за сына рейкса. Можно сказать, германец поступил благоразумно в безнадёжной ситуации. Стоит признать, Симон поступил точно так же, когда увидел, что его товарищи окружены и подавлены превосходящим по численности противником. Тем не менее Остроклык не проявил значительной храбрости, и самаритянин не думал, что ему следует слишком уж безоглядно полагаться на мужество незнакомца, пока тот не докажет его на деле.

— Я в долгу перед Ганнаском, — наконец сказал Симон. — Моя честь требует, чтобы я помог его сыну, насколько сумею.

Остроклык мрачно кивнул.

— Как и моя! Я не смог защитить своих рейксов, но клянусь сделать всё, что в моих силах, для его мальчика.

— Скоро стемнеет. Если твоя лодка повреждена, нам придётся отправиться вверх по течению и поискать другую.

Хавк покачал головой.

— По такой реке, как эта, нелегко плыть ночью. Берега в местах изгибов реки будут опасно подмыты, здесь полно мест с глубокой грязью, кустами и завалами деревьев. Лучше починить лодку, чтобы утром у нас было что-то, на чём можно плыть!

— Ты можешь починить её без инструментов и материалов? — спросил Симон.

— Конечно! А ты нет? — спросил воин-варвар.

Самоуверенность Остроклыка оказалась оправданной. Он поручил Симону собирать, расщеплять и очищать еловые корни, чтобы заделать пробоину в дне лодки.

Варвар сам наложил швы, используя толстую иглу. Затем Эбервин запечатал свою работу еловой смолой, которую он собрал в лесу в виде твёрдых комков, имевшихся на многих стволах деревьев. Эта смола, расплавленная в глиняном горшке для приманки, давала клейкий сироп, пригодный для запечатывания сшитых швов. При его приготовлении Эбервин использовал технику лодочного мастера — добавляя сухой, измельчённый в порошок помёт животных, чтобы изменить консистенцию клея, сделав его более гибким после охлаждения. К счастью, на звериных тропах не было недостатка в помёте. После завершения всех необходимых работ Эбервин посоветовал своему спутнику поспать, пока заплатка не затвердеет за ночь.

Ещё до рассвета они вышли на лодке в реку. Поскольку они отстали от римлян на несколько часов, у них не было возможности тратить время на поиски еды. Вместо этого они тащили за судёнышком рыболовные лесы из еловых корней, насадив на них крючки, найденные в лодке. Люди не могли ничего сделать, чтобы утолить свой растущий голод до наступления сумерек, когда наконец причалили к берегу и приготовили свой улов. Пока они ещё оставались на территории Леофсига, напарники сочли благоразумным не просить помощи ни в одной из прибрежных деревень, мимо которых проплывали.

С наступлением рассвета они снова вышли в реку. В начале дня им попался на глаза одинокий рыбак. Остроклык, жаждущий новостей, окликнул соплеменника и представился воином, служащим Леофсигу. В ходе разговора рыбак рассказал, что римляне недавно проплыли мимо его деревни.

— Они пришли из низовья реки, — сказал он. — Искали сведения о беглецах на лодках — каких-то «плохих хавках», как они их называли. Мы не очень любим римлян и поэтому сказали им, что ничего не знаем.

— А как было на самом деле?

— Ну, кто-то говорил, что хавки проплыли на юг немного раньше.

— Хм-м-м, — сказал Остроклык. — Мы тоже не любим римлян. Это злые люди, и мы бы с радостью избежали встречи с ними. Как далеко отсюда они могут находиться?

К тому времени, когда Эбервин попрощался с незнакомцем, он узнал, что они с Симоном быстро догоняют преследователей Бринно.

Выгребая изо всех сил против течения, Симон размышлял о длинном списке своих недавних несчастий. Несколько месяцев назад его друг, римский сенатор Азиатик, вовлёк самаритянина в заговор, задуманный некоторыми галльскими повстанцами. Его роль заключалась в том, чтобы помочь подкупить исключительно продажного местного претора Санквиния Максима. Сенатор хотел убедить чиновника, чтобы тот игнорировал растущее восстание как можно дольше.

Целью галльских повстанцев было изгнание римлян. Их долгосрочный план состоял в том, чтобы Британия и Галлия действовали вместе, изолируя и уничтожая имперскую армию в Британии. Такая катастрофа потрясла бы империю столь же сильно, как потеря четырёх легионов в Тевтонбургском лесу почти сорок лет назад. Ещё одной такой катастрофы для римлян могло бы оказаться достаточно, чтобы они наконец отказались от своего желания править землями к северу от Альп.

Симон впоследствии встретился с Максимом и признал этого человека отъявленным негодяем, готовым на предательство ради золота. К несчастью, претор нажил много врагов в Риме, делая не слишком много для пресечения набегов хавкских пиратов Ганнаска.

После того как немногие оставшиеся друзья Максима в столице предупредили его, что император смотрит на него с подозрением, наместник счёл для себя лучшим выходом снискать почести, «раскрыв» и уничтожив галльский заговор. Ему были известны имена многих заговорщиков, и он казнил всех, до кого только мог дотянуться, чтобы они не стали свидетельствовать против него. Особенно сильно он хотел захватить известного мятежника Симона, за голову которого была назначена большая награда. Едва избежав ареста, самаритянин бежал на германскую сторону Рейна.

Находясь за лимесом, Симон узнал, что запоздалые манёвры Максима никого не обманули, и Клавдий прислал ему приказ покончить с собой. Тем временем Симон сблизился с предводителем пиратов Ганнаском, и их набеги на галльское побережье некоторое время процветали.

Но как только прибыл преемник Максима, Корбулон, он привёл в порядок нерадивые гарнизоны Максима и построил собственный флот. Главнокомандующий воспользовался им для захвата пиратов на море. Потопление и захват большей части их судов положили конец текущему кризису.

После этого Корбулон повёл свою армию через Рейн и разбил военный лагерь рядом с территорией западных хавков. Перспективы Ганнаска были туманными, если он не сможет найти новых союзников. Увы, ни одно племя не сочло разумным подружиться с ним, пока его собственный народ хавков был сильно разделён. То, что восточные хавки до сих пор держались в стороне от конфликта, сильно разочаровывало. Чтобы привлечь на свою сторону восточные племена, Ганнаск отправил посольство к их рейксу Леофсигу для заключения союза. Но Леофсиг сообщил об этом римлянам и помог им заманить Ганнаска в ловушку. После этого предательства всё текущее положение должно было рухнуть.

Тем не менее Симон полагал, что спасение Бринно будет воспринято германцами как моральная победа. Если Германия не окажется полностью деморализована, масштаб римского триумфа снизится и любой мир на границе окажется недолгим.

На следующий день, ближе к полудню самаритянин заметил, что река стала неестественно тихой. Стих даже плеск выпрыгивающей рыбы. Хотя он настороженно следил за обоими берегами, пока они плыли на юг, восточный человек не заметил ничего подозрительного.

— Птицы замолкли, — наконец сообщил Симон Эбервину.

— Да, я заметил. Это странно.

Они угрюмо продолжали плыть вверх по течению, повысив при этом бдительность.

За одним из многочисленных изгибов напарники увидели впереди несколько, беспорядочно разбросанных у берега лодок, некоторые из них лежали перевёрнутыми на мелководье. Они осторожно приблизились и увидели, что пляж усеян неподвижными телами римлян.

Решив провести расследование, товарищи спустились вниз по течению и причалили свою лодку в уединённом месте, а оттуда двинулись к римскому лагерю. Убедившись, что это безопасно, они направились к убитым. Сначала искатели приключений не могли понять, что произошло. Тела легионеров, похоже, были покрыты ранами от зубов и когтей, как будто на них напала стая голодных зверей. Казалось невероятным, что три дюжины легионеров могли быть загрызены напавшими животными. Однако Симону доводилось видеть подобные раны на телах преступников, брошенных на растерзание зверям на арене, и действительно, некоторые солдаты выглядели так, словно погибли, пытаясь спастись бегством. Большинство трупов были жадно обглоданы, как это сделали бы дрессированные звери. Разыскивая следы животных, они довольно легко их обнаружили.

На грязи и песке виднелись отпечатки, похожие на собачьи или скорее даже волчьи, но поразительных размеров.

— Что это? — спросил Симон.

Следы были шириной в пядь.

— Я никогда не видел лап такого размера! — прошептал Остроклык.

Не желая задерживаться в таком месте, но нуждаясь в припасах, они быстро собрали оружие, инструменты и мешки с едой. Эбервин забрал себе приличный гладиус, а также стальной шлем. Он также подумывал взять большой прямоугольный легионерский щит, но ему не понравился его вес и громоздкость. Симон собрал немного стрелкового оружия, а также прихватил римский плащ. Он хорошо подходил для Германии с её суровым климатом и полчищами насекомых. Они закинули свою добычу в римскую лодку, которая была получше их собственной, и поплыли в ней на север, туда, где ждало их первое судёныншко. Перегрузив всё полезное из старой лодки, они снова отчалили, остро осознавая, что звери-убийцы могут быть неподалёку.

— Почему мы не видели ни одного мёртвого из нападавших? — спросил варвар. — Нет никого, кто убивает лучше римлян.

Симон покачал головой, не представляя, что мог бы на это ответить.

Менее чем в миле вверх по реке, на восточном берегу, показалась германская деревня с пристанью.

— Так далеко на юге это может быть поселение херусков, — предположил Остроклык.

— Сбежавшие от резни римляне могли захватить деревню, — предупредил Симон. — Нам нужно осмотреть её пешком, а не безрассудно плыть в пределах досягаемости римского оружия.

Вытащив лодку на берег и спрятав её, они приблизились к деревне со стороны леса, расположенного позади неё. Их человеческий запах заставил стервятников взлететь из центра деревни, и присутствие этих тварей предупредило исследователей о том, что их ждёт впереди.

Именно это они и обнаружили.

Справа и слева от маленького поселения лежали мёртвые германцы, усеянные ранами, похожими на те, что были на изуродованных телах римлян. Сила и свирепость напавших зверей, должно быть, превосходили мощь разъярённых медведей. Уже без всякого удивления люди обнаружили на земле те же самые гигантские волчьи следы.

— Это безумие, Симон, — сказал Остроклык, срывающимся голосом. — Что за создания бродят у этой реки?

Вместо ответа самаритянин направился к местному залу тинга, который обычно был самым укреплённым сооружением в любой германской деревне. Такие залы использовались в качестве пунктов сбора и последних оплотов в деревнях, подвергшихся нападению. Главные двери этого дома лежали на траве, их кожаные петли были вырваны из креплений. Открывшаяся внутри картина бойни ужаснула обоих закалённых воинов.

В воздухе стоял смрад недавней резни. Но в воздухе витало и что-то похуже — неописуемое, вызывающее тошноту зловоние. Оно напоминало смрад тухлого мяса, завёрнутого в мокрую собачью шерсть.

Когда они вышли на свежий воздух, Остроклык сказал:

— Некоторые лица я узнал. Люди Ганнаска были с жителями деревни, когда те погибли. Что бы ни убило римлян, оно побывало и здесь.

— Я не видел тела Бринно, — сказал Симон из Гитты. — На самом деле, я вообще не видел мёртвых детей, даже младенцев в колыбелях. О чём это тебе говорит?

Эбервин покачал головой.

— Не знаю. Звери не щадят детей. Но если нападавшие были не животными, то кем же?

— Смотри! — сказал Симон, указывая на землю. — Здесь побывали не только звери. Эти следы не от римских сандалий и не от сапог соплеменников. Они выглядят странно — как от обуви, сделанной для очень необычных ног. Кто в Германии может носить такую?

Эбервин внимательно пригляделся.

— Никто. У тебя есть какие-нибудь идеи, чародей?

Бывший гладиатор осторожно ответил:

— На арене животных учат нападать так, как они никогда бы не стали это делать в дикой природе. Может быть, здесь произошло то же самое.

— Что ты имеешь в виду?

— Способ нападения был звериным, но существа, по-видимому, позволяли людям ходить среди них. Возможно, они были кем-то вроде дрессировщиков, которые могут находиться среди зверей на арене.

— Кто в Германии стал бы обучать животных таким вещам и зачем?

Симон поморщился.

— Подумай о пропавших детях, Эбервин. Многие маги владеют заклинаниями, заставляющими зверей нападать по команде. К сожалению, большинство колдунов приносят жертвы тёмным богам. И нет жертвы более приятной для богов смерти, чем ритуальное убийство ребёнка, ещё не достигшего совершеннолетия.

— Я не знаю ни одного племени, которое приносит в жертву детей, кроме нескольких историй, рассказанных о бруктерах.

Симон внимательно посмотрел на него. На самом деле он слышал слухи об этом зловещем племени. «Бруктеры» означало «строители мостов»*. Почему племя так называется?

* Древнегерманское племя, жившее между рекой Липпе и верхней частью реки Эмс, к югу от земель хавков. Происхождение названия племени спорно. Существует гипотеза, что оно происходит от слова Brook=Bruch, болото (ср. соврем. англ. brook — «родник»).

Эбервин нахмурился.

— Некоторые говорят, что бруктерские ведьмы используют тёмные руны, чтобы открывать двери — или мосты — в Нифельхель. Они могут призывать через эти мосты злых духов, таких, как те, что участвуют в Дикой Охоте.

Симон задумался над этим. Дикую Охоту считали вторжением существ из подземного мира в мир людей. Это означало, что боги смерти выходят наружу, чтобы забрать свои жертвы. Нифельхель, как верили германцы, был самым низким уровнем Хель. А бездна Нифельхеля являлась ужасным центром тёмного царства, домом демонов, а также тюрьмой для самых злых человеческих душ.

— Ты думаешь, что колдуны решили вызвать диких зверей из Нифельхеля? — спросил германец.

— Не могу сказать наверняка, но если детей забрали для жертвоприношения, то, возможно, оно ещё не произошло. Если мы поспешим, то, может быть, успеем найти их живыми. Следы, оставленные крупными животными и шедшими с ними детьми, должны быть легко прослеживаемыми.

Симон ожидал, что хавк отреагирует на его предположение с недоверием, но вместо этого он лишь печально кивнул.

Тропа, которую они нашли, поднималась по склонам к одному из скалистых хребтов, тянущихся вдоль восточного берега Везера. На полпути жуткую тишину леса нарушил вой.

— Похоже на волка или человека, подражающего волку, — сказал Эбервин.

Симон кивнул.

— Человеку понадобились бы мощные лёгкие, чтобы издавать такой глубокий резонирующий звук.

— Это могут быть твари-убийцы.

Самаритянин, вместо ответа, ткнул большим пальцем вправо.

— Давай поднимемся на ту возвышенность и посмотрим, что оттуда можно увидеть.

— Но только не этим путём, — возразил варвар. — Мы приблизимся к источнику звука, и не позволим зверям почуять наш запах.

Симон решил, что мастерство хождения по лесу у этого человека лучше его собственного, и жестом приказал хавку идти первым. Поднявшись выше, они оказались перед небольшим утёсом, у подножия которого находилось несколько больших, наполненных до краёв ям, каждая из которых смердела гниющей плотью. Кости, которые они увидели, выглядели обглоданными. Олени и люди составляли наиболее распространённую падаль, но одна яма содержала нечто такое, что могло привести в замешательство даже самого искушённого человека.

— Это один из них? — удивился вслух варвар.

Перед ними находился скелет, у которого был череп волка и кости человека геркулесового сложения, но явно деформированные.

— Неудивительно, что мы не видели убитых тварей, — сказал Симон. — Они уносят своих мёртвых.

— И пожирают их! — добавил Эбервин.

У этого странного существа были длинные руки и большие, как у шиманзе, кисти, вооружённые звериными когтями. Череп походил на волчий или собачий, с большой выступающей мордой и острыми неровными зубами. Но эти челюсти имели двойной ряд зубов, и все они выглядели мощными и здоровыми — не как у собак с отклонениями от нормы, у которых иногда проявляются подобные черты. На оставшихся лоскутах шкуры чудовища сохранилось достаточно спутанной шерсти, чтобы предположить, какой она была — густая и серо-чёрная.

— Это не германский зверь! — заявил хавк.

— Надеюсь, он никогда не станет германским зверем! — сказал его спутник. — Пойдём.

Поднимаясь, они снова почувствовали отвратительный запах мокрой псины и гнилого мяса.

Ветер нёс этот смрад со стороны скального образования. Симон решил забраться на скалу и осмотреться сверху. Соответственно, он велел Эбервину быть начеку и оставаться на месте.

Подъём не был трудным, но когда искатель приключений смог заглянуть за вершину скального массива, он остановился и замер. Стая человекоподобных волков отдыхала на северных уступах и склонах, напоминая собак, дремлющих под солнцем. Он насчитал около двадцати, пока густеющий лес и собирающиеся тени не преградили ему обзор.

Оказаться обнаруженным такими опытными хищниками означало для него смерть, поэтому он с предельной осторожностью спустился со своего скального наблюдательного пункта и присоединился к Остроклыку. Прошептав германцу всего несколько фраз, извещающих об опасности, Симон указал вверх и беззвучно, одними губами показал: «Туда».

Отвратительный запах на некоторое время ослаб, но затем вернулся. В то же время они услышали высокие голоса, бормочущие какую-то бессмыслицу. Что бы ни издавало эти звуки, они доносились с другой стороны доступного для подъёма скального контрфорса. Симону нужно было совершить ещё одно восхождение, но на этот раз Эбервин воспротивился приказу бездействовать.

— Позволь мне! — сказал он.

Симон проигнорировал варвара и принялся за то, что намеревался сделать. Вид, открывшийся ему сверху, поразил его больше, чем стая собакоподобных людей.

Вихрь света кружился прямо над землёй. В голове Симона всплыли события десятилетней давности, когда колдун Продикос открыл адские врата в храме Артемиды в Эфесе. Заклинатель намеревался наполнить мир существами из другого царства, находящегося в Мирах Внутри Миров.

А на земле рядом с этим светом стояли три существа — демоны, как он подумал, — прямоходящие, двуногие и не принадлежащие ни к одному человеческому племени. Худощавого телосложения, они казались высокими людьми. Их руки были длинными, тонкими и заканчивались шестипалыми кистями. Глаза находились в костных глазницах и напоминали кошачьи. Кроме того, лица их были вытянуты наподобие звериных морд, а уши напоминали экзотические морские ракушки.

Эта троица удивительных существ носила обтягивающие оранжевые рубашки — или Симон видел странно текстурированную кожу? Их основной одеждой были красные килты до щиколоток, плиссированные складками и украшенные декоративными узорами. Помимо этого у каждого демона на шее болтался кулон с зелёным драгоценным камнем. Самаритянин отметил, что их необычная обувь как раз могла оставить те самые странные следы, которые они обнаружили в деревне.

Но отвратительный запах был таким же, как и внизу, и исходил он от двух собаковидных зверолюдей, прилёгших в позе угрюмых гончих у ног своих хозяев, поджав ноги, как собаки.

Оба зверочеловека — псоглавцы, как решил назвать их Симон, — были крупными, с мощным телосложением и собачьими головами, которые казались непропорционально большими для их плеч. Трудно было судить об этом при их нынешнем положении, но руки у них казались достаточно длинными, чтобы доставать до колен

Но сердце Симона сжалось при виде пленных детей. Они сидели на корточках у скальной стены, выбрав себе место как можно дальше от пугающих существ. Их было около двадцати, причём старшие мальчики были скручены верёвками — иногда только за запястья, но у самых крепких на вид были связаны ещё и лодыжки. Он увидел Бринно, связанного по рукам и ногам, но в остальном выглядевшего невредимым. Самыми младшими пленниками были малыши и младенцы, большинство из них цеплялись за девочек постарше и жалобно плакали. На самом деле Симон удивлялся, как они вообще могли дышать, учитывая зловоние, исходившее от зверолюдей.

Жалость подступила к горлу искателя приключений, словно ком в горле. Он прекрасно знал, что чувствует ребёнок, у которого на глазах убили всю его семью. Даже если юные германцы каким-то образом переживут этот жуткий день, какой глубокий урон будет нанесён их духу?

Но для чего всё это было? Плывущий свет, демоны, псоглавцы и дети? Хотя он ничего не мог понять, каждая клеточка его существа настоятельно требовала остановить происходящее.

Внезапно один из пленных мальчиков вскочил на ноги и бросился бежать вниз по склону. Один из зверолюдей подпрыгнул, позволив Симону лучше рассмотреть его собачьи ноги. Когда он поднялся, стало заметно, что у него был хвост, как у дикого волка. Но один из демонов быстро метнулся перед псоглавцем, пытаясь удержать его на месте, в то же время позволив двум другим своим сородичам броситься в погоню. Демоны были хорошими бегунами, и чуть больше чем через минуту они вернулись к уступу со своим пленником, держа его с двух сторон.

Однако возбуждённый волкочеловек продолжал проявлять непокорность. Демон, по-видимому, был бесстрашен, поскольку звероподобное существо было намного выше и крепче его. Он схватил камень своего амулета и сунул его перед глазами твари, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!», его голос звучал как колебания музыкального инструмента.

Псоглавец наконец успокоился, словно послушное животное. Когда демон указал на землю, тварь, всё ещё издававшая воинственные звуки, опустилась на задние лапы и приняла лежачее положение.

Шаркающий звук заставил самаритянина вздрогнуть, но оглянувшись, он понял, что варвар карабкается по скале сзади. Симон бросил на него сердитый взгляд, но германец проигнорировал невысказанный упрёк и подошёл к нему. Когда он взглянул вниз на занятый выступ, его бородатое лицо исказилось от изумления.

Восточный человек прошептал:

— Мы должны убить их всех.

— Как? — беззвучно спросил Остроклык, шевеля одними губами.

— Быстро, убить быстро.

Варвар покачал головой. Симон нахмурился. Сейчас было не время спорить о тактике.

Без слов варвар скользнул вниз, спускаясь со скального контрфорса.

Симон отпустил его, хотя внутренне проклинал. Неужели этот человек сбежит? Если да, то и хорошо! Трус только помешает.

Самаритянин поспешно подсчитал шансы. Если он нападёт один, ему сначала придётся разобраться с одним из двух зверолюдей. Это будет непростая задача, учитывая очевидную силу твари и её смертоносное природное вооружение. Убьёт он её или нет, второе чудовище набросится на него через считаные секунды. И насколько эффективным окажется гладиус против яростной атаки когтей, зубов и мускулов? А что насчёт демонов? Насколько они грозны в бою?

Симон стиснул зубы. Даже если их мастерство было посредственным, битва против четырёх или пяти врагов казалась почти безнадёжной.

Он размышлял о своём следующем шаге, когда из тенистой листвы появились ещё четверо псоглавцев. Симон вздрогнул. Его план, и без того безрассудный, стал бесполезным и самоубийственным после прибытия подкрепления к противнику.

Тем не менее что-то в глубине души упрямого человека всё ещё хотело попытаться, хотя разум запрещал это, напоминая о разнице между храбростью и безрассудством.

Когда солнце коснулось западного хребта, кружащийся свет над сценой внезапно стал ярче и сильнее. Его расширение выглядело как окно внутри вращающегося свечения. Через это окно Симон смог увидеть проблески фиолетового небесного купола над лесом черноватых деревьев и за ним. Но это были не вечнозелёные деревья Германии; их кора была покрыта тёмными и светлыми пятнами, а гибкие ветви напоминали спящих питонов.

Недавно прибывшие псоглавцы зашлись в возбуждении от присутствия детей, приближаясь к ним, как волки к овчарне. Двое демонов выступили вперёд, преградив им путь, сверкая зелёными самоцветами перед их мордами и выкрикивая: «Авало к'ук'ол!»

Твари остановились и попятились. Неужели их заставили это сделать самоцветы? Были ли они заколдованы? Демоны твёрдо стояли на своём, повторяя свои команды, пока, очень медленно, волкоподобные существа не повернулись и не поползли прочь, опустив головы, постепенно растворяясь в тенях темнеющего леса. Однако первая пара зверей осталась на месте, вероятно, из-за лучшей выучки или потому, что они были более покладисты, чем члены основной орды.

Самаритянин ждал даже после того как четверо псоглавцев ушли. Шансы снова были пять к одному, но его огорчало осознание того, что ещё много свирепых и грозных зверолюдей скрываются где-то за пределами видимости.

Часть его души, побуждающая к действию, становилась всё сильнее. Он вспомнил своё собственное детство в плену, дни, когда сидел в тёмных камерах, мечтая о спасителе. Этому спасителю не суждено было появиться в течение долгих лет, пока чародей Досифей не прибыл с большим запозданием, чтобы взять его под своё крыло. Но эти дети не могли так долго ждать. Он всё ещё был уверен, что это должно было закончиться приношением детей в жертву. Симон обнаружил, что шепчет моление Баалу, называемое «Последней молитвой», которую часто произносили воины, собираясь с духом на пороге битвы.

Именно в этот момент хриплый голос германца потребовал:

— Кто вы такие, дьяволы, и что здесь затеваете?

Симон увидел Остроклыка на краю скалы, его меч и баклер сверкали в красных лучах заходящего солнца.

Демоны тоже уставились на него, вероятно, в недоумении от такой дерзкой выходки. Один из них крикнул: «Савох-да-дол!», и два зверочеловека вскочили на ноги, как получившие приказ собаки. Они прыгнули к утёсу, цепляясь когтями за его поверхность и быстро взбираясь вверх.

Зверолюди поднимались быстрее, чем любой обычный волк. Благодаря самоотверженному поступку Эбервина шансы Симона изменились. Теперь он сдерживался лишь для того, чтобы дать хавку достаточно времени на отвлечение его нечеловеческих преследователей.

Именно в этот момент один из демонов посмотрел на положение заходящего солнца и подал знак другому. Тот немедленно подошёл к одному из детей, схватил его за запястье и поднял на ноги. Мальчик, которого он выбрал, был тем, что пытался сбежать. За это, по-видимому, он должен был стать первой жертвой. Главный демон ждал приближения мальчика, сжимая в руке длинный, богато украшенный клинок.

Не издавая боевого клича, Симон оттолкнулся от вершины скалистого выступа и прыгнул в гущу странных существ, сумев не потерять равновесия.

Встревоженный второй демон оттолкнул мальчика в сторону и выкрикнул в адрес Симона какую-то бессмыслицу. Не желая оказаться околдованным, воин взмахнул гладиусом и рассёк горло демона надвое. Существо рухнуло на бок, извиваясь и дрыгая ногами. Самаритянин резко повернулся лицом к двум другим созданиям; одно из них выставило вперёд свой зелёный камень и восклицало: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!»

Даже если это было заклинание, Симон всё равно ничего не почувствовал. Вероятно, поняв, что его действия неэффективны, демон отскочил назад и вытащил из ножен длинный кинжал. Искатель приключений бросился на него, и металл Рима столкнулся с металлом Иномирья. Хотя демон и выглядел устрашающе, он не был выдающимся фехтовальщиком. Бывший гладиатор-фракиец парировал атаку, отбив клинок существа в сторону, и завершил поединок ударом, который насквозь пронзил тело его противника. Но меч застрял в груди демона, вынудив Симона упереться ногой в его бёдра, чтобы вырвать оружие.

Из раны демона потекла не красная кровь, а что-то оливково-зелёное и более густое. Позади Симона раздался вибрирующий крик, от которого у человека заболели уши. Но он вытерпел это неприятное ощущение и метнулся к следующей цели.

Однако демон отскочил, словно кузнечик. Прыжок прижал существо в килте к скале, по которой оно начало карабкаться. Симон бросился за ним в погоню, его ярость кипела. Достигнув края, где стоял Остроклык, он увидел демона, мчащегося среди сосен и издававшего пронзительный звук, который, должно быть, был призывом о помощи.

Искатель приключений не собирался упускать демона. Несмотря на всю быстроту существа, ему, казалось, не хватало выносливости, и Симон вскоре приблизился к нему на расстоянии удара мечом. Ударив сзади, он сшиб тварь лицом в заросли дрока. Прежде чем экс-гладиатор успел нанести смертельный удар, тишину воздуха нарушил вой, похожий на человеческий.

Возвращался псоглавец!

— Мом-вуло! Мом-вуло! — кричал раненый демон, сжимая свой камень дрожащими пальцами. Человек взмахнул мечом, отсекая руку, державшую амулет. Демон тут же откатился в сторону, но Симон ненадолго приостановил атаку, чтобы выхватить кулон из сорняков, видя в нём оружие против зверочеловека, который в этот момент продирался сквозь ежевику, чтобы добраться до него. Симон бросился в укрытие, спрятавшись за корявой сосной.

Но псоглавец прервал свой рывок, чтобы остановиться над своим хозяином, наблюдая за ним и прислушиваясь к издаваемым им звукам страдания. Только тогда волкомордое существо подняло свой яростный взгляд, чтобы встретиться с взглядом Симона. Самаритянин приготовился к его нападению, зная, что убежать невозможно — по крайней мере, не с той скоростью, с которой мог двигаться псоглавец.

Ледяной холод пробежал по телу восточного человека, когда он осознал, до какой степени выразительными были глаза псоглавца, теперь светящиеся жёлтым. Это был не отражённый свет, как у кошачьих глаз, ведь небо было затянуто, и прямые солнечные лучи не падали ему на лицо. Эти глаза излучали собственный свет, как светлячки — но гораздо ярче. К его огорчению, что-то вроде улыбки исказило пасть, полную слюнявых клыков. Если этот взгляд был выражением уверенности, то он, вероятно, был оправдан. Восемь римских песов* в высоту — такая гора мускулов превосходила даже самого сильного человека. А против этих зубов и когтей гладиус, который держал Симон, казался совершенно бесполезным.

Давненько уже ему не приходилось так теряться перед одиночным противником. Вступить в рукопашную схватку с таким чудовищем казалось верной смертью. Первым порывом искателя приключений было спровоцировать его на атаку, а затем уклониться, намереваясь ударить с более уязвимой стороны, но…

У него возникла другая идея.

* Пес (фут) был равен 29,57 см – таким образом рос псоглавца составлял 2,36 метра.

Симон протянул руку, держащую камень демона, выкрикивая: «Чак-кай-оо! Чак-кай-оо!» — подражая высоте и тону голоса демона.

«Лежать, мерзкая тварь!» — вот что, как он предполагал, это означало.

Человекоподобное существо моргнуло, как это сделал бы удивлённый человек, язык его тела выдавал неуверенность.

В этот момент замешательства Симон должен был ударить, иначе он был бы обречён в любой оборонительной схватке. Самаритянин инстинктивно исключил из числа целей твёрдую массивную грудь псоглавца, а также его живот — если туда ударить, смерть наступит, в лучшем случае, не сразу. Даже его ранить, ответную атаку существа было бы трудно пережить.

Вместо этого Симон рванулся вперёд, нанося удар в цель, которую он не мог видеть — настолько она была скрыта густой шерстью в паху. Он рисковал жизнью, надеясь, что строение тела псоглавца похоже на сложение обычного волка.

Псоглавец взвизгнул и согнулся пополам, как человек, получивший подобный удар. Чудовище скорчилось на земле и завыло ужасным воем, схватившись руками за промежность. В этот новый момент преимущества Симон прыгнул вперёд, изо всех сил ударив гладиусом. Он почувствовал, как его отточенное лезвие рассекает костяной купол черепа чудовища.

Затем самаритянин мгновенно отскочил из его досягаемости, уклоняясь от беспорядочно бьющих и царапающих конечностей. Но он лишь ждал возможности, его целью была шея зверочеловека. Подходящий момент настал, когда Симон увидел, что движения твари замедляются, и он рванулся сквозь открытую защиту существа, нанося завершающий удар. Симон перерезал толстое горло волкоподобного существа, и горячая красная струя брызнула ему на голени.

Воин, снова отступив, знал, что бой окончен, но у самаритянина не было времени наслаждаться победой. Ему ещё предстояло изгнать из мира последнего живого демона. Странное существо всё ещё лежало там, где закончило свой перекат; казалось, у него не осталось сил. Косообразным взмахом Симон отделил голову демона от его удлинённой шеи. Она могла бы стать уникальным трофеем, но искатель приключений даже не подумал о такой возможности.

Вместо этого Симон бросился бегом обратно к скале, возвышавшейся над детьми, которым угрожала опасность.

Стоя на краю утёса, самаритянин мог сверху наблюдать тревожное зрелище. Множество псоглавцев собралось там, образовав полумесяц вокруг юных германцев, загоняя их в угол. Но зверолюди, по-видимому, были отвлечены тем, как их сородичи разрывали на куски плоть двух мёртвых демонов внизу. Они жадно запрокидывали головы, заглатывая куски, грубо оторванные от конечностей и туловищ существ.

Плач младенцев напомнил Симону о детях. Весь шум производили младенцы; пленники постарше сидели, сжавшись в комок, онемев от ужаса.

Но Симон заметил ещё одну вещь: кружащийся свет исчез. Возможно, для его поддержания требовалась демоническая магия. Но было ли это явление на самом деле вратами? Если да, то он был рад обнаружить, что они исчезли. Если бы из мира, в который открылись врата, явились ещё демоны, они могли бы привести целую армию псоглавцев. С такой силой демоны сумели бы распространить свой контроль по всему миру гораздо быстрее, чем Римская империя.

Симон увидел, как зверолюди переключили своё основное внимание на него, все горящие глаза были устремлены на гиттийца. Бегство по-прежнему было невозможным. Скала, на которой он стоял, не сильно замедлила бы их преследование.

Но толпящиеся псоглавцы не делали ничего особенного. Они лишь переглядывались друг с другом, бормоча, как человеческая толпа, охваченная недоумением. Симон должен был что-то предпринять, пока не стало слишком поздно, и у него имелось только одно оружие, которое могло бы тут пригодиться.

Стиснув зубы, самаритянин поднял зелёный камень перед жёлтыми глазами толпы. Он выкрикнул: «Авало к'ук'ол!» — ту самую команду, которой демоны прогнали непокорных зверей от предназначенных в жертву детей.

Псоглавцы отреагировали, но не так, как раньше. Издаваемые ими звуки внезапно превратились в какофонию ворчания и скуления. Пока Симон наблюдал, отдельные члены стаи начали издавать лающие повелительные звуки, словно вожаки стаи утверждали свой контроль.

Симон приготовился к последней битве, но вместо этого плотное построение волколюдей начало распадаться. Отдельные особи отделялись от массы и расходились прочь. «Почему они уходят?» — недоумевал Симон.

Какова бы ни была причина их ухода, он не выглядел паническим бегством; скорее это походило на неторопливое отступление. Имела ли к этому какое-то отношение выкрикнутая им команда, или же по какой-то причине так распорядились вожаки стаи? Совсем скоро выступ скалы опустел, если не считать связанных и грудных детей.

Искатель приключений остался на месте, стараясь не издавать ни звука, который мог бы привлечь тварей обратно. Через несколько мгновений Симон глубоко вздохнул и начал спускаться со скалы. Тьма сгустилась настолько, что он уже плохо видел юных германцев. Чтобы не пугать их ещё больше, самаритянин заговорил успокаивающим тоном. Симон наугад опустился на колени перед девочкой и ножом перерезал её путы. Затем он освободил ещё нескольких детей, одного за другим.

— Симон! — позвал последний развязанный им мальчик, и этот голос был ему знаком. Самаритянин разглядел у своих ног Бринно, черты его лица были едва различимы в тенях.

— Ты сможешь развести огонь? — спросил он сына Ганнаска.

— Д-да, — кивнул Бринно.

— Нам нужны факелы! — сказал Симон. — Мы с тобой должны будем отвести всех этих детей обратно в деревню. — Он не стал добавлять: «Если зверолюди позволят нам это».

Симон протянул мальчику своё огниво и кресало.

— Нам нужны факелы, — повторил он.

— Я сделаю их, — пробормотал Бринно, поднимаясь на дрожащие ноги, чтобы приступить к делу.

— Итак, твой план сработал, — хрипло произнёс сверху германец.

Симон обернулся на звук и был более чем удивлён, увидев Остроклыка, стоящего на краю скалы, где только что находился он сам!

— И твой тоже, как я смотрю, — ответил самаритянин. Симон впервые улыбнулся с тех пор, как был повержен Ганнаск. — Как, во имя Баала, ты сбежал от того второго псоглавца?

— Не без тяжёлой схватки! — ответил воин, задыхаясь. Затем Эбервин поднял руку, показывая свою ношу. Восточному человеку потребовалось несколько секунд, чтобы понять, что он видит силуэт головы псоглавца на фоне почти чёрного неба.

— За мной гнались два дьявола, но один отстал, — сказал хавк. — Я нырнул в скальную нишу, так что оставшийся зверь мог добраться до меня только одним путём. Это была адская битва!

Симон оценивающе посмотрел на своего друга, но было слишком темно, чтобы разглядеть какие-либо раны.

— Прости. Я неправильно понял твои намерения, когда ты ушёл, — сказал он.

Остроклык, проигнорировав извинения, спросил:

— Где остальные волколюди?

— Очень близко. Они могли бы убить нас, но предпочли этого не делать.

В тишине души искатель приключений решил, что слово «предпочли» было здесь наиболее подходящим.

Эбервин кивнул.

— Милость норн! Орда, должно быть, объелась после своего жадного пиршества в деревне!

— Может быть, но я думаю, что дело не только в этом. Просто не знаю.

— Но дело ещё не закончено, колдун! Если эти чудовища вырвутся на свободу и начнут размножаться, они распространятся от океана до океана, и мы никогда от них не избавимся!

Утомлённый самаритянин тяжко вздохнул.

— Нам двоим, конечно, не переловить столько. Как только мы доставим этих детей в деревню их соплеменников, нам придётся предупредить херусков. Именно они должны будут сплотить племена, чтобы объединиться и напасть на псоглавцев. Что же касается их размножения, то его можно предотвратить, если не останется в живых ни одного самца и ни одной самки.

Симон из Гитты подавил сомнения в том, что германцы смогут истребить псоглавцев. У него были веские основания полагать, что эти существа быстрее и сильнее людей, а также намного умнее обычных животных. Если волколюди решат укрыться в необитаемых местах, они смогут процветать, питаясь дичью и увеличивая свою численность. Фактически псоглавцы, вероятно, были куда лучше приспособлены к выживанию в дикой Германии, чем любой из ныне живущих людей.

Симон не знал, почему волколюди не напали и не собирались ли они в скором времени вернуться, чтобы закончить начатое. Он также понимал, что находясь в непосредственной близости от этих существ, они не могут чувствовать себя спокойно. Ни одна местная деревня тоже не будет в безопасности. Какая германская крепость окажется достаточно прочной, чтобы выдержать нападение массы таких чудовищ? Но его тревоги не ограничивались псоглавцами. Как они с Остроклыком смогут удовлетворить отчаянные потребности нескольких плачущих младенцев, которые уже давно пропустили время кормления?

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5,

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Я дам тебе еще один шанс, прежде чем принять решительные меры. Что это за секрет, который, по твоим словам, ты узнал и благодаря которому стал незаменимым?

Ответом ей было молчание.

Голос аристократки начал срываться от раздражения.

— Знаешь, из тебя можно выбить правду.

Это, наконец, побудило его ответить.

— Я нужен вам невредимым – или не нужен вовсе, — напомнил он ей.

— Где формула молодости? — воскликнула она. – Я не потерплю, чтобы мне отказывали в её получении!

— Полагаю, во дворце, — ответил маг.

Но так ли это было? Доверяла ли Мессалина другим людям? Если да, то Симон предположил, что ее подруга-колдунья Лукреция, скорее всего, была бы ее доверенным лицом. И что тогда насчет юной весталки? Что бы сделал слуга Агриппины, если бы Лукреция проснулась и во всю глотку закричала, кто она такая? Если бы Симона не было рядом, чтобы отдавать ему приказы, разве он, естественно, не обратился бы за инструкциями к Агриппине?

Симон отбросил мысль о том, чтобы выдать Лукрецию. Он понимал, что передача формулы Агриппине может послужить ее интересам, но при этом обречёт Рацилию, Сириско и его самого на мгновенную смерть. Аристократка знала, что должна сохранить секрет формулы в тайне даже после того, как она успешно воспользуется им, иначе те, кто был сильнее ее, наверняка выжмут его из нее.

— Очень хорошо. У меня есть и другие источники информации, — сердито заявила Агриппина.

В первую очередь она подумала о Палласе — человеке жадном, вероломном и крайне беспринципном. Короче говоря, он был из тех, с кем такие, как она, могут примириться. Минерва, защити ее от упрямства благородных людей! Ее лицо за решеткой исчезло.

— Послушай, женщина, — крикнул Симон ей вслед, — завтра Материнство планирует установить господство Великой Матери!

Ее лицо снова появилось.

— Хорошо, и что же такое тебе известно, что могло бы этому помешать? — спросила она.

Не услышав ответа, она прошипела проклятие и ушла. Блефовал ли маг или действительно настал час Материнства действовать? Праздник Самайн был друидическим Новым годом; станет ли он также началом новой эры?

Добравшись до кухни, она подозвала раба и сказала ему:

— Иди к советнику Палласу. Передай ему, что нам с ним нужно поговорить наедине и как можно скорее.

Симон тем временем сбросил с себя цепи и поднялся на ноги. Висячий замок давным-давно был вскрыт шпилькой, которая теперь снова была спрятана в его полой подошве. Он надеялся, что Агриппина откроет дверь, чтобы поговорить с ним, но вместо этого она разговаривала через маленькое окошко камеры. Проклятье! Ее даже не открывали, чтобы покормить его.

Он сосредоточился, и вскоре раздражение исчезло, нервы успокоились. Контроль эмоций был полезным искусством, которое практиковалось в большинстве мистических дисциплин. Он снова проверил прочность оконной решетки. Его предыдущие атаки, по-видимому, нисколько не ослабили её. Баал! Неужели он ничего не мог сделать? В этот момент Нарцисс мог бы обличать преступления Мессалины перед Клавдием, призывая его послать своих преторианцев против нее и Материнства. Но у советника не было способов узнать, что сейчас действовать безопасно. Что касается Агриппины, то она была настолько одержима идеей обретения бессмертия, что даже перспектива катастрофического возвращения Великой Матери не смогла отвлечь ее от ее посторонней цели.

В тот же день Мессалина отправила своих рабынь распространить известие о ее свадьбе с благородным избранным консулом Силием. Уже шли приготовления к тому, чтобы обеспечить едой и напитками приглашенных на свадебный пир, который должен был состояться на вилле Силия. Рим с изумлением воспринял известие о супружеской измене, зная, что вскоре из-за этого безобразия прольется кровь — либо императрицы, либо самого Клавдия.

Нарцисс, услышав эту новость, немедленно вызвал двух своих главных коллег-советников, Каллиста и Палласа. Все трое встретились в дворцовой комнате с толстыми стенами, где не было ни одного отверстия для подслушивания, которое могло бы выдать их разговор.

— Если Силий сделается императором, мы станем ему не нужны! — предупредил Нарцисс. — Он будет под каблуком у Материнства, и у них появятся собственные люди, которые возьмут бразды правления в свои руки.

— О чем ты говоришь? — нахмурился Каллист. – Пока императрица сохраняет свою власть над Клавдием, мы можем надеяться только на лучшее. До сих пор она шла нам навстречу.

— Мы были трусами, все мы! — прогремел Нарцисс. — Со вчерашнего дня я знаю, где спрятана «душа Рима». Я послал за ней человека, но он не вернулся. Весталка Лукреция тоже исчезла; не знаю, как связаны эти события, но уверен, что мы должны проникнуть в храм Весты и найти свинцовую шкатулку!

— Ты точно знаешь, что этот предмет находится в храме? – спросил Паллас. Его глаза были внимательными и хитрыми.

Нарцисс кивнул.

— В последний момент Полибий отвернулся от Мессалины. Он сказал: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

Паллас нахмурился. Он тоже слышал много подобного из собственных уст Полибия. К несчастью, тот не сразу отреагировал на полученные сведения. Или, лучше сказать, не сразу нашел на них подходящего покупателя. Но прежде всего, он предполагал, что у него будет больше времени…

— Как ты узнал об этом, Нарцисс? — лукаво спросил он.

— Раб передал послание Полибия чародею Симону из Гитты, который, в свою очередь, передал его мне. Именно этого Симона я отправил в Храм Весты.

— Симону? — эхом отозвался Паллас. — Но ведь всем известно, что он был убит на арене!

— Нет, — сказал Каллист. — Человек из Ночной стражи продал мне сведения о том, что магу помог сбежать Руфус Гиберник. Императрица тайно разыскивает их уже несколько дней.

Паллас пожал плечами.

— Ну и что с того? Пусть она охотится на него; самаритянин — враг Рима.

Вольноотпущенник на самом деле не был таким самодовольным, каким он казался, однако совершенно не желал помогать Нарциссу стать героем. Он молча поклялся, что чем бы ни закончилась эта история, он извлечёт из нее наибольшую выгоду.

— Вы оба решили ничего не предпринимать? – вызывающе спросил Нарцисс.

— Будьте благоразумны! — призвал их успокоиться Каллист. — Рим возмущен тем, что мы, вольноотпущенники, обладаем такой властью. Самый неотесанный плебс презирает нас как бывших рабов. Дай им любой повод, и они пошлют нас прыгать с Тарпейской скалы! Какой римский солдат подчинится нашему приказу осквернить очаг всеми любимой Весты?

— Именно таков циничный расчет Материнства! — воскликнул Нарцисс.

— Тогда я считаю, что они все хорошо рассчитали, — решительно заявил Паллас. — Клавдий может быть умерщвлен их колдовством в любой момент, когда они пожелают. Наша единственная возможность обеспечить себе безопасность заключается в том, чтобы договориться с Мессалиной. Нам повезло с нашим союзом, товарищи; до сих пор он приносил нам взаимную выгоду. Попытка дистанцироваться от нее была ошибкой. Мы должны были использовать смерть Полибия не как предлог, чтобы бросить ей вызов, а как повод подчиниться! Неужели вы предполагаете, что она все еще будет рассматривать нас как новых членов своего культа? Полагаете, у нас все еще есть шанс попросить ее принять нас в этот культ?

Нарцисс с отвращением отвернулся.

— Паллас прав, — поддержал Каллист. — Дипломатией можно добиться гораздо большего, чем прямыми действиями. Вспомните, что я пережил правление Калигулы, приняв то, что не мог изменить.

Нарцисс развернулся и ударил кулаком по столу.

— Как вы двое можете быть настолько слепы к опасности, угрожающей Риму? Эти ведьмы намерены пробудить темные силы, с которыми наши предки покончили еще до времен правления Тесея!

Каллист покачал головой.

— Я не религиозный человек. Один бог очень похож на другого. Если они хотят навязать поклонение своей богине с помощью меча, какое это имеет значение? Такое будет не в первый раз.

— Это не просто очередная религия, — настаивал Нарцисс. – Мы говорим о вызове и возвышении демонов, настоящих и смертоносных!

— Ты рассуждаешь как суеверный дурак, — упрекнул его Паллас. — Возьми себя в руки! Это политика, и ничего больше. Не стоит воспринимать всерьез всю эту чушь о Материнстве. Демоны — пфф!

Нарцисс бросился к выходу, покрасневший и разъяренный.

— Я никогда в жизни не сталкивался с такой безумной глупостью! Что ж, я встречусь с вами послезавтра, если мы все еще будем целы — если Рим все еще будет стоять.

Шаркающей походкой он вышел из комнаты. Каллист и Паллас не стали советоваться друг с другом, а просто тихо попрощались и разошлись в разные стороны, погруженные в свои мысли. Паллас, со своей стороны, понимал, что опаздывает на важную встречу с Агриппиной. Приближалось время, когда он должен был полностью посвятить себя ее интригам или найти другого союзника — а он ещё не решил окончательно, кто это должен быть. Должен ли он сам наладить отношения с Мессалиной, независимо от того, что делали другие советники? Или имелся еще какой-то вариант?

Все это было так сложно!

Паллас нашел Агриппину, ожидавшую — не очень терпеливо — в храме Аполлона, который на самом деле был северным продолжением старого дворца Августа.

— Я не люблю, когда меня заставляют ждать, вольноотпущенник, — холодно упрекнула она его.

Министр сверкнул елейной улыбкой и поклонился.

— Пожалуйста, простите меня, домина, мы, управляющие, собрались на срочный совет по поводу предстоящего брака императрицы с Силием.

Знатная дама вздрогнула: надвигались опасные события. Эта безумная свадьба могла означать только низложение Клавдия, а с его падением ее собственные амбиции пойдут прахом.

— Что ты собираешься с этим делать? — спросила она.

— А что мы должны с этим делать? — с легкой иронией спросил Паллас. — О, Нарцисс сделал бы что-нибудь, если бы мог. Но пока императором командует Мессалина, мы совершенно беспомощны.

— Тогда я должна бежать из Рима! Но я не могу обойтись без формулы молодости. Я нашла женщину, Рацилию! Я довольна тем, что формула молодости эффективна и безопасна в использовании. Но мне нужно знать, где спрятан свиток!

— Я могу помочь тебе, — заметил вольноотпущенник, все еще улыбаясь, — всего за миллион сестерциев.

— Он твой! А теперь быстро раскрой мне секрет, глупец! Неужели ты не понимаешь, что весь Рим на ушах стоит?

— Успокойтесь, госпожа. Я узнал, что несколько дней назад весталка Лукреция приказала доверенным рабам и преторианцам перевезти магическую библиотеку Полибия. Под покровом темноты они отнесли ее в Дом весталок.

— Лукреция! Я давно подозревала, что эта маленькая лицемерка изучает темные науки. Конечно! Мессалине понадобился бы доверенный ученый-маг, чтобы истолковать формулу; она слишком легкомысленна, чтобы разобраться в ней самостоятельно. Но Лукреция исчезла! Неужели она сама скрылась с секретом? Стражам отдан приказ обыскать город в поисках ведьмы, дом за домом.

Римлянка размышляла о роковых секретах, которые они могли бы найти, обыскивая ее владения, таких как пропавший самаритянин и германская рабыня с ее невероятной тайной, не говоря уже о Домиции, столь интересующаей всех тете императрицы.

У Палласа был еще один сюрприз.

— Нарцисс послал Симона из Гитты в храм Весты, поскольку Полибий был уверен, что там находится амулет, управляющий волей Клавдия.

Женщина дернулась, будто ее ущипнули.

— Симон из Гитты?!

— Да, этот человек все еще жив — или вы уже знаете об этом, госпожа?

— Тебе платят не за то, чтобы ты задавал вопросы! Он похитил Лукрецию?

— Нарцисс не знал. Посланник исчез.

— Спасибо тебе, Паллас, — пробормотала аристократка, вновь погруженная в свои мысли и встревоженная всем, что узнала. — Ты заслужил мою дружбу и миллион сестерциев.

Паллас поклонился и отступил.

Когда он ушел, Агриппина быстро, почти бегом, направилась к своим носилкам. Она знала, что у самаритянина было очень удобное место для пленника, которого ему, возможно, пришлось бы прятать в спешке — дом ее клиента на Квиринале. Действительно ли маг преуспел в своей миссии — отправленный туда Нарциссом, будь проклята его предательская шкура! — в храме Весты? Свободен ли теперь Клавдий от власти Мессалины?

Сначала она должна выяснить, что известно Лукреции, а затем свести счеты с неблагодарным самаритянином!

Даосу было приказано почаще проверять пленного мага на случай, если он решит заговорить или попытается сбежать. Колдуны! Рабу не нравилось это занятие. Что, если этот человек наложит на него проклятие — заразит чумой или заставит кровоточить глазные яблоки? Агриппина очень переживала бы, случись что-то подобное!

Нервно спускаясь в подвал с зажженной лампой в руке, Даос услышал, как самаритянин громко запел на латыни:

— Обрати меня в туман, о великий Баал, пусть спадут эти цепи!

Даос услышал лязг падающих цепей.

— Клянусь Геркулесом! — пробормотал он. Неужели это?..

— Эвоэ, великий Баал! Пронеси меня невидимым, как воздух, сквозь окно в моей двери, унеси меня по коридору дальше...

По коже раба пробежали мурашки. Он действительно слышал голос чародея в коридоре, похожий на тонкое завывание, как будто человек превратился во что-то нематериальное и подплывал все ближе. Он вытащил нож и огляделся по сторонам, но не увидел ничего, кроме тени.

— Перенеси меня, — прошептал чародей, — перенеси меня через голову этого мерзкого раба...

Даос пригнулся. Голос, казалось, действительно раздавался прямо над головой.

— Унеси меня из дома Агриппины... Унеси меня... унеси меня...

Даос отчаянно выругался, когда призывающий голос замер на ступенях подвала. Невозможно. Этого просто не могло быть! Если бы чародей действительно сбежал, госпожа Агриппина никогда бы не поверила словам Даоса о том, что это было сделано с помощью магии. Нет, она бы подумала, что он позволил себя обмануть — или, что более фатально, подкупить, чтобы освободить пленника…

Испуганный илот бросился к окну камеры Симона, надеясь вопреки всему увидеть самаритянина все еще в цепях. Дрожащими руками он поднес лампу к окну.

О боги! Цепи валялись на полу пустые!

«Нет, — подумал Даос, — этот человек не мог стать невидимым и улететь со сквозняком, — он не мог этого сделать!»

Выругавшись, плут отодвинул тяжелый засов, пинком распахнул дверь, затем застыл на месте, выхватив нож, готовый к атаке из темноты. Но камера была слишком мала для такого трюка. Она была пуста, абсолютно пуста.

Ошеломленный, он сделал шаг вперед…

В его мозгу вспыхнули звезды, и что-то ударило его лицом об пол. Он даже не успел вскрикнуть, как на него обрушилась чернота.

Симон заковал Даоса в кандалы, предположив, что месть Агриппины рабу окажется страшнее, чем все, что смог бы придумать он сам. Тупой ум раба в сочетании с его собственными навыками, приобретенными с немалым трудом, наконец-то предоставил ему возможность, в которой он так отчаянно нуждался. Искусству чревовещания, гораздо более умелому, чем у простых уличных артистов, его научили в Парфии. В основном это была сила внушения. Как бы то ни было, трюк с голосом полностью одурачил Даоса; пустые цепи дали ему «доказательство», в котором он нуждался, чтобы заставить его открыть дверь камеры — и тогда Симон обрушился на него со своего неудобного насеста на притолоке, где затаился в засаде.

Самаритянин забрал у него нож и лампу и бросился в другую камеру, откуда быстро освободил Сириско и Рацилию.

— Невероятно, Симон! — воскликнул Сириско. — Я слышал все это. На месте этого бедолаги я тоже попался бы на эту удочку.

— Оставим его убеждать в этом Агриппину, если у него это получится, — сказал Симон. — А теперь давайте убираться отсюда!

Они прокрались по ступенькам на кухню. Время было позднее, и повара уже отправились спать. Симон погасил лампу и повел своих спутников к главному выходу, исключив возможность увести Рацилию через крышу.

Но тут кто-то преградил им путь — это был привратник, который шел открывать дверь. Симон жестом пригласил своих спутников укрыться в соседней комнате. С одной стороны были занавески, и все трое спрятались за ними.

Это было сделано очень вовремя, потому что в комнату как раз вошла Агриппина в сопровождении слуг, которые тащили с собой двух пленниц. Симон с ужасом заметил, что это были Домиция и весталка-колдунья Лукреция. Очевидно, обеих пленниц перед этим избивали; они были в синяках, а у Домиции подбит один глаз. На теле Лукреции, в тех местах, где рваный плащ не прикрывал ее наготу, виднелись темные полосы — следы от розги. Агриппина, должно быть, была в отчаянии или очень уверена в себе, если так жестоко обошлась с весталкой, но, с другой стороны, она все равно была бы обречена, как только Мессалина захватит верховную власть.

— Что ты собираешься с нами делать? — всхлипнула Домиция.

— От тебя избавятся вместе с этим самаритянином и двумя влюблёнными идиотами. Но вы, — обратилась она к избитой Лукреции, — ты понадобишься мне, чтобы истолковать формулу, как только она у меня окажется.

— Никогда!

— Нет? Думаю, ты понимаешь, что для тебя будет лучше, если продолжишь сотрудничать со мной. Кто знает? Если ты предоставишь мне формулу, я, возможно, разрешу тебе использовать её и на себе. Она повернулась к привратнику. – Пошли человека за Даосом. Поторопись — мы должны похоронить пленников в перистиле и убраться подальше, прежде чем преторианцы начнут обыскивать окрестности. Они будут здесь через несколько часов!

Симон услышал достаточно. Он выскочил из укрытия и в мгновение ока схватил Агриппину сзади, приставив нож Даоса к ее горлу.

— Хорошо, госпожа, мы уходим — вшестером, — прорычал он, указывая на двух своих спутников и пленниц Агриппины. — Прикажи своим слугам не преследовать нас!

— Д-делайте, как он сказал, — запинаясь, произнесла аристократка.

— И преторианцам тоже лучше ничего не говорить, — добавил Симон. — Твоя госпожа втянула тебя в государственную измену, и за это вас всех могут распять!

Преподнеся столь неудобоваримую пищу для размышлений нервничающим слугам, Симон подал знак своим спутникам следовать за ним. Привратник отступил, и вскоре все шестеро уже бежали в сумерках раннего вечера, исчезая в путанице узких улочек, тянущихся вдоль восточного склона Виминала.

Глава XXI

— Ты не представляешь, что творишь, самаритянин! — прорычала Агриппина. — Послушай меня!..

Симон вёл всех по темным переулкам, крепко держа свою пленницу за руку. Домиции и Лукреции заткнули рты кляпами, поскольку, в отличие от Агриппины, они не боялись, что их обнаружит ночная стража или поисковые отряды преторианцев. Рацилия без особого труда подпихивала Домицию вперед, но Лукреция, контролируемая Сириско, была под более пристальным наблюдением, и он крепко держал ее за золотые локоны. Поскольку он уже заслужил смерть сотней предательских деяний, усугубление их святотатством мало что изменило бы.

— Послушай, самаритянин, я заставила эту суку-весталку заговорить, — задыхаясь, проговорила Агриппина. — Клавдия нужно предупредить немедленно! Я как раз собиралась известить его…

— И, без сомнения, получить щедрую награду, — усмехнулся Симон. – Расскажи мне, что ты знаешь, и я передам это императору.

— Сперва я увижу, как ты сгниешь в Гадесе! — прошипела она.

— Сириско, как далеко это твое новое убежище? — спросил самаритянин.

— Недалеко. Высматривайте вывеску пекарни «Золотой каравай».

Однажды группа заметила отряд преторианцев, но им удалось спрятаться, пока те не прошли мимо. Агриппина не осмелилась окликнуть их, а двух других пленниц крепко удерживали. Как ни странно, Симон почувствовал некоторое облегчение от того, что встретил тех, кто их разыскивал. Это означало, что они миновали волну стражников, которая сейчас неслась по городу, и значит, впереди, в уже обысканном ими районе, вполне можно спрятаться.

Наконец они добрались до дома, который Сириско за два дня до этого снял для Рацилии, потратив на это деньги, которые Агриппина выдавала для подкупа дворцовых рабов и других осведомителей. У него не было ключа, а вход в этот час был заперт, но с помощью отмычки Симона они смогли быстро войти внутрь. Сириско проводил их наверх, и по пути они не встретили никого из других жильцов.

По счастливой случайности, одна из внутренних комнат этого помещения вполне могла сыграть роль камеры для пленниц. Симон без всякой галантности втолкнул Агриппину и Лукрецию в комнатку, но когда он собрался проделать то же самое с Домицией, она взвизгнула и умоляюще посмотрела на него. Почувствовав, что она хочет сказать что-то важное, он вытащил кляп у нее изо рта.

— Ну?

— Пожалуйста... Я должна поговорить с тобой наедине!

Симон закрыл дверь за остальными пленницами и отвел Домицию в самый дальний угол, а Сириско и Рацилия остались охранять импровизированную камеру.

— Что ты хочешь сказать? — хрипло спросил Симон.

— Я подслушала, как Агриппина допрашивала Лукрецию, — объяснила отчаявшаяся матрона. — Эта сука порола её розгами и узнала то, что хотела выяснить. Я расскажу тебе все, если...

— Если что?

— Если ты вступишься за меня перед императором.

Он пожал плечами.

— Когда я в последний раз видел Клавдия, мы с ним были не в лучших отношениях, но я сделаю все, что смогу, через Нарцисса. Даю тебе слово.

— Полагаю, этого будет достаточно, — пробормотала она. — Я в любом случае обречена, если ты действительно украл талисман.

— Продолжай в том же духе. У меня не так много времени на разговоры.

Домиция вспоминала, в чем, как она слышала, призналась Лукреция. Симон слушал. Кое-что из этого он знал, о многом подозревал, но некоторые вещи даже не мог себе представить, и, услышав об этом, понял, что не может медлить ни секунды. Однако ему нужно было уладить еще одно дело.

— Что случилось с гладиатором Руфусом Гиберником?

Матрона выглядела озадаченной.

— Не знаю. Агриппина не спрашивала Лукрецию о гладиаторе.

Был ли он мертв? Симон подозревал это, но у него не было времени вытянуть из весталки больше сведений — и не было времени прийти на помощь Гибернику, даже если он еще жив.

— Сириско, — позвал он, — мне нужно оружие получше этого ножа. У тебя здесь есть какие-нибудь клинки?

Вольноотпущенник вышел и быстро принес обратно нож Азиатика с надписью.

— Только этот. Не спрашивай меня, откуда он взялся! Я забрал свою сумку из дома на Квиринале как раз перед тем, как снять это место. Когда я случайно заглянул внутрь, там был этот красавец.

Симона пробрал озноб при виде того самого клинка, вновь появившегося из ниоткуда. И снова мстительное лицо призрака Азиатика промелькнуло перед его мысленным взором – как и кошмарный образ окровавленного лица Гифейона, охваченного языками адского пламени...

— Я возьму его, — сказал он и сделал это — довольно резко, подумал Сириско, — а затем сунул его в пустые ножны. — Рацилия, — продолжил маг, — вы с Сириско останетесь здесь и проследите, чтобы эти женщины сидели тихо. Узнайте у них все, что сможете. Я должен немедленно доложить Нарциссу, если еще не слишком поздно.

— Мы сделаем всё, как ты говоришь, — пообещала Рацилия, — Но, пожалуйста, не задерживайся!

Симон поспешно вышел за дверь и исчез.

Рацилия крепко прихватила Домицию под руку. Матрона, похоже, была не в восторге от перспективы оказаться взаперти с двумя другими аристократками — и не без оснований! Они слышали крики, за запертой дверью слышались проклятия и шум кошачьей драки, в ходе которой противницы царапались и выдирали друг дружке волосы.

Пустые улицы неясными контурами мелькали вокруг, когда Симон мчался вверх по склону Палатинского холма. Он взбежал по Кливус Палатинус к храму Аполлона, а затем поспешил к входу в библиотеку. Именно здесь Нарцисс обещал постоянно держать на посту привратника с приказом впустить любого человека, у которого есть соответствующий пароль.

Слуга в самом деле пропустил его. Симона провели в вестибюль, переоделие в тунику домашнего слуги, а затем провели во дворец Клавдия через соединяющий их портик. Наконец он поднялся в личные покои Нарцисса, куда вошёл, постучав в дверь и воспользовавшись ещё одним паролем.

— Хвала богам! — воскликнул Нарцисс, когда привратник ушёл. — Где ты был? Я думал, ты пошлешь мне весточку перед всем этим!

— Моя бывшая покровительница, Агриппина, сочла нужным задержать меня в своем подвале.

— Царственная мегера! — сплюнул Нарцисс. — Если бы Клавдий последовал моему совету, она бы до сих пор жила жизнью крестьянки и ныряла за жемчугом в Понтии! Но скажи мне, твоя миссия в храме Весты прошла так, как планировалось?

— Я похитил пакет с волосами, ногтями и кровью Клавдия. По словам Домиции, этого должно быть достаточно, чтобы разрушить контроль Материнства над ним. Кстати, за ее помощь я обещал ходатайствовать перед тобой о ее жизни.

Выражение лица Нарцисса исказилось, как будто он попробовал тухлую рыбу.

— Она мне не очень нравится, и я не уверен, что помогать ей разумно, но я сделаю все, что в моих силах. Однако сейчас в спасении нуждаются жизни нас всех.

— Уверен, у тебя достаточно свидетелей и улик.

— Да, это так, хотя реакцию Клавдия никогда нельзя предсказать. Не забывай, что я знаю его гораздо дольше, чем даже его жену. Но есть проблема, которую, боюсь, я создал сам. Я отослал императора из Рима в Остию, надеясь, что он будет там в безопасности, пока не покончим с тем, что эти ведьмы планируют на завтра.

— Нарцисс, это нехорошо. Мне нужно быть с императором, если я хочу его защитить. Я не могу винить тебя за твою ошибку, но из-за нее мы потеряем много времени. Я должен немедленно ехать в Остию!

— Что ты узнал?

— Что Материнство отдаст душу Клавдия своей безумной богине этим утром, как только взойдет солнце. Клавдий должен быть помещен за мистический барьер, иначе его жизнь будет потеряна. Тебе придется отправиться со мной — вместе со всеми свидетелями, которых ты сможешь найти за час. Это должны быть люди, которым император будет доверять.

— Я знаю только двух человек, которые в данный момент могут быть готовы выступить против императрицы.

— Кем бы они ни были, им придется это сделать! Мне также понадобятся кое-какие магические предметы из храма Исиды.

— Все, что угодно, — заверил его советник, подбегая к двери, чтобы позвать своих слуг. Как только они вошли, он отдал им распоряжения:

— Приготовьте экипаж! Двое из вас отправятся с этим самаритянином в храм Исиды; сделайте все, о чем он вас попросит! А вы двое, идите и будите...

Остия находилась в восемнадцати милях к юго-западу от Рима, и экипаж Нарцисса, хоть и запряженный четверкой призовых лошадей, двигался медленно по сравнению с летящим бегом времени. У Симона не было другого выбора, кроме как смириться с этим, поскольку его снаряжение было достаточно громоздким, чтобы его можно было перевозить верхом. И он мало что выиграет, если предстанет перед покоями императора без Нарцисса или двух его свидетелей. Какое право имеет сбежавший преступник на то, чтобы его выслушал император?

Свидетелями, на которых ссылался Нарцисс, оказались наложницы императора — египтянка Клеопатра и италийская красавица по имени Кальпурния. Несмотря на их соперничество, они, казалось, были хорошими подругами, разделяя глубокое уважение к Клавдию и ненависть к его жене Мессалине.

Во время путешествия Симон невольно втянулся в разговор и таким образом немного узнал о своих симпатичных спутницах. Клеопатра была одной из самых прекрасно сложенных женщин, которых он когда-либо встречал на трех континентах; ее мать была рабыней, отобранной за ее красоту и скрещенной с молодым египетским Адонисом, и в результате на свет появилась девушка для удовольствий, стоимость которой на не знающих меры имперских рынках рабов составляла сто тысяч сестерциев.

С другой стороны, неоспоримая красота Кальпурнии, должно быть, являлась удачным сочетанием многих кровей центральной Италии. Будучи на несколько лет старше Клеопатры — ей было около двадцати пяти лет, — ранее она обслуживала клиентов в одном из лучших борделей, которым покровительствовала знать. Что интересно, у нее были хорошие деловые способности, и она уже начала вести бухгалтерские книги своей сводни, когда агент императрицы купил ее для развлечения императора.

Обе девушки были привлекательными, умными и с безупречными манерами. Каждая из них, по мнению Симона, оказалась бы более подходящей императрицей для Рима, чем любая знатная женщина, которых он когда-либо встречал. Однако у них не было подобных амбиций, поскольку римский закон запрещал любому человеку сенаторского ранга жениться на бывшей рабыне; казалось, они искренне стремились спасти жизнь императора, и хотя Нарцисс заверил их, что им хорошо заплатят за их показания, они рисковали головой не только за золото информатора.

Наконец, когда утренний багрянец заалел на востоке, карета въехала в Остию, порт Рима. Симон видел этот город один или два раза во время своих предыдущих визитов в Италию, но с приходом к власти Клавдия Остия претерпела глубокие изменения. Имперские инженеры создали новую искусственную гавань, чтобы вместить даже самые крупные корабли и новые складские помещения, которые выстроились вдоль причалов. Вдоль пирса были пришвартованы судам, принадлежащим судовладельцам всех стран, от Галлии до Палестины.

Когда карета грохотала по улицам Остии, город все еще спал; скоро, с рассветом, соберутся рабочие и в доках и магазинах раздастся стук их инструментов, ругань и коммерческие переговоры.

Или нет? Из Рима на Остию надвигалась угроза, темное проклятие, которое становилось все более явным с угасанием утренней звезды.

— Возможно, нам не следовало этого делать, — предположил Силий, лежа на широкой кровати, которую он делил с императрицей. На самом деле, хлопковые простыни рядом с ним все еще хранили тепло ее тела. Он наблюдал, как она одевается в тусклом свете свечей.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она. — Неужели ты передумал, дорогой Гай?

— Я имею в виду, что некоторые говорят, что возлечь с невестой в ночь перед свадьбой — к несчастью.

Она рассмеялась, вышла на свет и наклонилась, чтобы поцеловать его в лоб. В этот момент ее груди заполнили все поле его зрения, большие и упругие, их соски никогда не были испорчены грудным вскармливанием. Ее живот был почти таким же плоским, как у него, а стройные ноги, избавленные от волос опытными слугами, казались на ощупь гладкими, как тончайший шелк. Ее тело никогда не переставало волновать его, хотя он знал, что до него им пользовались многие мужчины. Но каким-то образом это знание лишь усиливало возбуждение, которое возникало при обладании ею. Для него Мессалина была не просто женщиной, и с ней он чувствовал себя больше чем просто мужчиной. Она была Богиней, воплощенной Царицей Земли, а он — ее Юным Царём.

— Нам не нужна удача, глупый царь, — мягко увещевала императрица. — То, что мы делаем, было спланировано бессмертными Древними ещё в ту пору, когда Персей снял маску змеи с ложной богини Медузы, чтобы показать ее побежденным последователям, что она была всего лишь принцессой Андромедой. Затем, немного подумав, добавила: — И было сказано, будто варвар увез ее, чтобы она стала его рабыней.

— Так же, как я — твоим рабом? — поддразнил ее Силий.

— Нет. Как раз наоборот, — отшатнулась Мессалина.

— У тебя моя кровь, волосы и ногти. Я отдал их добровольно.

Она покачала головой.

— Я не могу представить, при каких обстоятельствах мне пришлось бы воспользоваться ими, — заявила Мессалина, неохотно продолжая одеваться. Время поджимало; Вибидия будет возмущена, если она не появится на торжественной церемонии. Как же Мессалина ненавидела эти заклинания на рассвете, но это должно было стать самым важным из когда-либо проводившихся.

— Я не верю тому, что ты говоришь, — сказал молодой сенатор, откидываясь на пуховую подушку, — но всегда буду любить тебя, как старый глупый Клавдий, даже когда ты станешь такой же морщинистой, как Вибидия!

Она пристально посмотрела на него, в ее глазах была странная решимость.

— У тебя никогда не будет старой жены. Это станет моим подарком тебе.

— Если это пророчество, то мне оно не нравится! Я хочу провести много лет рядом с тобой!

— Я говорю о секрете, которым пока не могу поделиться, но пройдут годы, и ты поймешь.

Она собрала оставшиеся одежды и отнесла их в прихожую, где опытные рабы помогли бы ей закончить наряд.

Силий покачал головой. Такая сильная любовь к женщине означала разбитое сердце и неизбежную гибель для него не меньше, чем для многих других кто был до него. И все же что-то опьяняло его в Мессалине, и, посредством этой любви, он, по крайней мере, какое-то время правил бы как владыка Рима, а его скульптурный бюст был бы увековечен как бюст первого консорта зарождающейся новой эры. И пока это продолжалось, каждый час любви с Мессалиной стоил месяца жизни, прожитого не столь привилегированным человеком.

Многочисленные слуги, все в той или иной степени связанные с Материнством, сопровождали Мессалину по длинным колонным залам дворца Калигулы в гораздо меньший по размеру и более старый квартал, где в своём мрачном женоненавистничестве ранее обитал Тиберий. Они вышли с южной стороны, в темноту на вершине холма, похожего на парк. Прогуливаясь, Мессалина размышляла о своем обещании Силию.

Нет, это было обещание, данное самой себе. Она никогда не состарится! Ее правление никогда не закончится. Свиток, доверенный Лукреции, независимо от того, был ли он спрятан до её похищения, украден похитителями или ею самой, будет найден. Да, пусть даже империя утонет в крови ради этого, но свиток будет найден!

К югу от дворца Тиберия стоял небольшой храм из альбанского камня, построенный по приказу Ливии. Обычно его не замечали, но теперь он был освещен множеством факелов и вокруг него собрались жрицы и евнухи Материнства высшего ранга, произносившие додревние заклинания Богине. Утренняя звезда почти угасла, когда солнце приблизилось к рассвету этого самого важного дня в жизни Мессалины.

— Ты едва не опоздала, — упрекнула ее Вибидия, умудряясь выглядеть внушительно, несмотря на свои сморщенные конечности и вдовий горб. — После этого дня мой труд будет завершён; я отправлюсь к Богине со стоном радости в моём предсмертном вздохе. Но всё же потерпи еще хотя бы один день в повиновении, и ты станешь царицей Земли.

Мессалина на мгновение почувствовала раздражение от того, что ее снова упрекают, но затем взяла себя в руки и кивнула в знак согласия. Если то, что сказала Вибидия, было правдой, она никогда не станет скучать по старухе, которая становилась невыносимо властной по мере приближения дня Великого Деяния, пока, наконец, не превратилась в невыносимого тирана. Но больше всего молодую императрицу озадачивал один вопрос: почему ее старая наставница так усердно и так долго трудилась над созданием мира, в котором она никогда не планировала жить?

— Займи свое место, — напомнила ей главная весталка.

Мессалина, подавив раздражение, подчинилась и стала наблюдать, как евнухи приносят в жертву Внешним Владыкам черного козла. Вибидия окунула руки в горячую кровь и окРацила ими в темно-красный цвет изображение Великой Матери. Идолом в этом храме была Кибела, и скульптор придал ей сходство с его создательницей, Ливией, но Мессалина знала, что форм у Великой Матери было столько же, сколько и ее бесчисленных потомков. Она также знала, что мощь этого кумира сегодня была многократно усилена, поскольку под его основанием был спрятан фрагмент того самого упавшего со звезды камня, который был принесен в храм Кибелы в Риме два с половиной столетия назад — камня, посланного на землю целую вечность назад Звёздным богом Ассатуром, супругом Великой Матери. Вибидия объявила его средоточием силы, которая погубит Клавдия, так же как давным-давно он победил и обрек на гибель великого Ганнибала. После этой церемонии камень будет перенесен в сады Лукулла, где он внесет свой вклад в окончательную и величайшую церемонию открытия Врат. Мессалина слегка вздрогнула от осознания того, что этот предмет находится там.

Вибидия взяла в руки свинцовую шкатулку, которая долгое время была спрятана в храме Весты и которую она извлекла всего час назад. Она сжимала его в своей костлявой руке, произнося заклинание:

— Старый мир уходит вместе со старым царём. Прими его смерть, о Шупниккурат! Прими безупречную жертву!

Жрецы разожгли вокруг них жаровни. Жрицы бросали кусочки благовоний в пылающие угли. Серые дурманящие облака наполняли храм соблазнительным ароматом.

— Выйди из темных планов бытия, о Великая Мать! Возьми с собой короля Мира, полное имя которого я сейчас произношу: Тиберий Клавдий Друз Нерон Германик Британник, Отец отечества. Царица Земли отдает его душу!

Мессалина обратилась к идолу, направляя свои слова во Внешнюю пустоту:

— Я оставляю старого царя; его час прошел; я отказываюсь от него; его верность иссякла, его силы истощились. Возьми его, о Шупниккурат!

Факелы слегка потускнели; под ногами ощущалась слабая дрожь. Мессалине показалось, что она заметила тусклое свечение под основанием статуи Кибелы, где был спрятан зловещий звездный камень.

— Соберись с силами, о Благая Богиня! — завопила Вибидия. – Протяни руку из Хараг-Колата, заключи старого царя в свои смертоносные объятия! Возьми его, близко он или далеко, стоит ли он на земле или на корабле в море. Возьми его своим всесокрушающим ударом! Возьми его, даже если все армии земли, все демоны Ада, все колдовство, измышленное человеком, преградят тебе путь! Возьми его!

Глава ХХII

Император Клавдий остановился на остийской вилле, в одном из многих домов, принадлежащих имперской державе. Когда группа Симона приблизилась к конюшням, навстречу им выступил отряд дворцовой стражи.

— Я императорский секретарь, — небрежно объяснил Нарцисс, чьё лицо было хорошо знакомо охраннику. — Эти две госпожи и я должны немедленно попасть к императору!

— Еще очень рано, — слабо запротестовал офицер. – Император приказал, чтобы его не беспокоили; теленок, которого он принес в жертву вчера, был полон червей.

«Да, — размышлял Нарцисс, — это было ужасное предзнаменование, достаточное, чтобы робкий человек вместо сна маялся дурными предчувствиями». Вслух же он спросил:

— Разве когда-нибудь подобный приказ распространялся на его советников?

— Нет, но... кто этот человек с вами?

— Этот человек, — сказал Нарцисс, указывая на Симона, — это... э-э-э... мой вольноотпущенник Эвод, прорицатель, которого я привел, чтобы он мог отвратить дурные знамения от императора. Вы окажете ему всю необходимую помощь. Он повернулся к женщинам. — Кальпурния, Клеопатра, пойдемте со мной.

Вольноотпущенник без посторонней помощи выбрался из экипажа, а затем помог спуститься женщинам. Симон, последовав за ним, позвал солдата, чтобы тот помог ему снять с багажной полки экипажа большой сундук с вещами.

Пока Нарцисс торопил своих свидетелей войти в дом, Симон, который с помощью гвардейца нес сундук, с тревогой поглядывал на горизонт; предвещающее рассвет зарево уже разгоралось вовсю. До первых лучей восходящего солнца оставалось всего несколько минут.

Симон поставил сундук на ступеньку перед крыльцом и открыл его, чтобы достать большую пятиугольную пластину из черного агата – ценного камня, которому египетские мудрецы приписывали непревзойденную силу защиты от демонического зла. Встав перед дверью и вытянув руку вверх, подняв её повыше, он положил агат на перекладину.

— Если вы прикоснётесь к этому камню, то будете преданы смерти, — предупредил Симон стражников, стоявших поблизости. — Он охраняет жизнь императора!

После этого он обошел здание изнутри, расставляя другие агаты у каждого окна и наружных дверей. Симон оставалось надеяться, что Нарцисс делает то же самое в непосредственной близости от Клавдия, как ему было приказано. Затем, закрыв все возможные отверстия, он внес в главный атриум статуэтку высотой в полтора фута — базальтовое изображение уродливого карликового льва. Нарцисс позволил Симону взять этого идола из храма Исиды в Риме, поскольку это был образ Беса, защитника от злых духов. Симон поспешно расставил остальные свои принадлежности по периметру кумира.

Наконец, когда первый желтый луч солнца упал на далекие холмы Рима, он начал читать египетское заклинание — и когда он заговорил на древнем языке, внезапная тень зла, казалось, превратила виллу в ледяную гробницу.

Нападение! Враг приближался!

— Пусть боги противостоят всем словам силы, звучащим против государя, — решительно произнес Симон. — Пусть все сонмы богов объединятся, чтобы противостоять им! Узрите, быстрее света сбираю я слова силы, откуда бы они ни происходили, кому бы ни принадлежали. Крокодилу, идущему, дабы утащить царя, я говорю: «Вернись обратно, вернись! Не должно тебе приближаться к нему, ибо я оградил его словами силы, кои пребывают со мной!»

Солнечные лучи в этот момент полностью залили Остию. В это мгновение Симон задохнулся, потому что давление демонической силы обрушилось на его душу сокрушительной массой...

Как только слуга впустил ее, Кальпурния поспешила в опочивальню Клавдия и бросилась к его ногам. Клеопатра быстро вошла следом за ней, с полными руками пятиугольных агатов. Пока Клавдий озадаченно наблюдал за происходящим, Клеопатра положила камни на дверь и подоконник единственного окна в комнате.

— Цезарь, — воскликнула Кальпурния, — Мессалина выходит замуж за Гая Силия!

Клавдий, моргая, посмотрел на нее сверху вниз.

— Что такое? Мне кажется, я неправильно тебя расслышал. Он приподнял склоненную голову Кальпурнии и посмотрел ей прямо в глаза. — Зачем ты приехала в Остию и ч-что ты сказала о Мессалине? Говори помедленнее, дитя.

— Ты теперь в разводе, о цезарь! — воскликнула наложница. – Я видела приготовления к свадьбе твоей жены и Силия; они поженятся сегодня утром в доме Асиниев, который императрица самолично приобрела для Силия.

— Ты, должно быть, сошла с ума, Кальпурния! Мессалина не может ни за кого выйти замуж. Она все еще замужем за мной!

— Нет, Цезарь! — вмешалась Клеопатра. — Мессалина и ее сообщники-заговорщики планируют убить тебя и сделать Силия правителем Рима!

— Не могу в это поверить, — пробормотал озадаченный Клавдий. — Я разговаривал с Мессалиной перед отъездом из Рима... Она ни словом не обмолвилась о том, что...

Клеопатра зарыдала:

— Нарцисс ждет снаружи, Цезарь. Он может подтвердить тебе, что все это правда!

Озадаченный и напуганный, император приказал привратнику впустить императорского секретаря. Когда появился стройный седеющий мужчина, Клавдий протянул руку, подзывая его.

— Нарцисс! Меня о-о-окружают сумасшедшие женщины! Они называют Мессалину прелюбодейкой и предательницей!

— Она именно такова и даже больше, император, — заверил его грек твердым тоном. — Если вы не начнете действовать быстро, эта женщина и ее презренный любовник станут правителями Рима, а вы будете убиты! На свадьбе присутствуют видные граждане и члены сената. Офицеры дворцовой стражи и Ночного дозора поддерживают их. Некоторые из ваших собственных преторианцев предали вас!

В этот момент свет факелов, казалось, слегка померк. Цвет лица императора изменился, и он в изнеможении откинулся на спинку кровати.

— Т-трудно д-дышать! — выдохнул Клавдий.

Трое его спутников тоже почувствовали гнетущую атмосферу, и Нарцисс понял, что она олицетворяет смыкающиеся щупальца зла. Было ли уже слишком поздно что-либо предпринимать? Неужели этот чародей-самаритянин, на которого они полагались, оказался слишком слаб, чтобы противостоять титаническим силам, которые Материнство направляло против жизни императора?

Это не предвещало ничего хорошего; Симон чувствовал, как неумолимо нарастает волна смертоносного колдовства. Собрав всю свою волю, он спроецировал его через идола Беса, продолжая петь на египетском:

— Как небеса властны над временами года, так и слова силы властны над всем миром. Мои уста будут повелевать словами силы! Я защищен твоими волшебными словами, о Бес, которые управляют небесами вверху и землей внизу. Возвращайся, Хатхор, и уходи, пока не прозвучали слова! Да обратятся в ничто похоть и могущество развращенной Хатхор, да будут уничтожены чары служителей Хатхор! Отступи, о Хатхор, ибо ты повержена!

Нет, не повержена — но Симон почувствовал, что в балансе сил наступило некое мёртвое положение. С этого момента это была магическая битва воль, состязание между ним — с помощью нумена*, мистической мощи, которую он черпал из божественной силы, олицетворяемой как Бес, — и кем-то из Материнства, руководившим сверхъестественным жертвоприношением Клавдия. Он сделал ставку на то, что атака будет не такой мощной, что его тайные действия со свинцовой шкатулкой смогут сбить заклятье с цели. Неужели он просчитался?

* Безличная божественная сила, могущая вмешиваться в человеческие дела.

Позади него послышался топот сапог.

— Что ты делаешь?! – грубо крикнул ему мужчина.

Симон оглянулся через плечо и увидел стоявшего там Фульвия Антистия, хмурого, с покрасневшими глазами. Теперь Симон многое понял. Это была доверенная пешка императрицы, человек, посланный наблюдать за Клавдием. Казалось, он снова стал таким же агрессивным, как прежде, хотя на правой руке, где гладиатор ампутировал ему палец, у него все еще была повязка.

— Трибун, — произнёс один из солдат, наблюдавший за церемонией с явными опасениями, — этот волхв пытается рассеять зловещее предзнаменование вчерашнего жертвоприношения. Советник императора Нарцисс приказал нам сотрудничать с ним.

Фульвий, ожидавший, что его разбудят известием о смерти императора, теперь понял, почему долгожданное известие так и не пришло. В воздухе витали магические помехи, но этот чужак вмешивался в дела императрицы.

— Сотрудничать с ним? — вскричал он. — Глупцы, это же Симон из Гитты! Арестуйте его!

Симон отскочил в угол, размахивая ножом Азиатика. Однако он чувствовал себя не таким грозным, каким выглядел; солдат было много, и, измученный испытаниями, он понимал, что не сможет продержаться долго в сражении с ними всеми.

— Трибун, — произнёс один из охранников, — волхв положил эти черные камни на двери и окна. Он говорит, что они защищают императора.

— Он лжет! Уберите их, — приказал Фульвий. — Немедленно выбросьте их, как можно дальше!

Симона передёрнуло. Эти камни были решающим барьером; если они окажутся отброшены, хаотические энергии снаружи не встретят никаких препятствий..

— Что препятствует тебе, о Шупниккурат? – вопила Вибидия. – Смети их, ибо никакая сила на земле не может превзойти твое могущество. Настал твой час; прими свою жертву — брошенного царя!

Но она чувствовала, как что-то все еще мешает заклинанию. Старая весталка удвоила усилия, чтобы вобрать в себя темный нумен Богини. Она позволила силе звездного камня наполнить ее, в то время пока сама направляла его потенциал против ментального образа Клавдия. Мессалина, которая теперь держала в руках талисман, с помощью которого она так часто управляла императором, присоединила свою волю к воле Вибидии.

И тут, наконец, они почувствовали магический прилив.

Сопротивления больше не было. Вибидия уставилась в чашу для гадания; кристально чистая вода стала непрозрачной, приобретя зеленовато-серый оттенок. Это был знак.

— Император Клавдий мертв! — провозгласила старуха. — Жертва принесена!

Ее заявление было встречено одобрительными возгласами собравшихся жрецов и жриц. «Йа! Йа! Великая Мать!» — кричали они в восторге.

В глазах Мессалины блестели слёзы радости.

— Старый царь мертв! — воскликнула она. — Его тело гниет, а душа корчится в аду Хараг-Колата!

Главная весталка взмахнула руками над своей седой головой и призвала свою недисциплинированную паству к вниманию:

— Старый царь умер, пусть молодой царь сочетается браком! Настало время свадебной церемонии. Когда семя молодого царя соединится с царицей Земли в зените Солнца, настанет время финального жертвоприношения. Тогда Великая насытится телами и душами мира! Тогда наступит ее владычество, царствование, которое не прервётся в течение тысячи поколений, и, начиная с этого дня, Великая Ночь опустится на землю, как это происходило в былые дни!

Распевая гимны под звуки флейт, поклоняющиеся вышли из храма Кибелы. Мессалина подозвала к себе слуг и поспешила обратно во дворец, горя желанием сообщить радостную весть Силию.

Она подтвердит ему, что они оба должны поспешить в дом Асиния, куда в этот момент направлялось большинство членов культа. И там она со своим возлюбленным завершит ритуал магии плодородия, который ознаменует наступление нового дня — новой эры — нового рассвета.

— Где Руфус Гиберник? — спросила Рацилия у Лукреции.

— Откуда мне знать? — усмехнулась дева, скривив губы.

— Ты знаешь все, что творится в этом культе, — с вызовом произнес Сириско. — Мы знаем, что Руфус отправился туда шпионить...

Они уже начали думать, что она никогда не заговорит, но никто из них не ожидал, что девушка без предупреждения набросится на Рацилию, прижмет ее спиной к стене и примется выдирать у неё волосы, как сумасшедшая. Сириско подскочил, схватил весталку и швырнул ее на пол.

— С тобой все в порядке? — спросил он, схватив Рацилию за руку.

Рабыня кивнула, ее глаза покраснели, и она погладила больное место на голове. Вольноотпущенник снова уставился на Лукрецию, думая, что дошел до той точки, когда способен избить ее, добывая правду.

— Хорошо, — ответила пленница, встретив сердитый взгляд молодого человека с новым презрительным выражением. — Тебе уже слишком поздно что-либо предпринимать. Гиберника схватили в подвалах «Патриция»; его убили бы на месте, но Коринна Серена решила, что будет забавно принести его в жертву Богине после свадьбы Мессалины и Силия! Сейчас он будет на свадьбе, как пленник в доме Асиниев.

— Сириско! — воскликнула Рацилия. — Неужели нет никакого способа помочь ему?

Сириско в отчаянии покачал головой.

— В Риме нам не к кому обратиться, некому доверять.

Но он знал, что не может сдаться, что должен сражаться, несмотря ни на что. Какое-то время он боролся со своей совестью, взвешивая риски, связанные с попыткой спасения, и надеждой выжить, чтобы разделить новую жизнь с Рацилией. Мир и любовь были заманчивы, но разве может принести хоть что-то хорошее такое трусливое оставление друга в беде? Не начнут ли они оба вскоре презирать совместную жизнь, купленную ценой такого позора?

— Рацилия, я должен пойти и посмотреть, смогу ли что-нибудь сделать, — сказал он наконец. — У меня нет выбора. Заставишь ли ты меня поступить иначе?

Рацилия выглядела ошеломленной, как игрок, который видит, что сбережения всей его жизни поставлены на кон и зависят от результата одного-единственного броска. И все же она выдавила слабую улыбку.

— Сейчас ты говоришь не как ищущий лишь свою выгоду соглядатай.

— Возможно, я не таков, — ответил он.

Она с трудом сглотнула и кивнула в знак согласия.

— Мы отправим эту дьяволицу обратно к остальным, — сказал он, — и ты должна пообещать мне, что не откроешь дверь, что бы ни случилось.

— Ни за что! — поклялась Рацилия, вцепившись в его руку так сильно, что он скривился когда ногти впились ему в кожу.

После того как Лукрецию снова заперли в камере, германка, к своему удивлению, чуть ли не вытолкала своего возлюбленного из квартиры.

— Уходи скорее, — сказала она, — потому что еще мгновение, и я вообще не смогу тебя отпустить!

Сириско поцеловал ее и неохотно отступил.

— Я вернусь с Гиберником, — поклялся он, выходя за дверь.

Рацилия всхлипнула, но не от сказанных им вслух слов, а от тех, что он не произнес, но которые, несомненно, были у него в мыслях:

«Я вернусь вместе с Гиберником — или не вернусь вообще».

Как только Лукреция услышала, что Сириско закрыл за собой дверь, она раскрыла ладонь и погладила пряди, которые вырвала из волос германки. Весталка рискнула еще раз подвергнуться избиению, чтобы зполучить их, но достигла своей цели без особой боли. Более того, доверчивый вольноотпущенник попался на ее удочку и отправился спасать Гиберника. Теперь между ней и свободой стояла только рабыня.

Весталка услышала, как в темноте зашевелилась еще одна женщина. Это была Агриппина, которая намеренно не спала всю ночь, опасаясь ее. Они яростно сражались в темноте; в какой-то мере Лукреция отплатила пожилой женщине за порку, но боль, которую она причинила Агриппине, всё ещё казалась для неё недостаточной. Лукреция была полна решимости отомстить покрепче, но сначала нужно было разобраться с Рацилией.

Ведьма-девственница скрутила светлые волосы в жгут и намотала его на палец, как кольцо. Она медленно поглаживала его, сосредоточивая на нем силу своего разума, подключаясь к энергиям Богини и ее племени неописуемо могущественных хтоний, которыми Шупниккурат правила как королева.

— Рацилия... — прошептала она, — ты моя рабыня... ты должна подчиняться... моя воля — это твоя воля...

— Что ты творишь? — настороженно прошипела Агриппина. — Тебе не удастся околдовать меня — я знаю этот колдовской трюк! Мой разум слишком силен...

— Заткнись! — отмахнулась Лукреция. — Я пытаюсь вытащить нас отсюда! Или ты предпочтёшь подождать, пока нас найдут солдаты императрицы?

Агриппина осталась начеку, но позволила колдунье продолжать. Тянулись долгие минуты, пока девушка произносила свои тайные заклинания…

За пределами комнаты Рацилию, казалось, охватило странное оцепенение; она то задремывала, то резко просыпалась, а затем снова засыпала. Наконец, едва ли осознавая, что делает, она доплелась до кровати, опустилась на нее и быстро погрузилаь в глубокий транс. Казалось, чей-то голос властно шептал ей на ухо: «Твой разум спит, Рацилия, но твое тело повинуется моим командам. Встань... встань... отодвинь засов... освободи меня... освободи меня...»

Как сомнамбула, тевтонская служанка поднялась с кровати, медленно подошла к двери камеры, сняла скобу и отодвинула засов. В тот же миг дверь распахнулась. Рацилия стояла с пустыми глазами. Лукреция схватила ее за горло и прошипела:

— Повинуйся мне!

Когда две другие женщины вышли, они увидели Лукрецию, стоящую позади Рацилии, и полный ненависти взгляд весталки дал понять Агриппине, что их недолгому перемирию пришел конец.

— Я проклинаю тебя! — Лукреция плюнула в римскую принцессу, показав ей клок темных волос, вырванный из головы Агриппины в ходе их ссоры прошлой ночью. – Твой род прекратит свое существование! Они погибнут до последнего члена свое семьи, убитые родственниками и своими собственными руками! Клавдианов и Юлианов постигнет общая участь — их имена станут презирать, они будут опозорены на все времена! Твоя собственная смерть станет воплощением твоего самого мрачного кошмара!

Лицо аристократки вспыхнуло от ярости.

— Ведьма! — закричала она, бросаясь на Лукрецию, но тут вмешалась Рацилия, защитищая весталку. Агриппина пронзительно ругалась, била и пинала противниц, но не могла справиться с обеими женщинами сразу.

Произнеся проклятие, Лукреция завернулась в плащ и выбежала из квартиры с криком:

— Не дай ей пройти, Рацилия!

Агриппина попыталась увернуться от околдованной германки, но Рацилия схватила ее за платье и прижала к стене. Пока они боролись, Агриппина слышала, как Лукреция удаляется по коридору и спускается по лестнице в его конце.

Ярость придала ей сил, и аристократка наконец вырвалась из хватки Рацилии. Зарычав, она бросилась в погоню за Лукрецией, но, выскочив на людную улицу, не смогла разглядеть свою жертву. Только тогда она задумалась о проклятии, произнесенном Лукрецией.

«Слова, — усмехнулась Агриппина. — Всего лишь слова! Мне все равно, если погибнет мой дом или даже я сама — но сначала Луций станет императором!

Тут она осознала свою недальновидность. «Агриппина, дура, если весталка тебя обвинит перед всеми, тебя разорвут на части»

Она тут же оставила погоню и направилась к своему далекому дому. Агриппина знала, что там можно найти помощь, в которой она нуждалась, чтобы спасти все, что получится, катастрофе этого ужасного дня...

Руфус Гиберник, прикованный цепью к столбу в саду, услышал, как его окликнули по имени. Он повернулся к арке и увидел красивое, но встревоженное лицо своей рабыни Холли — или это была Ферн?

— Холли?! Как ты сюда попала? Что с тобой случилось?

— Я... я Ферн, — запинаясь, пролепетала девушка, опускаясь на колени. Насколько Гиберник мог судить, она выглядела невредимой — ухоженной и одетой в свежую вифинскую тунику.

— Встань, девочка, хватит об этом! Я рад, что ты не пострадала. Что с тобой случилось? С твоей дорогой сестрой все в порядке?

— Мы обе целы и невредимы, хозяин. До этого момента мы думали, что ты был убит!

Он покачал головой.

— Я попал в переделку, и меня заперли с самыми молчаливыми тюремщиками, с которыми я когда-либо сталкивался. Потом они накачали меня дурманом, и я оказался здесь. Кстати, где это мы вообще?

— Это дом, где царица должна выйти замуж за вождя Силия, — неуверенно объяснила Ферн, которая была слабо знакома с языком и институтами Рима. — Наша госпожа, Коринна Серена, привела нас сюда сегодня утром.

— Так вот где мы оказались! Эта сумасшедшая плохо с тобой обращалась?

Ферн опустила взгляд, и ее голос дрогнул.

— Это было так унизительно, хозяин... Холли и я... Она использовала нас почти как мужчина.

Девушка разразилась рыданиями. Руфус зарычал от злости и принялся яростно вырываться из своих пут. Он много раз видел изнасилования в школе гладиаторов и сомневался, что сапфический аналог был красивее.

— Итак, — сказала Коринна Серена, входя в комнату, — похоже, ты действительно притягиваешь женщин. — Она подошла к Гибернику двигаясь с пластикой гимнастки и оттолкнула Ферн носком сапога. — Помоги своей сестре с едой. Тебе не следовало приходить сюда.

Ферн не поняла латыни, но пренебрежительный тон был ясен. Она встала и поспешила прочь.

Коринна, подбоченясь, смотрела на пленника. Она снова была одета в костюм женщины-гладиатора, но без оружия и тяжелых доспехов. Несмотря на то, что Руфус был зол, он не мог не оценить подтянутую мускулистую фигуру девушки. На всём ее теле было меньше жира, чем застревало у него в зубах после хорошего куска баранины. Но её мускулы были ненамного крепче, чем у развитого юноши — по правде говоря, немногие женщины были способны развить мускулатуру, как у мужчины, несмотря на любые тренировки в мужском стиле. Ее старания лишь помогли подчеркнуть здоровье и энергию цветущей женственности.

— Если б не я, тебя бы убили в «Патриции», — объяснила она. — Я предложила принести тебя в жертву после свадьбы Мессалины и Силия.

— Извини, что перебиваю, но неужели эта дурацкая свадьба действительно состоится? А как же император?

Она небрежно пожала плечами.

— Клавдий был убит колдовством этим утром. В империи не осталось никакой власти, кроме Мессалины. Тебе повезло, что я ее подруга. В своем триумфе она может проявить великодушие.

— Я правильно расслышал? Что ты предлагаешь, девочка?

— Даже когда я впервые предложила принести жертву, у меня были другие намерения. Я давно восхищалась твоими формами...

— Моими формами? Он понимающе ухмыльнулся. — Ты не представляешь, как это мне льстит, девочка!

Она нахмурилась и продолжила:

— На арене! Я имею в виду, что из тебя получился бы полезный раб и тренер. Если ты согласишься отдать мне волосы, ногти и кровь — разумеется, чтобы ты не ударил меня в спину! — то думаю, тебе будет позволено жить.

— А как же твоя жертва?

— Есть много других людей, которые могут умереть вместо тебя. Природа жертвы не имеет большого значения. Думаю, тебе следует серьёзно обдумать мое предложение.

— Я благодарен, не сомневайся. Но вот этот способ с волосами, ногтями и кровью, он что, единственный, с помощью которого ваши гарпии из Материнства могут вольготно чувствовать себя рядом с мужчиной?

— Не зли меня, — предупредила Коринна.

Он улыбнулся, раздевая ее взглядом.

— Я понимаю, что ты устала от рабынь. Если это так, моя красавица...

Руфус издал резкий стон, когда Коринна ударила его коленом в пах.

Глава XXIII

Хриплая музыка свирелей, цимбал и барабанов смешивалась с пьяным смехом и непристойными песнями. Мессалина, ввцпившись в руку Силия, когда они пробирались сквозь толпу празднующих, ликовала, едва веря, что время действительно пришло. Здесь, в этом освященном саду, праздновался величайший из всех праздников — вознесение Великой Матери в мир людей. Около четырехсот мужчин и женщин — почти все посвященные в Материнство италийцы — собрались в одном месте и в одно время, чтобы стать свидетелями бракосочетания своего царя и царицы.

Старейшины — сенаторы, всадники и чиновники, большинство из которых были с женами, а также матроны, как овдовевшие, так и разведенные — собрались в хоры, исполняющие гимны. Юные — а их кумир всегда был божеством мужской и женской зрелости — резвились, как, согласно легендам, это делали почитатели Благой Богини до того, как герои «Арго» разграбили последний великий центр поклонения богине.

Легконогие юноши были одеты в пастушьи туники, сшитые из тонкой кожи или из дорогих восточных шелков и хлопка; женщины щеголяли в костюмах менад — лифах и набедренных повязках из шкур животных, как хищных, так и травоядных. В тот день Аурелия Сильвана была пятнистым леопардом; она весело гонялась вокруг бочки с вином за своей подругой Люциной Дидией, которая была одета в пятнистую шкуру олененка.

Возбужденные танцоры кружили вокруг счастливой пары. Силия был в одеянии Бахуса, а Мессалина, царица Земли, изображала Плодородие, одетая в короткую белоснежную тунику, покрой которой оставлял грудь открытой. Она уже немало выпила, и ее одежда была испачкана пролитым вином.

— Да начнется церемония обручения! — воскликнула императрица, размахивая бутылью с вином.

Цезонин выступил вперед. Он был римлянином, принесшим жертву Аттису, после чего несколько недель пролежавший при смерти после нанесённых себе увечий. Теперь, переодетый женщиной и посвященный в сан жреца Богини, он произносил брачное заклинание:

Слава тебе, о Великая Мать!

Сему месту святому во славе сиять.

Вместе свершим плодородья обряд

Вскоре с Царицею Царь встанет в ряд

О стихии воздушные, мощные, вы

Встаньте пред нами, когда совершим

Жизни нового мира святой ритуал.

О стихии земли, камень, прах и металл,

Пусть придёт тот великий владыка миров,

Дабы править отныне во веки веков

Наконец, он произнес связующие слова:

— Теперь как Богиню и Бога, при наблюдающих за вами Великими Древними, я объявляю вас Царицей и Консортом!

— Теперь, как Богиня и Бог, при свидетелях Великих Древних, я провозглашаю вас Царем и Консортом!

Хор и танцоры разразились радостными криками. Силий заключил Мессалину в объятия и побежал с ней между рядами празднующих, разбрасывающих ленты сусального золота и осыпающих счастливую пару лепестками цветов. Когда они подошли к порогу дома, Силий опустил свою невесту на землю и помог ей стащить тунику через голову. Это одеяние было брошено в толпу свадебных гостей, а затем пара скрылась внутри.

— А теперь, любовь моя, — задыхаясь, сказала Мессалина своему супругу, — мы должны скрепить этот брак, ибо близится полдень, и Вибидия ждет в другой части города, чтобы начать призыв, который изменит естественный порядок вещей во Вселенной!

— Какое же ты странное создание, — ошеломленно пробормотал Силий. — Возможно, я никогда до конца не пойму всего этого, но всегда буду любить тебя и повиноваться тебе.

Они поспешили в свою приготовленную для ритуала спальню, а снаружи все громче и безумнее звучали флейты. Вскоре веселье перешло в хаос любовных утех, когда пастухи хватали на руки менад и тащили их в зеленые беседки, или даже швыряли своих жен-на-час в траву у всех на глазах. Цезонин также нашел себе желающего пастуха. И все это время барабаны и сиринксы исполняли свой бешеный ритм.

В этот момент Вибидия, одна из немногих, не присутствовавших на празднестве, стояла перед алтарем Кибелы. Время приближалось. Уже правил новый молодой царь, и он, несомненно, усердно трудился, засевая Землю, которую символизировала богиня-жрица.

Старая весталка положила свинцовый медальон к подножию статуи — медальон с наиболее священным изображением Богини, которым обладал культ. К этому изображению она обратилась с самым важным призывом:

— Услышь меня, о Шупниккурат — я призываю тебя многими твоими именами: Кибела, Хатхор, Ашторет, Артемида, Нинхурсаг! Открой Врата в свой мир, Великая Мать! Выйди из Хараг-Колата, своего пещерного города, и стань свидетелем сего обряда во славу твою! Жертвы принесены, Старый Царь Мира отдан тебе, Молодой Жеребец покоряется Царице Земли. О Богиня всего, что плодится и размножается, мы отдаем в твои руки весь мир! О Великая Мать, приди, явись нам, прими жертвы по своему выбору. Смотри, весь Рим лежит перед тобой, как праздничный стол! Выйди из теней забытых миров, из черных солнц, с неутолимым аппетитом пожирающих звезды! На забытых языках древности, тех, на коих некогда возносили хвалу тебе мириады тех, что древнее человечества, в былые дни, когда правили Старые боги, я взываю к тебе: Багаби лаца бахабе, Ламак кахи ачабати, Каррелиос!

Слабый раскат грома, казалось, прошел дрожью через каменные плиты на полу храма.

— Ламак ламак Бахальяс, Кабахаги сабалиос, Ассаттур!

Она снова услышала приглушенный раскат грома, на этот раз с безоблачного неба.

— Лагоз атха кабиолас, самахак и другие родственники, Шупниккурат.

Вновь послышался отдаленный грохот, и небо слегка потемнело, как будто на мгновение по нему пронеслась тень чего-то чудовищного.

***

— Смотрите! Смотрите! Туманы! Туманы!

Тиций Прокул, лучший друг Силия, бежал среди праздующих, указывая на небесное явление. Над Римом поднимались темные туманы, начиная смещаться на юго-запад, в сторону Остии. Возбужденные гости оставляли наполненные до краёв чаны с вином и выбегали из-под илексовых деревьев, чтобы посмотреть, влюбленные на траве тоже почувствовав волнение, расцепились, поднялись и последовали за остальными на поляну.

Из дома Силия вышла сама Мессалина с рыжевато-бронзовыми волосами, плавно двигаясь, с вакхическим жезлом в руке. За ней поспешил Силий, теперь увенчанный плющом и в одних котурнах. Когда они появились, хор старейшин разразился приветственными криками.

Сотни культистов собрались перед густой рощей, которая закрывала им вид на западный горизонт. Мессалина подошла к толпе сзади, выкрикивая имя одного из них, который выглядел менее пьяным, чем большинство прочих.

— Веттий Валент! Заберись на то высокое дерево и расскажи нам, что происходит в небесах!

Молодой человек немедленно повиновался, ловко вскарабкавшись на самые высокие ветви. Затем, прикрыв глаза от солнца, пристально помотрел на юго-запад.

— Что ты видишь? — крикнул Декрий Кальпурниан.

— Над Остией страшная темная туча! — воскликнул Валент. – Самая большая грозовая туча, которую я когда-либо видел!

Присутствующие зааплодировали. Это было знамение, вызванное, как они знали, заклинанием главной весталки Вибидии. Вновь заиграла музыка, мужчины и женщины бросились к чанам и в безумном восторге принялись поднимать тосты друг за друга. Силий, наконец, поддался действию неразбавленного вина, которое он выпил в большом количестве, пьяно повалился на траву и лежал, откинув голову, под дикие трели свирелей. Мессалина пронеслась между мужчинами, одаривая каждого священным поцелуем Царицы Земли.

— Мессалина! — внезапно закричала какая-то женщина.

Как ни была пьяна императрица, она узнала голос. Лукреция подбежала к ней в сопровождении двух преторианских гвардейцев.

— Ты! — воскликнула Мессалина. — Я думала... В смысле, мои люди повсюду искали тебя!

— Эти двое стражников... узнали меня, — задыхаясь, произнесла юная весталка. Мессалина в замешательстве оглядела одежду своей подруги. На ней были сандалии и простая туника, а не облачение, соответствующее ее положению. — Мессалина! — воскликнула Лукреция. — Кровь, ногти и волосы Клавдия были украдены из Храма, когда маг Симон похитил меня!

— Это невозможно! — пробормотала императрица, пытаясь рассуждать здраво, несмотря на свое опьянение. — Жертвоприношение прошло успешно. Мать грядет. — Она посмотрела на дерево. — Эй!.. Валент! Что ты теперь видишь?

— Что-то не так! — крикнул тот в ответ. – Гроза не усиливается. Мне кажется, я вижу свет сквозь тучи!

— Клавдий мертв! — настаивала Мессалина.

— Антистий прислал подтверждение? — с тревогой спросила Лукреция.

— Нет… нет, не прислал. Но воды жертвоприношения потемнели!

В этот момент к ним подбежал взъерошенный офицер.

— Императрица! — закричал он, бросаясь на колени. — Я только что прибыл из Остии! Я загнал свою лошадь насмерть...

Она узнала этого человека — одного из самых преданных офицеров Антистия.

— Матий, какие новости? Император убит?

Силий и еще несколько человек к этому времени подошли поближе. Матий ответил им и императрице:

— Утреннее жертвоприношение провалилось! Император еще жив и отдал приказ, чтобы все участники вашей свадебной церемонии предстали перед судом как предатели. Его солдаты уже в пути! Нарцисс сменил Гету на посту префекта претория; он поклялся уничтожить всё Материнство! Я отправился с ними, но сумел ускользнуть и прибыть первым У нас мало времени, моя богиня!

Мессалина потеряла дар речи. Как такое могло случиться? Этого не могло быть!

Те, кто слышал рассказ Матия, разбежались, чтобы сообщить новость другим участникам торжества. Шумные песнопения и звуки флейт уже начали сменяться криками ужаса.

Силий, пошатываясь, стоял перед своей женой, оказавшейся ею всего лишь на час.

— Я отправлюсь на Остийскую дорогу и подожду Клавдия, — сказал он, — чтобы поразить его своей собственной рукой. Лучше бы мы доверились римской стали, чем этим капризным магическим заклинаниям!

— Нет, Гай! — воскликнула Мессалина, схватив его за смуглую руку. — Его слишком хорошо охраняют. Я найду Вибидию — она знает, что делать!

— Она подвела нас! — заявил Силий. — Сможет ли она защитить тебя от мечей императора?

— Да! От мечей и не только. Гай, протрезвей и отправляйся на Форум. Веди дела, как обычно. Я снова подчиню своей воле Клавдия; после того, как я поговорю с ним, он поверит, что ничего этого не было. Иди, быстро! Я ухожу в храм Кибелы.

Собравшихся уже охватила настоящая паника, некоторые пирующие с трудом натягивали уличную одежду, многие другие выходили из ворот, все еще одетые в обрывки плюща и скудные одеяния участников вакханалии. Матий тоже бросился прочь, возможно, надеясь присоединиться к приближающимся всадникам, чтобы о его предательстве никогда не узнали.

Лукреция схватила Мессалину за обнаженное плечо.

— Валерия, что ты хочешь, чтобы я сделала?

— Свиток в безопасности? — спросила императрица.

— Был, когда я видела его в последний раз. Я спрятала его в своих покоях.

— Защити его любой ценой! Я должна отправиться к Вибидии, пока мы все не оказались обречены из-за нашего бездействия!

Когда Силий, Мессалина, Лукреция и остальные разошлись в разные стороны, Сириско, который несколькими минутами ранее осторожно проник в сад Асиниев, увидел свой шанс. Никто не обращал на него внимания, и, таким образом, юный осведомитель беспрепятственно проник в особняк.

Внутри он увидел толпу слуг, снующих туда-сюда. Схватив какого-то человека за тунику, он закричал:

— Где Руфус Гиберник?!

— Прочь, безумец! – воскликнул раб. – Нам всем конец, если солдаты нас найдут! — Он неуклюже зашагал прочь и выскочил на улицу.

— Добрый господин! — взмолилась какая-то женщина, дергая Сириско за рукав. — Ты понимаешь меня?

Он обернулся и увидел красивую темноволосую девушку в короткой тунике рабыни. Она говорила на британском диалекте, но этот говор был очень похож на галльский, который он выучил, сидя на коленях у матери.

— Чего ты хочешь? – спросил он.

— Ты произнес имя Руфуса Гиберника. Ты его друг?

— Да! Ты можешь отвести меня к нему?

Вместо ответа она схватила его за руку и повела в перистиль, где к колонне был прикован рыжеволосый эринец.

— Сириско, глазам своим не верю! — выпалил Руфус. – Что происходит? Весь дом воет, как логово баньши!

— Я думаю, император догадался об их измене, — ответил юноша. — Они боятся, что придут солдаты.

— Они сказали мне, что Клавдий мертв!

— Этого я не знаю... — сказал Сириско, поспешно ища какой-нибудь инструмент, который помог бы освободить пленника. — В Риме творятся безумные вещи. Я оставил Рацилию одну охранять трех опасных женщин; я должен вернуться к ней как можно скорее.

В соседней комнате он нашел гладиус, брошенный каким-то сбежавшим охранником, а также пику, пригодную для взлома замков. С ними он вернулся к Гибернику и применил свое умение к его узам. Мгновение спустя цепи упали, и он передал меч гладиатору.

— Я в долгу перед тобой, Сириско, друг мой, — сказал Руфус. — И перед тобой тоже, Холли или Ферн, кем бы ты ни была…

Руфус внезапно оборвал свои излияния, увидев Коринну Серену, стремительно входящую в сад. Очевидно, она готовилась к жертвенной схватке, когда началась паника, потому что на ней были доспехи и оружие. Удивившись, увидев его свободным от цепей, но замешкавшись всего на мгновение фехтовальщица произнесла слова:

— Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати! Йа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Но Руфус отвел взгляд от нее быстрее, чем она заговорила. В отличие от Сириско, который замер под колдовским действием зеленого талисмана. Эринец передал своего ошеломленного друга в руки Холли, чтобы она о нем позаботилась.

— Убери его с дороги! — прорычал он, посл чего двинулся к Коринне, подняв левую руку, чтобы загородиться от неё. Достаточно было лишь взглянуть на кулон, укрепленный между стальными пластинами нагрудника женщины, и он оказался бы таким же беспомощным, каким был в катакомбах под «Патрицием».

— Глупец! — усмехнулась Коринна, выхватив свой гладиус, и двинулась на него, как пантера на быка. — Ты не можешь драться со мной, не глядя!

— Ты что, решила убить меня, Коринна, дорогая? — спросил Гиберник с жесткой усмешкой. — Я уже начал думать, что нравлюсь тебе!

— Нравлюсь? — прорычала она и толкнула его. Руфус, державший руку так, чтобы видеть ее движения лишь краем глаза, заметил блеск лезвия и отбил его в сторону с силой, настолько превосходящей ее, что это предупредило гладиаторшу, что она должна уважать его, даже полуослепшего.

— Да, Коринна, я нравлюсь тебе, и не в очень благоприятном для твоих клятв девственности смысле – судя по тому, как ты говорила и вела себя в последнее время.

Взбешенная оскорблением, Коринна снова прыгнула, нанося удары — высоко, низко и по центру. Руфус отступил перед яростной атакой, но его отточенные рефлексы удержали ее на расстоянии.

Однако она подошла ближе, чем ему хотелось. К счастью, его насмешки мешали ей сосредоточиться, и он знал, что должен продолжать в том же духе.

— Брось это, девочка, из тебя никогда не получится фехтовальщица. Я могу представить, как ты танцуешь в вифинской тунике, но мне доводилось видеть, как фермерские мальчишки управляются с навозными вилами лучше, чем ты с гладиусом!

Коринна снова атаковала; лязг их мечей эхом разнесся по пустынным залам особняка Силия. Руфусу требовалось все его мастерство, чтобы предугадывать ее удары по движениям и положению ног, по случайным взглядам на мелькающие перед ним плечи. Дважды это было почти что так, и только то, что он несколько раз наблюдал за ее боями на арене, изменило ситуацию. Она была довольно хороша для девушки-гладиатора, но он превосходил ее мужской силой и скоростью, прошел обучение в гладиаторской школе и более пятнадцати лет фехтовал на мечах.

— Я немного подумал, девочка, и понял, что все эти твои игры в гладиатора — просто способ разозлить мужчину настолько, чтобы он отнял у тебя меч и отшлепал тебя им по заднице. Знаешь, что бы сделали твои противники, если бы смогли прижать тебя к песку? Конечно, ты это знаешь. Я думаю, именно это заставляет тебя улыбаться во сне по ночам!

С диким воплем девушка нанесла удар во внезапно открывшийся просвет в защите, перенеся весь свой вес на острие. Увы, это была позиционная ловушка. Руфус увернулся в сторону, схватил ее за окованный металлом нагрудник и сорвал его с нее вместе с зеленым талисманом. Затем, не глядя, отшвырнул проклятую штуковину далеко за спину.

Коринна отшатнулась, инстинктивно прикрывая одной рукой свою внезапную наготу. Только сейчас в ее глазах появился настоящий страх.

Теперь Гиберник знал, что она будет принадлежать ему в любое время, когда он решит заполучить её. Когда он шагнул вперед, Коринна выставила свой меч, и Руфус нанес по нему удар. Сила его вызвала острую боль от её запястья до плеча. В отчаянии девушка схватила свой гладиус обеими руками и ударила изо всех сил, но Руфус только улыбнулся, отражая каждый ее удар твердым, как скала, парированием.

Этот этап поединка дал гладиатору возможность изучить реальные способности Коринны. Выступая против мужчин, одурманенных колдовством, она не развила свой потенциал в полной мере. Руфус полагал, что при должной тренировке она могла бы показать представление, уровнем гораздо выше среднего. Но она была красивой девушкой с лицом нимфы, ногами танцовщицы и чувственными бедрами. Она была из тех женщин, которые больше подходят для зарождения жизни, чем для ее завершения. И хотя Руфус знал, что может убить ее по своему желанию, его инстинкты шли вразрез с тем, чтобы отдать эту хвалу женственности червям. «Когда-нибудь, — подумал он со вздохом, — моя слабость к хорошеньким девушкам погубит меня».

— Давай покончим с этим, девочка, пока ты не поранилась!

Резкий удар выбил лезвие из руки Коринны, и она отшатнулась, держась за ноющее запястье, ее лицо и руки были мокрыми от пота. Побледнев, она посмотрела ему в лицо, и ей показалось, что это зеркало ее собственной смерти. С ошеломленным, умоляющим взглядом она прислонилась к стене, покрытой фресками, и прижала к ней ладони в знак капитуляции.

— Я пришла сюда не для того, чтобы убивать тебя, — заикаясь, пробормотала она. — Пожалуйста, не надо... не делай этого...

Руфус, сдерживая себя, состроил задумчивую гримасу. Коринна убила многих людей самым трусливым и презренным образом из всех возможных. И все же ему не нравилось видеть страх в глазах женщины, во всяком случае, такой страх.

По правде говоря, ему хотелось бы поверить в то, что она сказала, и поэтому он решил спросить ее, что, черт возьми, было у нее на уме, когда она пришла за ним с мечом на бедре...

Внезапное прибытие преторианцев помешало дальнейшему разговору.

— Опусти меч, предатель!

— Во имя кого? — потребовал гладиатор, бросая вызов всем семерым солдатам.

— Во имя императора Клавдия!

Он опустил острие своего оружия.

— С удовольствием сделаю это, — с усмешкой ответил эринец. – Но позвольте мне рассказать об этой истории с предательством...

Глава XXIV

Симон проснулся от прикосновения пальцев, щупавших пульс под его челюстью. Вздрогнув, он открыл глаза и увидел чуть размытое по краям лицо. Клеопатра.

Самаритянин встревоженно сел и обнаружил, что лежит в мягкой постели под пуховым одеялом.

Теперь в поле зрения появилась Кальпурния.

— Успокойся, Симон, — прошептала наложница-италийка, — все хорошо.

— Хорошо? Император? Он жив?

— Благодаря тебе никто не умер... кроме Фульвия Антистия.

— Фульвий? — пробормотал Симон, пытаясь вспомнить.

— Мы услышали ужасный шум в атриуме, — сказала Клеопатра. – Мы прибежали на звук и нашли тебя без сознания, как и большинство стражников, которые были с тобой. Некоторые из них уже пришли в себя, но Фульвий... — Девушка побледнела.

Кальпурния продолжила рассказ вместо нее.

— Несомненно, он был убит с помощью колдовства! Его тело разлагалось, киша червями, скорпионами и всевозможными ползучими тварями...

Симон откинулся на подушку. Да, он слишком хорошо понимал, что произошло. Когда он украл части тела Клавдия из храма Весты, он намеренно заменил их отрубленным пальцем Фульвия Антистия, рассчитывая, что все злые силы, направленные против императора, обратятся на предателя. Так и случилось. Правда, Клавдий был в большой опасности — ментальная атака была направлена непосредственно на него, и, что еще хуже, Фульвий находился в том же доме, что скорее притягивало, чем отводило атаку. К счастью, когда Фульвий приказал разрушить барьер из агатов, он сам оказался в большем резонансе с заклинанием, чем Клавдий, — император был в значительной степени защищен мистическими камнями, которые Нарцисс приказал поместить вокруг его персоны.

— Это было отвратительно, — выдохнула Клеопатра, побледнев, – что такое колдовство вообще возможно! Как такое может быть?

Симон вздрогнул и закрыл глаза от резкого света.

— Они открыли маленькие… врата… внутри его тела, — объяснил он, — и несколько роящихся приспешников богини, призываемой Мессалиной, проникли в него изнутри и стали пожирать…

— Это должно было стать судьбой Клавдия, и может оказаться судьбой всего мира, если мы не примем срочных мер! — Он снова сел и спустил ноги на пол. — Где сейчас император?

— Нарцисс убедил его в измене Мессалины, — ответила Кальпурния. — Они на пути в Рим с отрядом преторианцев и двумя другими свидетелями, которых нашел Нарцисс.

— Свидетелями?

— Высокопоставленные люди, которые случайно оказались в тотт момент в Остии. Они признали, что были осведомлены о некоторых преступлениях Мессалины, и согласились дать показания, чтобы избежать обвинений в том, что не сообщили об этом раньше. Клавдий выдал распоряжение на арест императрицы и всех, кто значился в списке Нарцисса.

Симон вскочил на ноги, воскликнув:

— Я должен вернуться в Рим! Позови слугу. Пусть он приведет мне... лошадь. — Внезапно он почувствовал слабость.

— Мой господин! — воскликнула одна из девушек, увидев, что он пошатнулся.

— Это... это пустяки. Я долгое время ничего не ел.

Самаритянин почувствовал досаду из-за того, что поддался такой банальной потребности в самый разгар кризиса. Девушки немедленно потребовали подать ему ему по порции всего, что было на кухне, и с нетерпением ждали, когда принесут еду.

К тому времени, как Мессалина добралась до храма Кибелы, большинство спутников покинули ее, беспокоясь о собственной безопасности. Она нашла Вибидию в храме Кибелы в сопровождении нескольких жрецов.

— Прибыла Лукреция! — воскликнула императрица. — Она сказала, что чародей Симон что-то сделал со свинцовой шкатулкой. Мы потерпели неудачу!

На мгновение Вибидия остолбенела, но эта новость многое объясняла. Она поспешила к алтарю и открыла шкатулку, но, к своему ужасу, обнаружила, что реликвии исчезли, а вместо них там лежал отрезанный палец другого человека. Значит, воды в чаше для предсказаний потемнели из-за смерти неизвестного донора, а не императора. И теперь солдаты Клавдия бушевали по всему городу, стремясь отомстить!

Пожилая весталка быстро просчитала варианты.

— Нам нужно подобраться к Клавдию достаточно близко, чтобы взять волос с его головы, нитку с его одежды — все, что недавно было заряжено его аурой! С помощью этого мы сможем изменить его мысли, как и прежде, и повернуть эту интригу против Нарцисса и его трижды проклятого наемного колдуна!

— Меня арестуют на месте! — запротестовала Мессалина.

— Под моим покровительством никто не посмеет нас задержать, — заверила ее весталка. — Но ты должна послать сообщение опекунам своих детей, чтобы они привели их сюда — мы можем использовать их для смягчения Клавдия, если другие средства не помогут. Император очень любит их и, возможно, они смогут приблизиться к нему, даже если нам это не удастся.

— Да... — прошептала Мессалина, взвешивая ситуацию. Ее дети, Британик и Октавия, были, конечно, результатом супружеской измены, но Клавдий наивно полагал, что они его собственные. Кроме того, их можно было легко заколдовать, чтобы они действовали как орудия в ее руках. — Да, это может сработать.

Она отправила одного из жрецов передать послание тем, кто присматривал за детьми, а затем колдуньи покинули храм, направляясь к Викус Тускус, дороге на Остию. Поскольку Вибидия была уже измотана и слишком слаба, чтобы проделать долгий путь пешком, они остановили единственное транспортное средство, оказавшееся поблизости, — общественную повозку для вывоза мусора. У женщин не было особого выбора в выборе способа передвижения, поскольку в это время суток движение большинства других транспортных средств на улицах города было запрещено. Просьбы священной девы было достаточно, чтобы убедить возницу довезти именитых путешественниц на попутной повозке до места назначения.

Они встречали по пути отряды солдат. Некоторые из них не узнавали молодую женщину, одетую более скудно, чем большинство блудниц, если не считать старого крестьянского плаща, того самого, который Лукреция поспешно набросила на плечи своей подруги в садах Асиниев. Другие гвардейцы знали, кем была Мессалина, но, тем не менее, по приказу главной весталки отходили в сторону с их пути. Наконец повозка выехала на Остийскую дорогу немного севернее Аппиева акведука и повернула на запад.

Заговорщицы проехали совсем немного, когда заметили приближающуюся карету императора.

— А теперь, Мессалина, — посоветовала Вибидия, — используй своё умение растапливать сердца, которым ты так хорошо владеешь!

Императрица спрыгнула с задка повозки. Возница резко остановил упряжку, когда она со слезами на глазах бросилась перед его лошадями, крича:

— Клавдий, муж мой, ты должен выслушать меня, мать Британика и Октавии...

— Отойди, женщина! — сердито приказал Нарцисс, выходя из кареты. Он с презрением отметил, что прелюбодейка оказалась почти не одетой, но был рад тому, что это придало бы убедительности его обвинениям. — Ты смеешь просить императора о помиловании, только что встав со своего прелюбодейского ложа? — Он нервно оглянулся на Клавдия, опасаясь, что призывы Мессалины все же тронут этого человека, несмотря на то, что он видел это воочию. Император, потрясенный предательством, всю дорогу из Остии то клялся отомстить, то горько рыдал. Советник, слишком хорошо знавший своего господина, опасался, что тот совершит что-нибудь неразумное в самый неподходящий момент.

Мессалина прижалась ближе; Нарцисс оттолкнул ее, без всякой нежности, опасаясь ее, как ночной ламии. Никто не мог сказать, какую магию она может сотворить, и сможет ли император простить ее в порыве раскаяния, если увидит полные слез глаза.

— Клавдий, послушай меня! — причитала женщина.

— Нет! — крикнул в ответ Нарцисс. — Зачем ему это? Вот список с более чем сотней твоих любовников! — Он сунул пергамент под нос Клавдию, надеясь отвлечь его и расположить к себе. Он знал, что должен каким-то образом держать эту ужасную, опасную женщину на расстоянии.

Увы, он не мог применить такую тактику против Вибидии, которая все еще оставалась священной особой до тех пор, пока не удастся убедить коллегию понтификов осудить ее. Ведьма приблизилась, с трудом направляясь к карете.

«Она выглядит больной», — подумал Нарцисс, страстно желая, чтобы у нее тут же отказало сердце и они могли бы избавиться от нее.

— Великий понтифик, услышь меня! — громко обратилась весталка к Клавдию. — Этот низкий греческий раб лжет вам, пытаясь заставить вас осудить мать ваших детей!

— Вовсе нет, — поспешно заверил императора Нарцисс. — Прошу, о император, пусть прелюбодейку осудят в свое время. — Он расположился так, чтобы весталка не могла стоять слишком близко к Клавдию; по законам культа ей не дозволялось прикасаться ни к одному из мужчин, но он не хотел рисковать. — Поехали! — приказал он вознице, заходя внутрь.

— Никто никуда не поедет, пока я не услышу от императора, что он не получу заверений императора в том, что он выслушает свою жену по справедливости!

Клавдий, охваченный эмоциями, не смог выдержать ее сурового взгляда.

— У нее будет шанс оправдаться, — сказал Нарцисс и повернулся к нему. — А теперь, госпожа, пожалуйста, вернитесь к своим религиозным обязанностям и предоставьте государственные дела тем, кто лучше разбирается в них. Возница!

На этот раз карета тронулась с места, набрала скорость и оставила позади двух женщин и их телегу с мусором.

В полумиле от Палатина на пути кареты встретились дети, Британик и Октавия, ехавшие в паланкинах, но Нарцисс, относившийся ко всему с подозрением, приказал их опекунам держаться подальше и вернуться во дворец вместе с наследниками императора.

Весталка и императрица к этому времени уже слишком далеко отстали на своей повозке и лишь беспомощно наблюдали, как карета стремительно мчится вперед.

— Вибидия! — умоляюще простонала императрица. — Что же нам теперь делать?

— Отправляйся в сады Лукулла, — велела старуха, — и приступай к подготовительным ритуалам.

— Что этого даст?

— Напиши Клавдию, постарайся получить ответ, написанный его собственной рукой. Это письмо послужит символом, который можно будет использовать в ритуале, чтобы снова подчинить его. После того, как он прикажет казнить наших врагов, ты должна убить его самолично, завершив тем самым жертвоприношение Старого Царя. Это будет не такая большая жертва, как та, которую мы планировали и все-таки она тоже подойдет.

— А... если у меня ничего не получится?..

Вибидия мрачно нахмурилась.

— Тогда ты должна совершить Обряд Мерзости, который является нашей последней надеждой.

Мессалина вздрогнула.

— Обряд?! Ты... ты говорила, что в этом нет необходимости...

— За исключением непредвиденных обстоятельств, с которыми мы сейчас сталкиваемся. Слишком многое пошло не так. Если Старый Царь не умрет сегодня, мы должны использовать... альтернативу. Послушай, ты должна подготовить второе письмо, на этот раз своей матери Лепиде, умолив ее встретиться с тобой до наступления сумерек.

— Но... неужели мне придется собственноручно?..

— Увы, да. Но это последнее средство, и, возможно, нам не придется прибегать к нему. И все же, если до этого дойдет, ты не должна отступать от своей судьбы.

При этих словах императрица успокоилась, и ее лицо стало суровым.

— Я не дрогну, — заявила она. — В любом случае, между нами никогда не было большой любви. Но ты уверена, что она придет? Я почти не видела свою мать много лет, и когда мы виделись в последний раз, она наговорила много горьких слов...

Пожилая женщина казалась уверенной в себе.

— Она придет. Мольба осужденной дочери о помощи растрогает ее. Я уверена, ни одна мать не смогла бы устоять перед таким. Да, да, Лепида придет к тебе. И тогда, если нам не повезет с Клавдием, мы — то есть ты — сможем совершить последний обряд.

— Тебя со мной не будет?

— Я возвращаюсь в Дом весталок, — медленно ответила Вибидия, чувствуя, как к ней возвращается усталость. — Там я воспользуюсь своим искусством, чтобы попытаться вернуть благосклонность богини. Возница! Отвези нас обратно в Дом Весты!

Не обращая внимания на дальнейшие вопросы Мессалины, она откинулась на подстилку в повозке, чтобы отдохнуть в задумчивом молчании.

Два часа спустя Симон из Гитты гнал свою усталую лошадь галопом по той же местности. Начинающиеся предместья и утомлённая лошадь заставили его сбавить ход до рыси. На улицах ему встречалось мало людей, так как население опасалось, что рвение преторианцев может перерасти во всеобщую резню. Он расспрашивал проходивших мимо солдат о местонахождении императора и в конце концов нашел осведомленного человека, достаточно вежливого, чтобы дать ответ. Клавдий отправился в казармы преторианской гвардии, которые, как знал Симон, находились в северо-восточной части города за Виминальским холмом. Он ударил пятками в бока своей лошади и повернул её морду на северо-восток.

Поскольку дом, в котором он оставил Сириско и Рацилию, находился на его пути, самаритянин направился к нему. Когда он наконец добрался туда, то обнаружил, что там была одна Рацилия.

Девушка в отчаянии бросилась в его объятия.

— Что случилось? — спросил он в недоумении.

— Сириско исчез! — зарыдала Рацилия. — Он отправился спасать гладиатора Данлейна — Гиберника. И эти ужасные женщины сбежали.

— Успокойся. Расскажи мне все.

Рацилия рассказала историю в нескольких словах.

— Значит, Гиберник все-таки выжил, — прокомментировал Симон, когда все было сказано. Его тон стал настойчивым: — Рацилия, оставаться здесь дольше небезопасно, потому что любая из этих женщин способна отправить сюда вооруженных людей, чтобы отомстить. У меня на улице лошадь, я отвезу тебя к императору.

— Император? Но разве он не?..

— Он ничего о тебе не знает, а императрица в данный момент занята тем, что пытается спасти свою шкуру. Пойдем.

Он вывел ее на улицу, взобрался верхом на усталую лошадь и помог сесть позади него. Затем они направились в Кастра Преторию, где находился императорский со своим двором.

В лагере преторианцев самаритянин при посредстве Нарцисса добился права войти и был допущен в большой зал собраний, где Клавдий вот уже два часа вершил правосудие.

Большинство мужчин и женщин, присутствовавших на свадьбе, были задержаны, когда они в пьяном виде возвращались домой. Первыми перед Клавдием предстали мужчины, и разбирательство в отношении этих негодяев уже шло полным ходом.

Беглый осмотр показал Симону, что более сотни из них признали свою вину — свою славу, как называли это самые смелые из них. Присутствовавшие на суде говорили, что виновные, по большей части, казалось, были готовы отправиться к палачу, тем самым бросая дерзкий вызов всем. Силий фактически потребовал от императора высшей меры. После того как с главным прелюбодеем было покончено, Клавдий осудил Тиция Прокула, командира стражи Декрия Кальпурниана и многих других.

Отвратительного Цезонина он пощадил, поскольку стало ясно, что священник играл женскую роль в извращенных оргиях, и император посчитал подобающим, чтобы столь глупый человек продолжил жить евнухом, страдая от самооскопления.

Единственным делом, которое заняло много времени, было разбирательство с актёром Мнестером. Он яростно настаивал на своей невиновности, сорвав с себя рубашку, чтобы показать следы от ударов плетью. Он утверждал, что получил их, когда Мессалина заставила его действовать против его воли. Он так хорошо играл свою роль, что Клавдий почти простил его, но Нарцисс вновь заявил о неопровержимых доказательствах и напомнил императору, что помилование танцора приведёт к скандалу, в то время как столько знатных людей уже погибло за то же преступление.

Когда Мнестера вели к палачу, четверо преторианцев притащили рыжеволосого великана. Симон напрягся, узнав Данлейна Максамтайнна.

Клавдий застонал и покачал головой.

— И т-ты тоже, Гиберник? Неужели все мои друзья — предатели? Мне с-сообщили, что ты похитил родственницу моей жены, Домицию, и что тебя схватили со многими другими кутилами в доме Силия. Меня удивляет, что Мессалина пригласила тебя после т-того, как ты дурно обошёлся с её тёткой!

— Император, – начал ирландец, чьё чувство юмора, очевидно, проявлялось через силу, – я находился на свадьбе лишь для того, чтобы меня потом разрезали на десерт, – а что касается похищения Домиции, что ж, это правда, но всё, что я сделал, было совершено для помощи вам.

Клавдий повернулся к Нарциссу и вопросительно поднял бровь. Нарцисс подошёл ближе и сказал:

— Я совсем немного осведомлён о той похвальной роли, которую сыграл этот храбрый человек, но мне хотелось бы призвать в свидетели того, перед кем империя в неоплатном долгу. — Он взглянул назад на Симона. — Эвод, выйди вперёд!

Исполненный решимости помочь своему другу, Симон протиснулся между гвардейцами, пока не достиг открытого пространства перед императором. Клавдий внимательно посмотрел на неизвестного свидетеля, но, очевидно, не узнал Симона под его фальшивой бородой.

— Цезарь, – уговаривал Нарцисс, – вы, должно быть, измучены. Давайте отложим эти разбирательства на день. Остались только женщины и несколько человек из низших сословий, которых нужно судить. Вопросы, которые мы должны обсудить с... моим клиентом Эводом, лучше всего решить наедине.

— Подождите! – воскликнула Рацилия, бросившись к Симону. — У вас в плену должен быть, и Сириско. Отпустите его, прежде чем вы отложите заседание!

— Кто эта девушка? – раздражённо спросил Нарцисс.

— Моя подруга, – быстро объяснил Симон, – и друг цезаря. Она говорит о человеке, которого вы, возможно, удерживаете – человеке, который сослужил вам достойную службу в этих последних событиях – Сириско, вольноотпущеннике племянницы императора, Агриппины.

Клавдий вежливо позвал центуриона и расспросил его об этом имени. Тот сверился со своим списком и обнаружил, что такой заключённый действительно числится в нём.

— Тогда приведите его, – приказал Клавдий, – и о-отправьте в мои покои. Остальные, идите со мной. Приведите и девушку. Я хочу знать всё!

Последовавшее рассмотрение событий убедило Клавдия в невиновности Руфуса и Сириско. Он пообещал вознаградить их обоих, а также всех, кто поддержал его в трудную минуту. Император был поражён, узнав истинную личность Симона, и, казалось, был рад, что чародей всё-таки не погиб.

Солнце уже село, и император решил провести ночь в покоях командира стражи, приказав кухне Кастры приготовить ужин. В этот момент прибыл гонец от Мессалины, и, несмотря на возражения Нарцисса, Клавдий настоял на том, чтобы прочесть послание немедленно.

Дорогой супруг, – начиналось оно, – как ты мог игнорировать меня так холодно и бессердечно? Я была неосторожна, но меня оклеветали и опорочили корыстолюбивые рабы. Ты унижаешь себя, доверяя им. Позволь мне поговорить с тобой, и я чётко докажу свою невиновность и свою любовь. Ради наших детей не поддавайся гневу, который может повлечь трагические последствия для счастья и чести нашей семьи. Если ты когда-либо любил меня, напиши несколько добрых слов и пусть мой гонец быстро доставит их мне, чтобы у твоей истинной и любящей жены была надежда.

Пергамент был испачкан многими слезами. Перечитав послание, Клавдий почувствовал себя скорее раздражённым, чем успокоенным.

— Принесите мне папирус и перо! – приказал он.

В своём ответе он выразил печаль, уязвлённую гордость и гневные упрёки. Нарцисс, читая через плечо своего господина, не увидел в послании ничего компрометирующего и поэтому не возражал против его отправки.

К тому времени, как Клавдий, Нарцисс и несколько их друзей приступили к ужину с приглашённым на него Симоном из Гитты, уже стемнело. Симон с удовольствием отведал жареных сонь в меду, язычки жаворонков, запечённых в тонких вафлях, ломтики копчёной миноги в сладком желе и жареную курицу, фаршированную паштетом.

Император, насытившись, разговорился:

— Какой же ты хороший мастер перевоплощения, С-Симон из Гитты! Ты меня совершенно одурачил – я действительно п-полагал, что ты один из вольноотпущенников Нарцисса. Я должен десятикратно вознаградить Руфуса Гиберника за помощь в спасении жизни такого и-искусного чародея...

Внезапно речь Клавдия оборвались, и его взгляд стал отсутствующим.

— Цезарь? – спросил Нарцисс. — Вы нездоровы?

Клавдий моргнул, но продолжал смотреть в пространство.

— Нет... Я в порядке. — Некоторое время он сидел тихо, пока его спутники оценивали ситуацию; затем пробормотал: — Я думал о Мессалине, этой бедной женщине. Я д-должен увидеть её... дать ей возможность защитить себя. — Внезапно его охватила волна гнева. –Клянусь громами любви, если я обнаружу, что её оклеветали, головы покатятся!

Принцепс продолжал бормотать в том же духе, но постепенно речь его потерял связность. Нарцисс, встревоженный, увёл Симона под предлогом отдыха.

— Если он так и дальше будет себя вести, то скоро простит эту ведьму! – прошептал вольноотпущенник хриплым голосом. — Что с ним происходит? Перемена в его поведении – она была такой внезапной! По правде говоря, я уже и раньше много раз видел, как он вёл себя подобным же образом, когда находился под влиянием своей жены.

Симон был менее знаком с привычками Клавдия, но опасался худшего.

— Неужели он снова подпадает под её власть?

— Это ты мне скажи, ты же у нас волхв.

– Кто-нибудь из друзей императрицы приближался к нему сегодня?

– Ни её друзья, ни даже его собственные; я бы этого не допустил. Она действительно посылала к нему гонца, но этот человек не подходил к императору ближе чем на три шага.

– Клавдий отправил ответ своей жене?

– Да, незадолго до захода солнца. Это важно?

– Мы должны действовать быстро! – произнёс Симон, выходя из комнаты. – Дайте Клавдию снотворное, если сможете. Я должен добраться до садов Лукулла, пока не стало слишком поздно.

– Я пошлю за тобой солдат, – сказал Нарцисс.

– Сделай это, – крикнул маг в ответ, – хотя от них будет мало толку, если я опоздаю!

Глава XXV

Агриппине понадобился целый день, чтобы собрать полдюжины слуг, которым она могла доверять, планируя вторжение в Дом весталок. Ей даже пришлось включить в их число Даоса, раба, которого она с нетерпением ожидала увидеть медленно выпотрошенным за то, что он не сумел удержать в заключении Симона из Гитты.

Было почти полночь; злополучный последний день октября практически закончился. Ходили слухи, что весталок Лукрецию и Вибидию скоро ждёт смерть за их участие в Материнстве. Агриппина полагала, что империя, вероятно, предпочла бы избежать такого скандала и не станет задавать много вопросов, если две женщины умрут от рук неизвестных безымянных плебеев. А они умрут, если кто-нибудь из них встанет у неё на пути к тому чтобы заполучить свиток Полибия. Это был смертельный риск, даже с чётом того, что в Риме царил хаос, но если она добьётся успеха, её ожидала божественность.

Заняв место на портике храма Кастора, знатная женщина наблюдала, как крошечные тёмные фигуры её слуг крадутся в лунном свете в Дом весталок, святилище, запретное для мужчин после захода солнца.

Дверь, через которую вошёл Даос и его товарищи, оказалась незапертой; благочестие уже давно препятствовало взломам и ограблениям дома Весты, поэтому охрана была слабой. Когда шестеро мужчин в масках ворвались внутрь, они не встретили ничего более устрашающего, чем вопли служанок, которые либо разбегались сами, либо их отталкивали в сторону.

– За мной! – приказал Даос. Его банда мародёров охотно последовала за ним, отчаянно желая золота и свободы, которые им были обещаны, – все до единого нечестивые негодяи, набранные с ферм, конюшен и верфей, принадлежащих Агриппине. Они устремились по маршруту, который Даос составил по планам, подготовленным его хозяйкой. Они направились прямо в комнату Лукреции, игнорируя испуганных женщин, которые подняли шумную тревогу по всему особняку.

Разбойники знали, что если этот набег не будет прерван неистовыми криками соседей, он должен быть завершён быстро.

Даос подвёл своих людей к двери наверху и крикнул:

– Это здесь!

Лукреция, находишаяся за дверью, слышала звуки взлома и крики своих служанок. Догадавшись, что происходит, и в самом деле успев подготовиться к прибытию бунтовщиков или солдат, она тут же вскочила со своего ложа и опустилась на колени перед висящим медальоном, изображавшим Великую Мать, который висел на шее статуи Весты. Идол уже был окружён меловым кругом, рядом с ним дымилась кадильница. Юная ведьма совершила ритуальные поклоны, а затем начала своё заклинание:

– О, Великая Матерь, – произнесла Лукреция, – пир приготовлен для тебя, жертва уже ждёт у врат. – Она вытащила маленький нож из-под пояса и распахнула своё платье. Затем нанесла себе пять уколов в туловище, в форме Козлиного Лика, выкрикивая при этом пять величайших имён Богини:

– Кибела! Астарта! Хатор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Свет лампы, казалось, погас, и воздух наполнился колючей статикой. Сердце Лукреции подпрыгнуло; жизнь, которая была отнята во имя Богини в тот день, всё ещё позволяла открыть Путь молитвой одной жрицы. В этот момент дверь позади неё содрогнулась от тяжёлых ударов незваных гостей.

– Открой Врата! – вдруг закричала она. – Ада куа! Уратур уйиб! Айаба фхэку уага-нагль фатагн!

Капля крови скатилась по основанию статуи. Было ли это знаком того, что Врата открываются?

Прогремел гром, зазвенела посуда. Перед полным надежды взглядом весталки под медальоном возникло небольшое серое свечение. В это мгновение дверь с треском распахнулась. Лукреция вскочила, отступила назад и указала пальцем на злоумышленников в масках.

– Убейте их! – пронзительно закричала она.

Они услышали как по плитам пола пронёсся шорох, когда рой крошечных существ хлынул сквозь расширяющееся серое свечение и опустился к ногам изображения. Гадюки. Их были сотни, шипящих, извиваяющихся...

Люди в ужасе остановились, когда ковёр змей проскользнул мимо Лукреции, не причинив ей вреда, многие даже проползли по её ногам в сандалиях. Прежде чем хоть кто-то из них успел оправиться от шока и убежать, гадюки уже обвили их лодыжки. Даос вскрикнул, когда дюжина огненных игл вонзилась в его голени; отпрыгнув назад, он столкнулся со своими сообщниками, которые уже заблокировали дверной проём в паническом бегстве, и упал на пол.

Вопли умирающих заглушили шипение орды, которая их убивала.

Через несколько мгновений всё было кончено. Шесть искажённых трупов, вздувшихся от яда, растянулись на плитах комнаты и залы за ней. На их грубых лицах застыл ужас. Гадючье кубло расползалось, рассеиваясь по залам дома Весты, и наконец змеи выбрались наружу через различные выходы, чтобы затеряться в тёмных улицах Рима.

В залитом лунным светом сердце садов Лукулла Мессалина неустанно трудилась над тем, чтобы распространить свою волю на весь город. Позади неё, как и в ночь Первого жертвоприношения, возвышался чёрный идол Шупниккурат, окружённый новым кругом из толчёного мела. Перед его козлиной мордой синие струйки благовоний взвивались вверх из бронзовой курильницы, а из-под его основания сочилось бледное неземное свечение – свет магически активированного звёздного камня, который был перенесён на это место из храма Кибелы последними верными жрецами, всё ещё находящимися на свободе.

От сосредоточенности у Мессалины на напряжённом лице выступили капли пота. Пытаясь дотянуться до Клавдия, чтобы взять под контроль его разум, она почувствовала, как его воля подчиняется ей, несмотря на расстояние. Письмо, которое он послал, изливая своё горе и ярость, стало влажным в её крепко сжатом кулаке. Оно дало ей шанс, но прогресс был медленным, слишком медленным!

Теперь она сожалела, что не уделяла больше времени учёбе, предпочитая потакать своим страстям. Верные гонцы принесли известия о смерти Силия и большинства её сообщников и друзей – даже Декрия Кальпурниана, который был так могущественен в городе ещё в полдень.

Но больше всего подпитывала её ненависть мысль об убийстве Силия, и ярость, вызванная этой ненавистью, придавала силу её заклинаниям. Её разум стал обнажённым клинком, направленным на рушащуюся волю человека, уничтожившего её любимого фаворита, человека, стремившегося лишить её бессмертия и власти, человека, заставившего её подвести Богиню, которой служила.

— Люби меня, Клавдий! — шептала она. — Люби меня и ненавидь тех, кто мне противостоит! Отдавай приказы! Предай смерти Нарцисса! Уничтожь всех, кто осуждает меня! Ты не станешь их слушать, мои враги — твои враги!..

Внезапно Мессалина почувствовала, как нараставшая мощь иссякает; колдовская энергия, которую она с таким трудом накопила, внезапно исчезла, словно пламя задутой свечи.

— Нет! — прошептала она. — Нет! Не сйчас, когда я так близка к успеху...

Она мгновенно поняла причину происходящего: солнце, которое было в зените во время её бракосочетания с Силием, теперь находилось в надире.

В садах Лукулла была полночь.

По телу молодой женщины пробежала дрожь. Неудача означала, что у неё оставалось время лишь до рассвета, чтобы осуществить единственный оставшийся у неё вариант. Она должна совершить Обряд Мерзости.

Её мать, госпожа Лепида, пришла на закате в ответ на её письмо. Дочь встретилась с благородной матроной лишь на мгновение, достаточное, чтобы наложить на неё заклинание, которое погрузило её в зачарованный сон в особняке Лукулла, до тех пор, пока она не понадобится. Императрица сделала всё, что ей велела Вибидия. Всё было подготовлено к этому ужасному повороту событий, и однако же...

Отбросив все сомнения, Мессалина потрогала талисман на шее; в нём была прядь волос её матери.

— Приди, мама, — прохрипела она. — Приди ко мне...

Ночной ветер стонал; чёрные ветви раскачивались на фоне полной луны. Мессалина снова дрогнула. Сможет ли она это сделать — пожертвовать собственной матерью, отдать её в лапы бесконечного ужаса, возложить на алтарь Великой Матери всего сущего?..

— Боги преисподней, — пробормотала она, — укрепите меня в моём намерении!"

Она напомнила себе о том, что потеряет всё, если не сделает этого — жизнь, любовь, власть над всем миром. Что такое детская привязанность к родителям по сравнению со всем этим? Да, она должна это сделать; это было её космическим предначертанием. Она старалась не вспоминать былые моменты нежности, заставляла вместо этого вызывать в памяти ссоры, обвинения, годы отчуждения...

Она услышала слабые шаги со стороны особняка. Мессалина улыбнулась. Это, должно быть, добрая госпожа Лепида прибыла в ответ на её сверхъестественный призыв. Медленно императрица подняла изогнутый нож, острое лезвие которого ярко сверкнуло в серебристом лунном свете.

— Приди, мать моя, — тихо прошипела она. — Ты могла бы разделить мой триумф, но вместо этого предпочла упрекать меня и бросить. Скоро ты встретишься с моей истинной Матерью, и узнаешь, каково это — заслужить мою ненависть!

— Уже полночь, — объявила Вибидия, изучая гадальные кубики на столе перед собой, — а Старый Царь ещё жив.

— Э-это значит... — тихо прошептала Лукреция.

— Да! Всё кончено. – Лицо Вибидии исказила гримаса. — Теперь у Мессалины остался только один вариант — совершить Обряд Мерзости, который погрузит весь мир во тьму. Никто, кроме неё, не может этого сделать, и она должна выполнить его одна.

Лукреция, уже не в первый раз, посмотрела на старуху встревоженными глазами.

— Тьма для наших врагов, — предположила она с надеждой, — но вечный свет для нас?.. Стоило отметить, что молодая весталка инстинктивно закончила своё утверждение вопросом.

Вибидия подняла голову.

— Я чувствую сомнение в твоём голосе, дитя моё. Что ж, этого следовало ожидать. Ты слишком умна, чтобы полностью поддаться обману, как другие. Нет, ты права; это не обновлённая жизнь, а Вечная Ночь, которая опустится на эту сферу и плотно укроет её, как младенца, удушающим чёрным плащом.

— Так мне всегда казалось во время моих штудий, — прошептала Лукреция. — Кроме того, я удивлялась, почему ты предпочла умереть, а не разделить триумф, которого с таким трудом добивалась.

— Ты удивлялась, но никогда не спрашивала?

Лукреция сглотнула.

— Я думала, возможно, что ты мудрее меня и лучше всё понимаешь. И ещё я думаю, что боялась.

— Меня, дитя моё?

Девушка покачала головой.

— Нет, не тебя. Я боялась, что узнаю, что ты лгала мне и всем остальным. Ты работала только ради всеобщей смерти! Почему?

— Потому что эта человеческий порядок должен погибнуть, — прохрипела Вибидия, — потому что все люди заслуживают смерти! Все!

Заметив, как задрожали губы Лукреции, старуха смягчила тон.

— О, дитя моё, ты словно дочь, которой у меня никогда не было! Если бы я могла пощадить тебя — но это невозможно. Чудовищная жестокость человечества должна закончиться.

— Н-но разве зло Древних не намного больше, чем зло человека, госпожа моя?

По щекам Вибидии потекли слёзы.

— О, ты всё ещё не видишь! Вот почему я не могла никого посвятить в свои планы, даже тебя. Когда я была в твоём возрасте, во мне тоже была надежда. Но, в конце концов, со страданиями исчезли и все сомнения, оставив только ненависть — и скорбь.

— Скорбь?

Старуха кивнула.

— Скорбь о том, что мужчина и женщина представляют собой самые несовершенные творения Создания!

— Ты ненавидишь человечество только потому, что оно несовершенно? — недоверчиво спросила Лукреция.

— Да! Его несовершенство уничтожает всякую надежду и делает жизнь бессмысленной. Даже зло может быть величественным, если оно не мелочно. В злодеяниях Древних есть величие, но посмотри на Ливию, Тиберия и Калигулу. При всей их жестокости и кровожадности их мечты были мелкими и презренными...

Голос старой Девы оборвался. Её молодая спутница отступила. Они никогда раньше не видела, чтобы её наставница так открыто проявляла эмоциии.

— Чума на эту слабость! — воскликнула Вибидия, вытирая глаза рукавом. — Вот почему я не хотела видеть, как свершится моя месть! Возможно, я даже почувствую сожаление о том, что сделала, или жалость к умирающим. Я отказываюсь это делать. Я не дам человечеству даже такого триумфа надо мной, пока оно будет гибнуть!

— Я пытаюсь понять, матушка...

Вибидия вздохнула.

— Жить — значит поддаться соблазну зла. Именно ради того, чтобы освободить нас от этого смертельного искушения, я трудилась всю свою жизнь. О, дочь моя, я совершила много зла, чтобы достичь своих целей. Ты подозревала, что я тайно убила последнюю главную весталку, Юнию Торквату, чтобы заполучить ее могущество? — Старая женщина увидела правду в выражении лица Лукреции. — Да, твое лицо говорит мне, что ты подозревала. — Она снова вздохнула, и на этот раз звук был похож на предсмертный хрип. – Что ж, настал мой день, — прохрипела Вибидия. – Великие Древние снизойдут, подобно очищающему пламени на гноящуюся рану. Они правили этим планом эоны назад, и только случай позволил Человеку узурпировать их законное владычество. Когда Мессалина завершит ритуал, я произнесу последнее заклинание. Тогда все закончится... наконец...

Лукреция снова задрожала. Вибидия подняла голову, в её глазах читался неотложный вопрос, тревожная просьба. Лукреция внезапно поняла, что старейшина просит ее о решении – выразив либо одобрение, либо осуждение. Этот взгляд также выдавал уверенность в том, что Вибидия не станет защищать свою жизнь, если ее любимая ученица решит, что она должна ее оборвать.

Затаив дыхание, Лукреция Верулана отступила, полностью осознав грандиозность роли, которую уготовило ей предопределение. В ее руки была вложена судьба вселенной.

Что ей делать? Убить Вибидию и предотвратить возвращение Великих Древних? Нет! Невозможно. Но если она не способна поднять руку на свою наставницу, то не может ли она хотя бы поспешить в Сады Лукулла и остановить роковую церемонию своей подруги? Что тогда? Должны ли они все погибнуть с позором от возмездия ничтожного, недостойного мира?

Нет, действовать было бессмысленно. Лукреция до сих пор верила и доверяла Вибидии, и теперь было слишком поздно терять веру. Старуха могла быть права, но могла и глубоко ошибаться. Лукреция не знала, что именно является верным, и могла только молиться, что ее почитаемая старейшина была осведомлена лучше – игнорируя то, что девушке подсказывал страх и инстинкты.

Девушка успокаивающе коснулась щеки старой женщины.

— Ты мудрее меня. Я буду ждать здесь, рядом с тобой.

Лукреция сдерживала жгучие слезы, ее примирение с возможной смертью не принесло ей покоя. Вместо этого ее сердце было разбито единственным неизбежным суждением, которое она осмелилась вынести — что та, которая учила и направляла ее, поддерживала и утешала, та, кто была ей матерью практически во всем, была безумной женщиной, которую она никогда по-настоящему не знала...

Глава XXVI

На свежей лошади из преторианской конюшни Симон быстро проехал по пустынным улицам города. Вскоре он добрался до главных ворот Садов Лукулла и спешился. Он не ожидал, что на этот раз его остановят охранники, так как Нарцисс приказал убрать охрану от всех владений Мессалины, полагая, что любой, кто слишком долго находился у нее на службе, автоматически попадат под подозрение.

Оказалось, что ушедшие солдаты даже не потрудились запереть парадные ворота. Симон нашел мощеную дорожку, ведущую к центру садов, и последовал по ней в направлении поляны, где он видел идола-козла. Лабиринт, казалось, все еще полнился тысячами наблюдающих глаз, но он знал, что императрица, должна была быть полностью покинута всеми, а ее последователи скрывались, были убиты или закованы в цепи. И всё же, до чего быстро ее неудача могла обернуться ужасающим триумфом, если бы он дрогнул...

Маг услышал легкий перестук женских туфель по освещенной лунным светом дорожке. Осторожно выглянув из-за живой изгороди, он заметил хорошо одетую даму, крадущуюся по плитам, словно она была совершенно незнакома с Садами. Хотя самаритянин никогда не видел императрицу вблизи, если не считать официальных статуй, его острый глаз подсказал ему, что это не она. Женщина перед ним была темноволосая, постарше, и чем-то напоминала тетку императрицы Домицию, хотя выглядела стройнее и привлекательнее.

Он пропустил матрону вперед, а затем последовал за ней, полагая, что она может привести его к Мессалине.

Мать Мессалины, Лепида, слишком погруженная в свои мысли, чтобы заметить преследователя, вспоминала трогательное и умоляющее письмо, которое она получила от дочери днем. Матрона редко встречалась с девушкой с тех пор, как Мессалина пыталась соблазнить ее второго мужа, Аппия Силана. Когда этот достойный человек решительно отверг ее, она организовала его обвинение в заговоре с целью убийства императора и добилась его казни. С тех пор мать и дочь не общались по-хорошему, сначала из-за испорченных отношений, а впоследствии потому что Лепида все больше отчуждалась от интриг Мессалины в интересах Материнства.

Женщина посмотрела на звезды; было уже довольно поздно. Как странно, что сразу после приема у Мессалины её охватила такая усталость, что она прилегла отдохнуть. Лишь несколько минут назад она проснулась, подумав, что слышит зов Мессалины. Какой-то внутренний голос подсказал Лепиде, что дочь ждет ее где-то в этих обширных, освещенных лунным светом садах, в этих странных садах, которые Материнство отвело для своих самых тайных ритуалов.

Лепида вспомнила, как она с Домицией приобщились к Материнству, когда были совсем молоды. К счастью, в отличие от безрассудной Домиции, она спокойно отвергла культ, прежде чем запутаться в нем. Но Мессалина уже в подростковом возрасте с непоколебимой страстью погрузилась в его непристойные ритуалы. Девушка, своенравная с младенчества, бросала вызов каждой попытке Лепиды изменить выбранный ею путь.

Теперь, как говорили люди, культ был почти уничтожен в Риме, и враги Мессалины требовали ее крови. Отчаянная мольба ее дочери преодолела годы отчуждения, заставив Лепиду поспешить в Сады Лукулла, чтобы утешить дочь, возможно, в последний раз. Она молча корила себя за то, что проспала так много драгоценных часов. Как это не похоже на нее!

Сама не зная почему, матрона сошла с дорожки и безошибочно, словно ведомая чужой рукой, принялась пробираться сквозь безымянные рощи. Наконец она остановилась перед проходом в живой изгороди, откуда, как ей показалось, до неё донёсся распевающий что-то знакомый голос, и тихо позвала:

— Валерия, это ты? С тобой всё в порядке?

— Прииди, Мать! – хрипло произнесла Мессалина, ее бархатистый голос огрубел от лихорадочного возбуждения, пульсировавшего в груди. – Прииди ныне во славе! Икута мей, Шупниккурат, Ика-рабу, Рабатот инкон ку вокомис.

«Глупая девчонка! — подумала Лепида. — Что она бормочет? Очередные бесполезные молитвы на чужом языке? Неужели она так испугалась, что не понимает, насколько это бесполезно? В любую минуту за ней могут прийти солдаты; времени на прощание осталось так мало». Она хотела еще раз прижать дочь к груди, подержать ее как можно дольше, прежде чем она исчезнет навсегда...

Симон, шедший в некотором отдалении за Лепидой, ахнул. Императрица читала заклинание из чудовищной «Книги Тота», зачинающее ужасный Обряд Мерзости — ритуал, который в данном случае мог означать не что иное как последнюю попытку императрицы открыть Врата для самой отвратительной Богини! Несомненно, Мессалина привела свою мать к алтарю для жертвоприношения! Этого нельзя допустить!

Он рванулся вперед, крича:

— Отойдите, госпожа!

Лепида вздрогнула и обернулась; он схватил ее за плечи и отбросил в сторону.

— Здесь большая опасность! — предупредил он.

Приняв бородатого незнакомца за посланного императором палача, женщина бросилась на него, схватила его за плащ и закричала:

— Мессалина! Они пришли!

Симон снова оттолкнул матрону, на этот раз так грубо, что она упала на лужайку, затем бросился к Мессалине. Но, завернув за угол, он не обнаружил медитирующую жрицу, а столкнулся с горящими глазами чудовища с женским лицом и львиным телом! Сфинкс!

И оно двигалось быстрее мысли! В прыжке тварь ударила прямо ему в грудь, отбросив назад на подстриженную траву. Он протянул руку, чтобы схватить её за горло, защититься от зубов по которым тека слюна, но зловонное дыхание существа ошеломило все чувства, заполонив его разум безумными иллюзиями. В мгновение ока он увидел насмешливое лицо безумного Калигулы, произносящего приговор, кровожадность в глазах Понтия Пилата, демона-колдуна Продикоса и отвратительный лик Пана, который он носил, черную фигуру Мегрота, увенчанную самнитским шлемом, ужасного дракона Британии. Все эти образы и многие другие промелькнули в его мозгу, последним из которых были искаженные черты Гифейона на фоне пылающего ада, который Останес называл Хали...

— Нет! — взревел Симон, пытаясь отбросить иллюзию. — Мерзкая ведьма! Убийца детей! У тебя нет власти надо мной! Фравашис акауфака! Парасагада вауна такабара...

В его ушах прозвучал пронзительный визг, и фантазм исчез; вместо него он увидел Мессалину, сидящую на нем верхом и держащую изогнутый нож. То, что он принял за горло монстра, было всего лишь ее запястьем; зубами оказалось смертоносное лезвие, которое она сжимала. Он вырвал оружие из ее рук, схватил его с земли и бросил в куст колючей иглицы.

Шипя, как кошка, Мессалина рванула его за волосы, а затем отскочила, оставив в кулаке чародея лишь свой старый плащ.

Симон вскочил на ноги и бросился за ней.

— Алаккас алаккса! — закричала она.

Симон тут же почувствовал, как его мышцы окоченели и, не в силах удержать равновесие, тяжело упал на бок. Он словно превратился в камень. Это не было похоже на заклинание иллюзии, которое он только что развеял, но выглядело ужасающе реально. Как ни старался, он не мог пошевелить даже пальцем.

Императрица медленно, томно приблизилась, торжествующе подняв руку. Темная полоска обвивала ее средний палец, и, несмотря на тени, он догадался, что это были волосы, которые она вырвала у него мгновение назад.

— Итак, Симон из Гитты, я все-таки сильнее. — Женщина безумно, мелодично рассмеялась. — Похоже, я похитила у тебя силу с помощью твоих волос, как Далила из твоих собственных легенд.

У самаритянина не было даже сил выругаться в ответ. Несмотря ни на что, он никак не мог поверить, что магия колдуньи может быть такой могущественной. Должен был быть внешний источник, из которого она черпала силу. Краем глаза он заметил то, что, должно быть, являлось источником ее силы — слабое свечение, исходившее от основания идола. С ужасом он понял, что это такое: Аджар-алазват, один из тех звездных камней, давным-давно посланных на землю Великими Древними, чтобы наделить человеческих культистов достаточной силой для служения их делу.

В этот момент на поляну, пошатываясь, вышла Лепида. Ведьма посмотрела в лицо матери и коснулась амулета на ее груди.

— Подойди ко мне, матушка, — сказала она. — Подойди ко мне.

Благородная женщина подчинилась, приблизившись, чтобы поцеловать дочь в щеку.

— Бедное дитя, — пробормотала она сонно, — неужели жизнь для тебя действительно окончена?

Мессалина стиснула зубы.

— Нет, не для меня, мама. Если ты действительно любишь меня, есть только один способ это показать. Подойди же и преклони колени перед Великой Матерью.

Лепида подчинилась, подняв лицо к рогатому изваянию. В ее поведении чувстовалась вялость, выражение лица было сомнамбулическим. Симон знал, что она тоже поддалась чарам.

Сияние, отразившееся на лице Мессалины, выдавало её триумф, и это сияние внезапно усилилось. Колдунья вернулась к Симону, очевидно, желая позлорадствовать. Однако когда блеск ножа на его поясе привлек ее внимание, она наклонилась и вытащила его, чтобы рассмотреть. Она повертела его в руках, наслаждаясь его искусным украшением и тем, как он сверкал в сверхъестественном свете.

— Прекрасный клинок. Очевидно, это твой собственный магический нож. Раз уж ты выбросил мой кинжал, Симон из Гитты, мне придётся использовать твой. Как иронично! Должна ли я убить тебя им сейчас? — Она наклонилась к магу и легко приложила его острие к его горлу, затем, казалось, передумала. — Нет, нет, — сказала она наконец, — я закончу ритуал, и когда приспешники Великой Матери пройдут через Врата, чтобы унести душу моей матери в Хараг-Колат, я отдам им и твою, в качестве дополнительного подношения. Душа могущественного чернокнижника должна понравиться Темным Богам почти так же, как душа убитой родительницы. Она фанатично ухмыльнулась, словно полностью отдавшись злу, исходящему от алтаря. — Да, ты и моя милая любящая мать сможете присоединиться к тому греческому мальчику, страдающему в Аду. И у вас там будет гораздо больше компании, прежде чем эта ночь закончится. Да, по всему миру начнётся такаая жатва душ, какой Гадес не знал с рассвета Творения!

С пронзительным смехом императрица повернулась к идолу.

— Услышь меня, о Великая Мать! – пронзительно вскричала Мессалина, высоко занеся нож Симона над головой. — Этим жертвоприношением я взываю к тебе, и пятью древнейшими и священнейшими Именами призываю тебя...

Ведьма низко поклонилась, опустилась на колени, затем уселась на пятки. Крепко сжимая нож в правой руке и придерживая лезвие пальцами левой, она уколола себя в грудь острым кончиком.

Серое свечение разрослось до огромных размеров, и в его бесконечной глубине Симон увидел странную угловатую архитектуру, заставившую его содрогнуться. С ужасающей уверенностью он понял, что видит чудовищный сокрытый город Хараг-Колат, обитель Матери. Хуже того, ему показалось, что он увидел кое-что ещё — нечто движущееся, пульсирующее, как гигантская черная гора с тысячью огненных глаз, нечто невообразимое, живое!

Мессалина, должно быть, тоже заметила это, потому что ее голос странно дрогнул, но она сумела продолжить заклинание:

— Я произношу имена, которыми Человек и те, кто был до Человека, знали и поклонялись тебе: Кибела, Астарта, Хатхор; Нинхурсаг, Шупникуррат!

Внезапно императрица перестала петь, словно невидимая рука сдавила ей горло. Симон почувствовал новый прилив страха, потому что прямо перед Мессалиной, между ней и открывающимися Вратами, возникла странная фигура, которая, должно быть, материализовалась из пустого воздуха. Это был высокий человек, с суровым лицом и в блестящих доспехах под алым офицерским плащом — Азиатик!

— Наконец-то, убийца, ты пришла ко мне!

Симону показалось, что голос исходит не от призрака, а из глубин его собственного разума. Мессалина смотрела на лицо человека в шлеме, руки её застыли, нож, который они держали, все еще дрожал над ее гладким белым животом.

— Прими мою месть! — взревел голос, и в следующее мгновение самаритянин увидел, как рука Азиатика взметнулась, словно молот, и услышал крик Мессалины, когда нож глубоко погрузился в ее внутренности.

Заклинание, удерживающее Симона, разорвалось, и все его тело дернулось. Лепида тоже закричала, освободишись. Чародей вскочил на ноги и бросился вперед, ведомый ужасающим намерением. Он обнаружил, что выкрикивает слова из книги Останеса, которые, казалось, струились кристально чистым потоком самых глубин его подсознания:

— Колема илометос турея Гифейон!

Лепида уже прижимала к себе свою раненую дочь, но предсмертный взгляд Мессалины был устремлен на Симона, ее губы были искривлены в последней гримасе ужаса и ненависти, прежде чем ее тело обмякло.

Только тогда самаритянин осмелился повернуться и встретиться взглядом с призраком, но когда он это сделал, Симон увидел лишь пустой воздух. Затем чародей посмотрел на алтарь, но, несмотря на его худшие опасения, серое свечение у его основания угасало. Мгновение спустя единственным оставшимся светом был тот, что исходил от тлеющих углей в жаровне, над которыми слабо поднимались голубоватые струйки благовоний, теряясь под светлеющими звездами.

Измученный Симон лишь смутно слышал рыдания Лепиды:

— Дочь моя, дочь моя! Почему это случилось?

Симон устало вздохнул и посмотрел на бледный круг луны, на холодные, мерцающие пятнышки за ним. Действительно, почему? — подумал он.

— Симон.

Изнутри его снова окликнул голос — но на этот раз не Азиатика. Он больше походил на голос маленького мальчика, и на долю секунды ему показалось, что он увидел на фоне непрозрачной массы верхушек деревьев улыбающегося ребенка. Еще до того, как мистик успел увериться в том, что он это видит, фигура, если она вообще была, растаяла в звездном свете.

Достаточно ли было заклинания Останеса, чтобы отправить душу ведьмы в преисподнюю Хараг-Колата в обмен на освобождение Гифейона? Симон надеялся на это, но мог ли он когда-нибудь узнать наверняка?

В этот миг с другой стороны живой изгороди раздался крик:

— Сюда, сюда, люди! Я нашел императрицу!

Симон взглянул на преторианского офицера, стоящего в проеме живой изгороди. «Интересно, много ли он успел увидеть?» — подумал самаритянин? В следующее мгновение послышался тяжелый топот бегущих солдат. Преторианцы.

Их трибун вошел на поляну, чтобы посмотреть на императрицу, все еще лежащую на руках матери, и удовлетворенно кивнул, когда узнал ее бескровное лицо. Затем он обратился к Симону:

— У нас был приказы о ее казни — Эвод, верно? — но, похоже, ты избавил нас от хлопот. Или это было самоубийство?

— Это был ни я и ни она, — ответил Симон, узнав в командире одного из офицеров, сопровождавших Клавдия в Кастра Преторию.

— Не ты? — спросил тот, с недоумением оглядываясь по сторонам. — Тогда это был тот римский офицер, которого я видел стоящим рядом с императрицей?

Симон кивнул.

— Да, это был он. У него была личная обида на императрицу, и он был рад отомстить.

Преторианец улыбнулся.

— Я бы поздравил этого парня, но куда он делся?

— Полагаю, он отправился отдохнуть. Он шел очень долго. Но не бойтесь, за наградой он не придет. Можете взять всю славу себе, если хотите. Все, что я могу сказать, это то, что Мессалина нажила слишком много врагов за свою недолгую карьеру, и один из них наконец отомстил по справедливости.

Трибун понимающе кивнул.

— Я вижу, ты по какой-то причине скрываешь личность этого человека. Что ж, в наши дни происходит слишком много интриг, чтобы уследить за ними всеми, и безопаснее не знать слишком многого. — Он повернулся к своим солдатам и произнёс: — Давайте, вы двое, отнесите это тело в особняк и прикройте его как подобает; я же позабочусь о госпоже Лепиде. Взглянув на Симона, он сказал: — Эвод, иди и сообщи императору, что наша задача выполнена и императорский трон в безопасности.

Симон поклонился, как послушный вольноотпущенник, которым ему хотелось выглядеть в глазах других.

— Все кончено, — прохрипела Вибидия. — Мессалина потерпела неудачу! Я надеялась покинуть эту жизнь с триумфом; а вместо этого придётся оставить ее с поражением».

— Что ты имеешь в виду? — спросила Лукреция, встревоженная выражением смерти на лице старой весталки. – Не хочешь же ты сказать...

— Я не приняла свой эликсир долголетия, — прошептала старшая. — Я чувствовала, как оковы смерти сжимаются вокруг меня с полудня.

— Нет! Ты не должна умирать! — воскликнула ее приемная дочь. — Выпей снадобье. У меня есть секрет — тот, который Полибий обнаружил перед смертью! — Она быстро рассказала историю. — Тебя можно омолодить, почитаемая наставница; мы можем начать все сначала!»

Вибидия покачала головой.

— Это невозможно; час Богини прошел. Пройдут десятилетия, прежде чем звезды сойдутся вновь, и у меня нет сил ждать. В грядущие годы на Рим обрушатся куда более худшие боги. Возможно, слишком старая, слишком коррумпированная и более того, умирающая империя падет. Если так, то Вечная Ночь действительно опустится на мир, позже и мягче, чем мне бы хотелось, но, думаю, столь же неизбежно. Уничтожь свиток Полибия, дитя; могущество без цели, жизнь без смысла станут проклятием для тебя.

Внезапно старуху охватили судороги, она начала задыхаться.

— Госпожа! — воскликнула Лукреция, быстро расстегивая одежду старухи. Но в тот же миг Вибидия упала лицом на стол, ее дыхание остановилось...

Лукреция беспомощно смотрела на нее, но через мгновение поняла, что ничем не может помочь верховной весталке, кроме как закрыть ей глаза и опустить вуаль на мертвенно-бледное лицо.

Озлобленная, почти не раздумывая, колдунья бросилась обратно в свои покои. Они были пусты; весь дом сторонился ее, даже собственные служанки. Все они ожидали, что ее приговорят к ужасной смерти — живому погребению. Но Лукреция увидела перед собой проблеск другой судьбы.

Из тайника в стенной нише Лукреция достала свиток Полибия. Она положила его в дорожный футляр, затем принялась рыться в стопках пергаментов и свитков в своем шкафу — трактатах самой могущественной магии — выбирая те, которые больше всего заинтересовали ее при прежнем изучении, а также все остальные, которые сумела кое-как уместить в свой маленький сундучок.

«Я буду жить», — безмолвно поклялась Лукреция Верулана. Вибидия ошибалась. Она использует формулу, и ее жизнь обретет цель — месть тем, кто уничтожил ее наставницу, месть миру, который мог обречь такую душу, как Вибидия, на жизнь, полную ненависти и разрушения. Она поклялась в этом Великой Матерью, Икрибу и Ассатуром, Дагоном и Ре'ба'Тотом, и всеми другими чудовищными Древними Богами, которым когда-либо поклонялся Человек и те, кто были до Человека — всеми теми, кто останется на земле, когда человечество исчезнет с нее!

Римлянка сняла одежды весталки, одеяния, которые, как она знала, ей больше никогда не будет дозволено носить, надев обычное платье и теплый плащ для маскировки, которая, вместе с ее искусством, позволит ей безопасно проскользнуть через городские кордоны...

Эпилог

На следующий день Клавдий проводил суд в старом дворце. Любопытно, что он не проявлял ни ненависти, ни удовлетворения, ни печали по поводу событий ночи – лишь серьезность и сдержанное достоинство.

Симон внимательно слушал, как представители Сената предлагали удалить имя и статуи Мессалины из всех мест, общественных и частных. «Как это характерно для них, — презрительно подумал он, — вонзить копье в тело волка, которого убил кто-то другой». Он прекрасно знал, что если бы Мессалине удалось создать тот фантастический мир, о котором она мечтала, то те же самые люди предложили бы стереть имя Клавдия со страниц истории.

Уже утром император вынес приговор женщинам Материнства, многие из которых все еще были одеты в обличающие их одеяния менад. В качестве одолжения Нарциссу его своенравной племяннице Мирринне было даровано помилование, хотя она стояла перед судом в лохмотьях тигровой шкуры. Домиция также получила помилование, поскольку и Симон, и Нарцисс советовали так сделать. Более того, пожиоая матрона с энтузиазмом свидетельствовала против своих бывших сообщниц. Ее сведения доказали невиновность нескольких человек, которые были освобождены, но показания против остальных были изобличающими.

Главные жрицы Материнства, включая Коринну Серену, были приговорены к смерти от меча. После них судили женщин рангом пониже. Масштабы проституции, убийств мужей и детей, хищений наследства, богохульства, прелюбодеяний и колдовства среди членов Материнства поразили даже циников. Многие из осужденных были приговорены к смерти через повешение.

Однако после того как неприятное дело суда над виновными было завершено, осталось несколько человек, заслуживших награду. Первой из них была госпожа Агриппина.

— Мой министр Паллас сообщил м-мне о твоих похвальных действиях, — произнёс сияющий Клавдий.

Благородная женщина склонилась в формальном поклоне, ответив:

— Я сделала лишь то, что любой преданный подданный и родич сделал бы для своего императора и римского государства.

— О, если бы все смотрели на это так, как ты! Зайди ко мне наедине позже, племянница, и я явлю тебе всю г-глубину моей признательности. И захвати с собой крепкого парня.

Агриппина мягко улыбнулась.

— Любое ваше желание – приказ для меня.

Следующими были вызваны Сириско и Рацилия.

— Мне рассказали о вашей роли в этом деле, и я благодарен вам, — сказал император. – Как я понимаю, Рацилия, ты императорская рабыня.

— Это правда, — ответила девушка, опустив глаза.

— Отныне это не так! — воскликнул Клавдий, его поведение внезапно стало веселым. — С этого момента ты свободна. И каждому из вас будет выдано денежное вознаграждение, чтобы вы могли начать новую жизнь. В-вы останетесь в Риме?

— Цезарь, — тактично ответил Сириско, — мы чувствуем, что этот город слишком беспокойный, и подумываем о переезде в провинцию — возможно, в Испанию.

— Как жаль! Риму нужны такие мужчины и женщины, как вы. Н-но когда вы примете решение, сообщите Нарциссу; он организует безопасную доставку к м-месту назначения, которое вы выберете.

Молодая пара обняла друг друга и радостно поблагодарила императора.

Когда пара вернулась на свои места, были вызваны Кальпурния и Клеопатра.

— Мне удивительно, — произнёс Клавдий, — как две девушки, которых люди называют блудницами, сумели п-проявить такую верность и честь, в то время как столь много куда более обоасканных судьбой женщин предали свое доверие. Само собой разумеется, что вы обе получите свободу и полные права римского гражданства.

— Благодарим вас, Цезарь, — сказала Кальпурния с обеспокоенным видом.

— Я думал, вы будете счастливее, — озадаченно ответил император.

— Мы счастливы, за исключением того, что у нас нет достойных средств к существованию, кроме ваших щедрот.

Клеопатра кивнула в знак согласия.

— Ах, но они у вас будут! — заверил их Клавдий с широкой улыбкой. — Вы станете имперскими служащими. Существует п-публичный дом под названием «Патриций», который теперь перешёл в собственность государства. Вы будете управлять им и брать себе десятую часть доходов. Под твоим управлением, Кальпурния, он сможет приносить хорошую прибыль, а Клеопатра сможет обучать девушек египетским искусствам. У меня есть список имперских рабынь, которых вы м-можете набрать для работы.

Он протянул пергамент Кальпурнии, чье лицо исказилось от замешательства, когда она прочитала имена.

— Император, это же некоторые из осужденных женщин!

Клавдий кивнул.

— По древнему римскому закону свободная женщина, которая унижает себя так, как сделали они, вступая в связь даже с рабами, сама низводится до рабского статуса. Эти женщины — те, чьи преступления б-были менее тяжкими, чем у прочих. Теперь им предоставлен выбор: быстрая смерть с той честью, которую они могут извлечь из такой участи, или жизнь в том стиле, который они, кажется, сочли подходящим длля себя, служа своей богине. Любая из них, кто примет ваше предложение, будет зарегистрирована у эдилов как рабыня и публичная проститутка. С такими благородными именами, выгравированными над их кабинками, ваше заведение будет процветать.

Они поблагодарили Клавдия и вернулись на свое место, читая список. Многие из перечисленных в нем женщин, такие как Аурелия Сильвана и Люцина Дидия, были им уже знакомы по посещениям дворца. Они могли вспомнить, как некоторые из них относились к ним с пренебрежением или оскорбляли — или напротив, иногда проявляли великодушие и щедрость. Кальпурния вздохнула; люди были сложными созданиями, и жизнь, несмотря на устрашающие препятствия и самые лучшие и худшие планы, иногда складывалась странно...

Затем распорядитель вывел вперёд Руфуса Гиберника

— Руфус, — сказал Клавдий, — полагаю, ты сам скажешь мне, какая награда больше всего устроит тебя за твои выдающиеся заслуги перед принципатом. Я знаю, что ты не скромный и не застенчивый.

— Цезарь, — ответил эринец со всей ожидаемой от него дерзостью, — я только что освободил двух своих рабынь, девушек Холли и Ферн, за хорошую службу, которую они мне сослужили. Я хочу отправить их домой в своё племя с приданым, поэтому прошу вас предоставить им безопасный проезд. В Британии нынче такой беспорядок…

— Это будет сделано, — кивнул император. — Более того, какое бы приданое ты ни счел справедливым, я о-оплачу его сам. Они будут путешествовать как римские гражданки.

— Теперь я должен сказать о моей третьей рабыне, — продолжил Руфус. — Она ввязалась в эту историю с Материнством и осуждена. Я прошу, чтобы ее пощадили и передали под мою опеку. Заверяю императора, что она будет усердно трудиться, как подобает ее статусу, и у нее больше не будет возможности нарушать мир в империи.

— Ч-что это за рабыня? — спросил Клавдий.

— Ее называли госпожой Коринной Сереной.

— Гладиаторша? Ты называешь ее своей рабыней? — нахмурил широкий лоб Клавдий. — Я не понимаю.

— В соответствии с древним законом, о котором вы говорили, — пояснил Гиберник. — Она вступила в связь с двумя моими рабынями — так что теперь я обязан признать ее своей собственностью и предоставить ей защиту под моей властью.

— Император, — прервал Паллас, полагая, что Агриппина хотела бы видеть всех лидеров Материнства мертвыми, — закон явно подразумевает, что это касается рабов мужского пола.

— Покажи мне, где написано «рабы мужского пола», — вызывающе произнёс Руфус, подбоченясь. В этот момент даже Паллас предпочел не настаивать на своём, когда воин пользовался такой высокой благосклонностью.

— Немедленно приведите Коринну Серену, — приказал император.

— Справедливости ради, цезарь, — продолжил Руфус, — стоит сказать, что она спасла мою жизнь и жизни Холли и Ферн. Я думаю, она будет в порядке, если я смогу оградить ее от дурного влияния. Кроме того, мужчине надоедают девушки, которые не знают разницы между димахерами и андабатами* на арене. Но в основном я говорю о ее собственных чувствах. Эта девица безумно влюблена в меня!

* Редкие типы гладиаторов. Димахеры (двоесабельники) сражались в шлеме с решёткой и с короткими полями, коротких поножах и кольчуге (лорика хамата). Вооружение составляли два кривых меча-махайры или сики. Андабаты сражались в шлеме без прорезей для глаз или с единственным проёмом, т. е. вслепую и, возможно, в той же кольчуге, что и димахеры. Вооружение их составляли короткие кинжалы.

Растрепанную девушку привели к Клавдию как раз вовремя, чтобы она услышала последнее замечание Руфуса.

— Ты животное! — закричала она и бросилась на него, пытаясь выколоть ему глаза. Руфус легко сбил её с ног, схватил за пояс и поднял, так что теперь она висела, пинаясь и ругаясь, над полом. — Я ненавижу тебя! — кричала она. — Ты воплощение всего, что я презираю!

— Кажется, она, не совсем довольна той у-участью, которую ты ей предлагаешь, — заметил Клавдий. — Хорошо! Я признаю твои притязания. О-отныне она рабыня. Более того, я дарую тебе ее имущество, денежные вклады и слуг в качестве достойной платы за твою службу мне. Но одно предупреждение: я знаю, что ты милосердный человек, Руфус, и не х-хочу, чтобы эта женщина была отпущена на волю, как ты отпустил Холли и Ферн. В тот момент, когда Коринна будет освобождена из-под твоей власти, как только с неё бужет снят рабский статус, её смертный приговор будет приведен в исполнение.

Коринна перестала брыкаться, когда услышала это, и тупо уставилась на Клавдия. Руфус, полностью удовлетворенный, низко поклонился и, все еще держа Коринну как багаж, вернулся на свое место в толпе.

— Пусть выйдет вперед Симон из Гитты! — воскликнул Клавдий.

Симон глубоко вздохнул и вышел на площадку для выступлений. Он чувствовал себя неловко, когда на него смотрело столько глаз римлян. Рим всегда был для него непримиримым врагом.

— Я обязан тебе всем, Симон из Гитты — жизнью, империей, всем, — сказал Клавдий. — Я готов предложить тебе гражданство, золото и почетное место при моем дворе. Примешь ли ты м-мое рукопожатие?

Он протянул руку самаритянину.

— Цезарь, — медленно ответил Симон, — я сделал то, что сделал, не из любви к империи или к твоей династии. Я действовал, ибо знал, что план Мессалины превратил бы этот мир в еще более худшее место, чем он есть сейчас.

— Я понимаю твои мотивы и уважаю их, — серьезно сказал император, — но послушай меня. Если моя династия исчезнет, на смену ей придёт другая; империя стара, как П-Пунические войны, и будет существовать дальше. Единственный вопрос — будет ли она управляться хорошо или плохо. Думаю, мы разделяем желание сделать это сообщество наций лучше, как для себя, так и для наших детей. Это м-моя миссия и мое желание. Но для этого мне нужны мудрые люди с добрыми убеждениями, которые будут рядом со мной. Поэтому я прошу тебя, не переставай говорить мне о зле Рима, Симон из Гиты, дабы я мог лучше понять, что следует и-изменить и реформировать.

Он все еще протягивал руку.

«Да чтоб тебя!» — подумал Симон. Вот римский император, который действительно мог ему понравиться. Что ж, если добрые люди вроде Сириско и Рацилии, Холли и Ферн, Кальпурнии и Клеопатры могли с удовольствием принять римское гражданство то может, и ему оно тоже окажется полезным, и уж точно не совсем отврательным. По крайней мере, этот статус гарантировал бы ему справедливый суд в следующий раз, когда он столкнется с римским законом. Может быть, Клавдий даже прислушается к некоторым его идеям, хотя нужно быть полным дураком, чтобы ожидать от него слишком многого.

И все же, может быть, именно так, он сможет лучше бороться с несправедливостью империи, изнутри ее судов и залов. Конечно, Клавдий нуждался в любом хорошем совете, который мог бы получить, чтобы противостоять интригам Агриппины и оппортунистических советников...

Он пожал руку Клавдия.

— Ты получишь все, что я обещал, — сказал император, — и вдобавок хороший дом в Риме. Более того, поскольку ты показал себя в-величайшим чародеем, когда-либо служившим римскому государству, я награждаю тебя наследственным дополнительным именем римского гражданина, которое ты и твои потомки сможете с гордостью носить. Отныне тебя будут звать Симон Маг — Симон Волхв!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5,

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Ого, и что тут у нас за бродяга? — воскликнул офицер, разглядев истину под частичной маскировкой самаритянина. — Клянусь Фортуной, что за удача — отправиться за предателем-гладиатором, а заодно и поймать пропавшего чародея!

— Ты испытываешь удачу, называя меня цирковой крысой, Фульвий Антистий, — предупредил Руфус, — но за то, что ты назвал меня предателем, мне придётся надавать по твоим грязным ручонкам!

— Взять их! — взревел трибун.

Трое солдат двинулись вперёд, взяв мечи наизготовку для удара снизу. Загнанные в угол двое людей встретили их у заднего выхода из атриума и хладнокровно остановили натиск. Симон напал на одного из них со своей сикой, в то время как Руфус, ревя от возбуждения, бросился на остальных. Лязг оружия на несколько мгновений наполнил комнату, а затем все трое стражников упали: противник Симона с наполовину перерубленной шеей, а оба стражника Руфуса зажимали кровоточащие щели в доспехах.

Сам Фульвий бросился на них, нацелив свой кельтский меч в незащищённую грудь эринца. И снова начался хаос звенящих клинков — до тех пор, пока лезвие Гиберника безошибочно не ударило в рукоять меча трибуна и не отсекло ему мизинец

Фульвий вскрикнул, схватился за искалеченную руку и, пошатываясь, отступил к своим людям, на мгновение ослабив давление на защищавшихся.

— Я убью тебя за это! — взвыл он.

Руфус воспользовался затишьем, чтобы поднять отрубленный палец.

— Я сохраню это на память о нашей встрече, мучитель женщин. Считай, мы в расчёте за твой мерзкий язык. Позже мы поможем тебе искупить твои худшие грехи!

— Эй ты, хвастун! — крикнул Симон, бросаясь к тяжёлой скамье.

Руфус тут же присоединился к нему. Солдаты, рванувшиеся было вперёд, тут же отлетели назад, причём заметно дальше, получив встречный удар скамьёй.

— Сюда! — крикнул Руфус, выбегая через задний выход. Когда Симон оказался снаружи, гладиатор захлопнул дверь и повернул ключ в замке.

Симон увидел, что теперь они находятся во внутреннем дворе домуса под открытым небом. К сожалению, прямого выхода на улицу не было, но лестница, прикреплённая к стене, вела в более дешёвые апартаменты наверху. Когда охранники заколотили в запертую дверь, двое мужчин начали подниматься. Выйдя на второй этаж, они услышали, как распахивается дверь, и через несколько секунд их лестница затряслась, когда несколько охранников начали карабкаться по ней, преследуя их.

На третьем этаже Симон и Руфус вышли на галерею и выбили ставни. Апартаменты, в которые они вошли, были намного скромнее, чем у Руфуса, но, по крайней мере, хозяина не было дома. Таким образом, они никого не потревожили, когда пробрались на вторую галерею, выходившую окнами на узкую улочку. За ними, уже шумно перелезая с лестницы, мчались их закованные в броню враги. Симон посмотрел вниз, затем на инсулу напротив и почувствовал, что готов на рискованное предприятие.

Вскочив на балюстраду, оба мужчины сделали глубокий вдох, как перед мощным прыжком. Они перепрыгнули через суетящуюся внизу толпу и приземлились на нижнюю галерею. Хлипкая конструкция громко затрещала под их общим весом, но, тем не менее, выдержала. Не останавливаясь, они покинули подломившуюся галерею и ворвались в зловонную комнату за ней. Там они потревожили плебея с затуманенными глазами и его грязнолицую шлюху, чьи похмельные крики преследовали беглецов всю дорогу до лестничной клетки здания.

К этому времени преследующие гвардейцы уже балансировали на балконе инсулы Руфуса, с беспокойством поглядывая вниз.

— За ними, трусы, висельники! — рявкнул центурион. — Если они убегут, я сниму с вас шкуры до позвоночника, если у вас вообще есть хребет!

Воодушевившись, трое солдат прыгнули вперёд. Один из них не долетел до земли и рухнул на высокие столы торговца рыбой. Остальные приземлились на противоположной галерее, как и собирались, но её хрупкая конструкция не выдержала второго такого удара; одна опора подломилась, и вся конструкция рухнула. Она повисла на одном из углов, в то время как двое охранников цеплялись за неё изо всех сил. Весь отряд был в замешательстве, и никто из них не заметил гибернийца и самаритянина, убегавших по улице внизу.

— Глупцы! — закричала Мессалина. — Вы позволили гладиатору и магу ускользнуть от вас!

Стражники дрожали, боясь ответить. Императрица могла быть мстительной госпожой, если оказывалась разочарована.

— А где же Фульвий Антистий? Почему он сам не докладывает об этом?

Центурион с видом побитого пса ответил:

— Трибун был тяжело ранен в рукопашной схватке с Гиберником. Гладиатор — это демон с клинком, и его спутник, похоже, не менее опасен. Однако мы захватили двух рабынь Гиберника. Под пытками они могут что-то рассказать — например, куда может отправиться их хозяин или кто его друзья.

Мессалина с отвращением посмотрела на двух полуодетых британок, стоявших позади мужчины.

— Да будет так. Пусть их потом бросят зверям на арене. Или, ещё лучше, сначала пусть их обмажут секретом самок обезьян, и позвольте шимпанзе растерзать их.

Холли и Ферн не могли понять приказ императрицы, но её ужасный тон был безошибочным. Они прижались друг к другу, как испуганные сиамские близнецы.

Коринна Серена, стоявшая рядом с Мессалиной, с важным видом подошла ближе.

— Эти шлюхи действительно принадлежат Гибернику?

— Да, госпожа, — почтительно ответил центурион. — Он жил в роскоши на склоне Циспийского холма.

— Это красивые создания, похожие на декоративных оленей, — заметила мечница. — Можно было бы подумать, что такой свирепый зверь, как гиберниец, убьёт их своей похотью. — Она погладила щёку Холли. — Ты, без сомнения, испытываешь облегчение, что тебя спасли от этого чудовища не так ли, красавица?

Близняшки не ответили. В глазах Коринны вспыхнуло раздражение.

— Прошу прощения, госпожа, — пояснил центурион, — они могут говорить только на варварийском наречии.

— Ну тогда, — сказала Коринна, — позволь мне отвести их на мою виллу. У меня есть слуга-британец, который поможет мне допросить их.

Мессалина сначала посмотрела на подругу с раздражением, затем равнодушно пожала плечами. Коринна предпочла принять её двусмысленный жест за согласие.

— Если они не расскажут мне всё, что знают о Гибернике, — заметила мечница, — то окажутся на арене.

Затем Коринна ущипнула Ферн за грудь, и обе близняшки отпрянули. Они уже многое слышали об этой странной девушке в доспехах и знали, что подобные женщины существуют и в Британии.

Императрица заметила выражение отвращения на лицах девушек, и внезапно ей в голову пришла мысль о наказании другого рода.

— Будь по-твоему, — сказала Мессалина, позабавленная такой очевидной одержимостью Коринны Гиберником. — Они твои, делай с ними что пожелаешь.

— Говорю тебе, Симон, я б сейчас не отказался оказаться чуть менее узнаваемым, чем обычно, — вздохнул Руфус.

Беглецы добрались до особняка, где была заключена Домиция. Как только Симон убедился, что они в безопасности, самаритянин начал немного расслабляться.

— Как ты научился так хорошо маскироваться? — внезапно спросил Руфус с дивана, на котором он растянулся. — Я имею в виду, ты делаешь это за считанные секунды, с помощью всякой всячины, которую на ходу достаёшь словно из ниоткуда! Клянусть Лугом, иногда я сомневаюсь, что понимаю, с кем говорю!

— Это долгая история, — сказал Симон. — Я потратил годы на изучение таких навыков в Персеполисе.

— Персеполис? Ну, Симон, продолжай же! Я слышал, что в Персеполисе нет ничего, кроме руин, которым более трёх столетий. Говорят, даже охотники за сокровищами давно оставили это место в покое.

— Учитель-маг Дарамос обучал там своих учеников определённым искусствам — по крайней мере, делал это шестнадцать лет назад. Именно столько времени прошло с тех пор, как я в последний раз видел его в Иерусалиме. Интересно, вернулся ли этот странный старик в Персеполис... — В глубине души Симону что-то подсказывало, что этот многовековой старец — если только он был человеком — действительно всё ещё жив.

— Вот в этом-то мы с тобой и отличаемся, друг мой. Никакое ученье в жизни не шло мне впрок, хотя читать меня научила гречанка. С другой стороны, я ни за что не сумел бы стать чародеем, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

— Всё ещё странно слышать, что меня так называют. При определённых условиях я могу творить настоящие заклинания, но большая часть того, что люди считают колдовством, — это всего лишь потенциал, заложенный в человеческом теле и духе. И всё же я словно бы проклят; всю мою жизнь тёмная магия следовала за мной, куда бы я ни пошёл, нравится мне это или нет. Дарамос, похоже, всегда считал, что я был рождён для какой-то особой цели...

— Ты думаешь, у тебя проблемы! — прогремел Гиберник, не слишком прислушиваясь к тому что говорил собеседник. — Я не могу высунуть голову за дверь без того, чтобы кто-нибудь не нашептал об этом стражникам, теперь, когда преторианцы узнали о маленьком трюке, который мы провернули на арене. Как ты думаешь, Месалина подозревает, что это мы были в садах Лукулла?

— Возможно.

Гиберник нахмурился.

— Симон, то, что мы там видели?..

— Боюсь, всё это было на самом деле.

Гладиатор покачал головой.

— Но как такое может быть? Я слышал истории о том, что призрак Азиатика всё ещё бродит по Садам, но таких историй много. Некоторые утверждают, что призрак Калигулы блуждает по Ламианским садам, но...

— Я уже сталкивался с подобными вещами раньше, — сказал Симон. — Для появления призраков требуются особые условия, и это случается редко, но, тем не менее, бывает. Азиатик, должно быть, в какой-то степени изучал магию, хотя и предпочитал скрывать это ради блага своих близких. Более того, сады Лукулла полны давнишних энергий, оставшейся от обрядов зла, практиковавшихся там со времён Лукулла, и, без сомнения, усиленных ритуалом смерти, свидетелем которого мы сами были прошлой ночью. И помни, что Азиатик покончил с собой в этих самых садах — возможно, наложив предсмертное проклятие на своих врагов.

— Ещё один вопрос, Симон, — отважился Руфус, с сомнением разглядывая нож, который всё ещё висел на поясе самаритянина, — как дух может взаимодействовать с предметом, который действительно существует?

— Психическая энергия может перемещать материю, — объяснил Симон, доставая клинок, чтобы рассмотреть его при свете, проникающем сквозь окна, занавешенные полупрозрачной материей. — Это оружие, вероятно, было спрятано в саду после самоубийства Азиатика; возможно, он вскрыл себе вены с его помощью и позволил ему впитать свою силу. Я слышал, что его кремировали; возможно, эту красоту поместили в урну с его прахом...

— Я вижу на нём какие-то завитки, — заметил Руфус. — Это какие-то магические письмена?

— Несомненно, но это древний понтийский язык, который я не могу расшифровать. Очевидно, этот нож использовался при кровавых жертвоприношениях.

— У меня от всего этого мурашки по коже, Симон. — пожал плечами Руфус. — Интересно, что на это скажет Агриппина.

Симон замолчал, нахмурив лоб.

— Ей не обязательно знать всё, — сказал он наконец. — Чем больше я узнаю про эту женщину, тем меньше ей доверяю. Кстати, Руфус, ты так и не сказал, что думаешь о нашей нанимательнице.

— Я восхищаюсь ею, — сказал эринец с кривой усмешкой, — как восхищался бы любой женщиной, которая умеет врать как девчонка из Эрин.

— Что ты имеешь в виду?

— Единственная разница между ней и её братом Калигулой заключалась в том, что она унаследовала все мозги в семье. Луг! Слушая её, когда она говорит, можно подумать, что её уста сочатся мёдом! Трудно поверить, что когда Калигула пытался набрать денег, превратив одно из крыльев своего дворца в дом терпимости, наша Агриппинилла была едва ли не самой яркой его обитательницей. Я это точно знаю, потому что сам её опробовал! Можно было бы подумать, что она возненавидит меня, поскольку я обращался с ней как со шлюхой, но с тех пор мы всегда были в хороших отношениях. Конечно, ей нравился и Крисп Пассиену, причём настолько, что она вышла за него замуж, а затем отравила, унаследовав всё его состояние.

— Понятно, — сказал Симон. — По правде говоря, у меня были серьёзные опасения по поводу этого союза. Я думаю, нам нужно принять другие меры, и для начала, возможно, лучше всего будет связаться с Нарциссом.

— Да, тут я с тобой согласен! У Нарцисса, при всех его недостатках, по крайней мере, есть хоть какое-то чувство ответственности, которого Агриппине будет недоставать до самой смерти. Но, Симон, не стоит ли нам что-нибудь предпринять в отношении нашей гостьи Домиции? Служанка говорит, что она поглощает всё, что есть в кладовой, а в остальное время орёт во всё горло.

— После того, что я видел прошлой ночью, у меня нет никаких симпатий к этой женщине, Домиции. Тем не менее, ты правы. Я принёс кое-что, что поможет развязать ей язык, если она окажется не в духе. — Он похлопал по своей сумке.

— Что там?

— Травы и соли, которые я купил у аптекаря, привыкшего иметь дело с алхимиками и другими учёными-мистиками. Похоже, в Риме можно найти что угодно, что может удовлетворить любые потребности.

— Опять колдовство? — с сомнением нахмурившись, спросил мечник.

— Ну, если это необходимо...

— Но я бы хотел, чтобы ты убрал этот кинжал призрака. Он мне не нравится!

Симон улыбнулся, но у него тоже были сомнения насчёт этого оружия. Неизвестно, в каких тёмных обрядах использовался клинок, и давнишние остатки психических эманаций могли быть опасны.

— Хорошо, — пожал он плечами, пересекая комнату, чтобы положить кинжал на полку в нише. Она была пуста, если не считать кожаной сумки Сириско со снаряжением, которую вольноотпущенник забыл, когда вёл заговорщиков в домус. — Это слишком тонкий предмет, чтобы использовать его в качестве оружия, — заметил он, — хотя я уверен, что он нам пригодится. Хотел бы я знать, что нам следует с ним сделать, по мнению призрака. Ну, пошли — наша пленница ждёт.

Они спустились в подвальную комнату. Домиция услышала их шаги и бросилась к зарешечённому окошку в своей двери. Однако увидев их, она отступила к задней стене.

Симон отпер замок и открыл дверь.

— Держись от меня подальше! — нервно закудахтала аристократка. — Я знаю, кто вы!

Руфус с сомнением усмехнулся.

— И кем бы мы могли быть, моя добрая леди?

— Поставщики рабынь!

— Фу-у-у! — фыркнул эринец. — Если публичные дома в Рим когда-нибудь придут в такой упадок, то я отправлюсь на следующем корабле с зерном в Александрию!

— Тогда чего ты хочешь? Золото? Я тётка императрицы. Она хорошо заплатит за моё возвращение — и прочешет весь город в поисках вас, если вы причините мне вред!

— Госпожа, — сказал Симон, — нас интересует лишь то, что вы знаете о Материнстве.

Её лицо побледнело, и она пробормотала:

— Я не понимаю, о чём вы говорите.

Короткая беседа убедила самаритянина в том, что она не будет говорить; эта тема, очевидно, приводила её в ужас. Ей потребуется более тонкое убеждение.

По приказу Симона слуга принёс кадильницу, заранее приготовленную на такой случай. Когда чародей зажёг её, от пламени пошёл острый аромат.

— Теперь мы все должны выйти, — сказал самаритянин тем, кто пришёл с ним. Он последовал за ними и закрыл дверь камеры. Руфус со слугой вопросительно посмотрели на него, и он объяснил: — Курения сделают её восприимчивой к моему допросу.

Через несколько минут он вернулся в пропитанную дымом комнату, подошёл к дымящейся курильнице и бросил в неё немного порошка. В тот же миг взметнулось новое пламя, быстро очистив воздух от стоявшего в помещении запаха.

Домиция ошеломлённо сидела на краю своей спальной полки; Симон, не обращая на неё внимания, начал медленно произносить заклинание на персидском. Когда он наконец, остановившись, Домиция застыла неподвижно, как садовая статуя, её большие, пронизанные венами глаза пустым взором смотрели на крошечные язычки пламени от оставшихся углей.

— Ты должна правдиво отвечать на каждый вопрос, — приказал ей маг.

— Да-а-а... — вздохнула Домиция. Симон улыбнулся; эта почтенная матрона была очень восприимчивым субъектом.

После этого он принялся расспрашивать её о Материнстве, прежде всего, чтобы определить точное положение в нём Домиции. Хотя она была хорошо осведомлена об истории культа, который восходил к тем дням, когда поклонявшийся богине Крит господствовал на морях и островах, она на удивление мало знала о реальных планах современного Материнства. Ей было известно, что благодаря контролю над Клавдием, лидеры культа, в первую очередь Мессалина и Вибидия, планировали сделать поклонение Великой Матери государственной религией, после чего патриархальная власть была бы заменена гинархией, в деталях которой Домиция не разбиралась. Матрона-сластолюбица просто предполагала, что все её желания будут исполнены после того, как этот момент будет достигнут. Учитывая все обстоятельства, Домиция, похоже, была никудышным лидером культа. Симон начал задумываться, не была ли она просто глупой, скучающей старой сладострастницей, которую другие использовали в своих целях.

Более ценные сведения Симон получил, когда расспросил свою пленницу о средствах, с помощью которых Мессалина поддерживала своё господство над Клавдием.

— В самом начале их брака, — пробормотала Домиция, — Мессалина раздобыла образцы волос, ногтей и крови Клавдия. Всё это она поместила в свинцовую шкатулку, украшенную тайным изображением Великой Матери. Затем Мессалина и Вибидия наложили на него заклинания, которые подчинили волю Клавдия воле его жены. Время от времени заклинания подкрепляли с помощью зелий, гипноза и амулета, который носит императрица, что напрямую призывает силу Богини.

— Как снять заклятие? — спросил Симон.

— Если предметы извлечь из шкатулки, их власть над Клавдием прекратится. Но пока они хранятся там, его душа находится в руках Материнства, вплоть до самой смерти.

— Где шкатулка?

— Не знаю.

Настойчивые расспросы не принесли ничего полезного, если не считать сведений о том, что вскоре должен был быть рукоположён очень важный жрец скоро будет возведён в сан там, где обычно завершают свою инициацию новые рекруты Материнства — в расположенном в Субуре лупанарии под названием «Патриций. Новым священнослужителем, о котором шла речь, был не кто иной, как Гай Силий, молодой сенатор, который в настоящее время является предметом любви Мессалины. Возможно, более важным было то, что день середины осени — Самайн, как называли его друиды, — станет датой «возвращения Великой Матери».

Если это в самом деле было правдой, то времени у них оставалось совсем немного.

Как обычно, ближе к вечеру Сириско встретился со своей покровительницей Агриппиной, чтобы сообщить обо всём, что удалось выяснить в результате его шпионских действий, а также узнать о том, что недавно обнаружили другие её агенты.

— Что сделал самаритянинский маг, чтобы оправдать наше доверие к нему? — спросила Агриппина, когда их дела были почти завершены.

— Пленил тётку императрицы, как и планировал.

— Так ты сказал. Но что он узнал от неё?

— Не думаю, что ему удалось её допросить, — ответил вольноотпущенник, стараясь держаться осторожно в присутствии этой умной и безжалостной аристократки.

— Он не торопится! В чём причина задержки?

— Прошлой ночью Симон и Руфус отправились в сады Лукулла, госпожа. Когда Полибия арестовали, туда был доставлен один из его рабов — мальчик по имени Гифейон. Самаритянин подумал, что этот мальчик может знать что-то важное, и поэтому они с гладиатором попытались спасти его.

— Им это удалось?

— Нет, госпожа. Мальчик был убит...

— Почему ты колеблешься? — подозрительно спросила она. — Ты что-то скрываешь? Ты же знаешь, я терпеть не могу нелояльности.

— Просто... просто трудно повторить что-то настолько фантастическое. Маг говорит, что мальчик был убит призванным демоном!

Агриппина задумалась над этим. Да, Материнству вполне было по силам вызвать чудовищ из Запределья. Она видела достаточно колдовства, чтобы не быть слишком скептичной. Более того, она слышала много сообщений о подобных происшествиях, самым интригующим из которых было недавнее известие вольноотпущенника Палласа о том, что Полибий действительно узнал, как вернуть женщине утраченную молодость!

— Но ведь императрица искала двух рабов, — заметила Агриппина, внимательно наблюдая за Сириско, — мальчика и женщину по имени Рацилия. Эта женщина должна быть найдена — нами!

— Рацилия? — Сириско был ошеломлён; он понятия не имел, что слухи о девушке-рабыне уже достигли его покровительницы.

— Ты выглядишь озадаченным. Ты знаешь о мальчике, но не знаешь о женщине?

— Нет, не знаю, — солгал он. — Почему она так важна?

— Неважно, просто постарайся найти её. — Агриппина передала ему описание Рацилии, данное Палласом в том виде, в каком он получил его от обречённого Полибия.

— И это всё, госпожа? — спросил вольноотпущенник, изо всех сил стараясь не поёжиться от чувства вины.

— Да, но я хочу сказать, что я весьма довольна твоей работой, Сириско. Если эту женщину приведут ко мне, ты получишь крупное вознаграждение. Скажем, пятьдесят тысяч сестерциев?

— Благодарю, госпожа! — с энтузиазмом откликнулся Сириско. Затем, поняв, что его отпускают, вольноотпущенник поклонился и отступил от принцессы. Бдительный привратник проводил его до выхода на улицу.

Как только юный доносчик вышел, Агриппина крикнула:

— Даос! Зайди сюда!

Из другой двери появился слуга — невысокий, плотный мужчина с мускулистыми руками и карбункулом на носу.

— Да, госпожа?

— Даос, я думаю, Сириско что-то скрывает от меня. Следуй за ним и сообщай о любом случае его странного поведения или встречах.

— Я мог бы заставить его заговорить, — предложил раб со зверским лицом, разминая свои ороговевшие пальцы.

— Пока не нужно. Сириско это бы возмутило, а он слишком хороший шпион, чтобы терять его понапрасну. Более того, он плохой лжец, и поэтому я всегда буду знать, как он ко мне относится.

Глава XV

— Неужели Сириско ничего об этом не подозревает? — сурово спросил Симон.

Рацилия стояла у окна, выходившего на пустеющую улицу. Тележки ночных доставщиков только начали разъезжаться; воздух был наполнен их скрипом и солёной руганью возчиков.

— Не думаю, — ответила она. — В конце концов, до сегодняшнего вечера ты тоже этого не замечал.

— Мне было легче, я не проводил столько времени рядом с тобой, — объяснил самаритянин. — Должно быть, изменения были слишком постепенными, чтобы он их заметил.

Она повернулась к нему лицом. К этому времени у неё были черты молодой девушки лет двадцати с небольшим, щёки налились румянцем, руки стали гладкими. Её фигура была подтянутой и привлекательной; икры, видневшиеся из-под юбки, являли юную грацию.

— Как ты думаешь, он заметит, когда вернётся?.. — спросила она.

— Возможно, — пожал плечами Симон. — Но пока будет лучше, чтоб вы с ним не виделись.

Рацилия выглядела встревоженной.

— Почему?

— Потому что он — человек Агриппины. Люди говорят, что она убила собственного мужа ради его имущества. Если это правда, то представь, что она сделает с рабыней в надежде, что это откроет ей секрет бессмертия?

— Но я ничего не знаю!

— Этого может оказаться недостаточно, чтобы защитить тебя. Агриппина с лёгкостью может пытать тебя до тех пор, пока не выяснит всё, что сможет, а затем убьёт, чтобы другие не узнали того, что знала она. Как долго будет продолжаться этот процесс омоложения?

Она посмотрела на исцарапанный пол.

— Я... я не знаю. Полибий не сказал. Раньше у него ни разу не получалось добиться успеха.

— Будем надеяться, что всему есть предел. Иначе молодость станет скорее проклятием, чем благословением.

— Благословением?.. — пролепетала Рацилия и замолчала. Нет, до сих пор ничто из этого не казалось ей благословением — ложь, которую ей приходилось говорить, опасности, неутолимый аппетит, убийство Гифейона. Единственное, что делало это хоть сколь-нибудь терпимым — присутствие Сириско рядом с ней. А теперь ей говорят, что его следует избегать.

Раздался условленный стук Сириско в дверь.

— Это он, — сказал самаритянин. — Я поговорю с ним через дверь, чтобы он тебя не увидел.

— Нет! — запротестовала Рацилия громче, чем намеревалась.

— Что случилось, Сим… Эвод? — спросил вольноотпущенник с той стороны двери.

— Пожалуйста, впусти его, — попросила девушка.

— Это опасно.

— Это опасно для меня!

— Рацилия! — заорал Сириско, повышая голос так, что его могли услышать соседи.

— Со мной всё в порядке, Сириско, — ответила девушка. Затем, обратившись к Симону, сказала: — Я всё объясню. Я ему доверяю.

Симон кивнул, хотя и с сомнением. Очевидно, эти два человека сблизились, вот и всё. Он слишком ясно помнил ту, которую любил сам. Какие разумные доводы друга могли бы возобладать над его чувствами в те далёкие дни? Кроме того, он был хорошего мнения о вольноотпущеннике и по-прежнему нуждался в помощи и сотрудничестве юноши.

— Не ори так, всех мертвецов разбудишь! — раздражённо крикнул ему Симон. — Я впущу тебя!

Когда дверь открылась, Сириско с тревогой огляделся в комнате, высматривая Рацилию. Облегчение отразилось на его лице, когда он увидел, что она стоит, прислонившись к подоконнику.

— Что происходит? — спросил он, но замолчал, когда дневной свет упал на лицо девушки. Он подошёл ближе. — Рацилия, я готов поклясться, что ты уже не та женщина, которую я встретил несколько дней назад. — Он повернулся к Симону, закрывая за собой дверь. — Эвод, это у меня от любви стало плохо со зрением, или ты тоже заметил, что Рацилия молодеет с каждым днём?.. — Внезапно его осенило. — Конечно! Должна же была быть причина, по которой Агриппина предложила мне пятьдесят тысяч сестерциев, если я приведу к ней рабыню Полибия! Что же здесь происходит?

— Что ты ей сказал? — спросил самаритянин.

— Ничего, я вообще никогда не упоминал при ней Рацилию! Она узнала о её существовании от кого-то другого и просто поделилась своими знаниями со мной сегодня вечером.

— Кому вообще было известно о тебе? — спросил Симон девушку.

Рацилия назвала имена нескольких человек, которые, как она считала, знали её секрет.

— Возможно, любой из них мог заговорить в неподходящий момент или впутать в это других людей по каким-то своим причинам, — размышлял вслух Симон. — Плохо уже то, что императрица охотится за тобой, Рацилия, но если каждая стареющая знатная дама в Риме начнёт ещё и собственную охоту... — Он покачал головой. — Сириско, нам придётся найти для неё другое укрытие, но прямо сейчас мне нужна твоя помощь в другом деле.

Разговаривая вполголоса, они приняли шорохи в коридоре за шаги одного из своих одурманенных вином соседей. Так что подслушивавший раб Даос сумел убраться от двери Симона, под которой подслушивал, незамеченным. С жадным предвкушением он поспешил обратно в особняк Агриппины, представляя, какую щедрую награду принесёт ему это столь удачное открытие.

Руфус Гиберник, в надежде остаться незамеченным, передвигался по улицам Рима так непринуждённо, как только мог. Для человека его комплекции это был немалый подвиг, даже учитывая его нынешнюю маскировку под плебея.

Он просидел в домусе над комнатой Домиции всю ночь и весь день после того как на его квартиру был совершён налёт. До этого он надеялся установить контакт с главным советником Клавдия Нарциссом, но теперь, когда он оказался разыскиваемым преступником, не было никакой возможности подобраться к вольноотпущеннику, не попав в Мамертинскую тюрьму. Поэтому они с Симоном после допроса Домиции договорились, что самаритянин установит контакт с советником другими способами, в то время как он, Руфус, будет держаться в тени — впрочем, не настолько, чтобы помешать ему зарабатывать деньги.

Поэтому Симон снова скрыл медный цвет локонов своего товарища под чёрной краской и добавил ему несколько зловещих фальшивых шрамов. Он даже дал гладиатору уроки, как подавить его наглую развязность и изображать вялую походку городского плебея. И вот теперь, облачившись в скромный плащ, который требовался для его нынешнего образа, Руфус выскользнул из своего укрытия и влился в позднее вечернее движение на задворках улиц, ведущих на юго-восток.

Вскоре рослый гладиатор оказался в густонаселённом районе, известном как Субура Майор, пристанище воров-карманников, которые обычно собирались в конце дня, чтобы распорядиться добычей своих краж. Оттуда он повернул в сторону Форума Августа. На этом участке было множество таверн и публичных домов, но целью Руфуса был только один — «Патриций».

Он слышал об этом заведении, которое, по слухам, не отличалось особой роскошью, но девушки там считались одними из самых чистых и привлекательных. Это место было не слишком популярно среди местных жителей, потому что его часто посещала дворцовая знять. Ходили слухи, что некоторые из девушек были аристократками, которые ради острых ощущений изображали из себя шлюх. Большинство субурцев предпочитало платить свои медяки честным шлюхам и избегать неприятностей, связанных со знатью и её порочными забавами.

«Патриций» представлял собой большой двухэтажный дом, окружённый множеством подобных заведений — тавернами, винными лавками и несколькими доходными домами, по сравнению с которыми жилище Симона смотрелось особняком Лукулла. Несколько девушек сидели на табуретках перед входом, махали проходящим мужчинам и кричали: «Эй! Ты! Ты мне нравишься! Иди сюда, красавчик!» или разочарованно: «Ладно-ладно, поторопись домой к своему дружку, евнух ты этакий!» На некоторых были тонкие накидки из прозрачной ткани, называемой «сотканная ветром», другие же были нагло обнажены. Соски некоторых покрывало сусальное золото, и вид таких украшений навёл Руфуса на мысль, что слухи, подкреплённые утверждением Домиции, о том, что эти девушки были знатными дамами, могли оказаться правдой; обитательницы якобы скромного борделя не должны были щеголять такими дорогими украшениями.

— Они тебе нравятся, Геркулес? — спросила молодая шлюха, заметив, что Руфус изучает её золотые листочки. Она спрыгнула со своего высокого табурета и взяла его за руку. — Внутри ты сможешь рассмотреть их лучше!

Руфус невольно улыбнулся девушке, оценив её совсем не потаскушечную миловидность. Но почему-то она показалась ему знакомой. Он присмотрелся повнимательнее. Да, под париком и полосами ламповой копоти виднелось знакомое лицо — Люцина Дидия! У него была хорошая память на имена и лица; время от времени он видел жену молодого сенатора на играх и общественных мероприятиях, а совсем недавно — в Садах Лукулла...

Ведьма была одной из обезумевших посвящённых, напавших на Гифейона!

Им овладела ярость, и на мгновение его лицо потемнело, как грозовая туча. Если бы девушка увидела это, она бы закричала от ужаса, но, к счастью, её внимание было приковано к его широкой груди. Руфус быстро взял себя в руки; не стоило привлекать к себе внимания, а мелочная месть не помогла бы ему докопаться до сути заговора. Он надеялся, что его первоначальная реакция не отпугнёт женщину.

— Ты, должно быть, гладиатор, — взволнованно воскликнула Люцина. — Мне нравится хорошая работа с мечом!

Новообращённая шлюха потащила его за собой, изредка оглядываясь назад. Руфусу показалось, что у неё перехватило дыхание от предвкушения — доказательство того, что она любительница острых ощущений, а не закоренелая профессионалка, жаждущая ночного заработка.

Молодая женщина провела его мимо мужчины за счётным столом. Тот сердито схватил её за плечо и вывернул; его ладонь была такой большой, что пальцы легко могли соприкоснуться.

— Ой, Спурий, не надо! — закричала Люцина.

— Я тебе покажу «ой», свинюха! — усмехнулся сборщик денег. — Ты что думаешь, задарма сюда пришла давать?

Руфус положил руку на лысину привратника и оттолкнул его назад. Испугавшись, что его вот-вот изобьют, Спурий принялся оглядываться по сторонам в поисках вышибал. Звон монет на столе заставил его передумать.

— Доволен? — проворчал гладиатор.

Привратник с выражением отвращения на лице махнул ему, чтобы он проходил.

Внутреннее помещение лупанария состояло из атриума, в который выходило множество маленьких комнаток, каждая из которых была отгорожена шерстяной занавеской. В центре атриума бил небольшой фонтан, а стены были украшены непристойными фресками, призванными разжигать похоть у посетителей, а также извещать о многочисленных услугах, предлагаемых девушками. Он заметил, что блудницы и клиенты торопливо входили и выходили, и, судя по звукам, многие кабинки были заняты.

На двери, к которой Люцина привела Руфуса, было написано «Летиция» — скорее всего, здесь она пользовалась этим именем. Белокурая римлянка быстро втащила его в свою маленькую, освещённую лампами комнатку, представляющую собой клетушку глубиной в несколько футов и шириной немногим более трёх. В маленькое окошко проникал угасающий свет сумерек, открывая взору ложе от стены до стены со смятыми покрывалами. Очевидно, молодая жена сенатора в этот день уже не раз принимала гостей. Фаллическая лампа, копоть от которой так искусно пятнала лицо девушки, была откровенно эротичной по дизайну. Люцина, уже обнажённая, лихорадочно работала, раздевая гладиатора; он не сделал ни малейшей попытки помочь ей снять с него плащ и тунику, ничего не почувствовал, позволив ей уложить его на матрас.

— А теперь, гладиатор, — провокационно прошептала она, — я лежу у твоих ног. Порази меня в самое сердце...

Руфус вспомнил Гифейона. Вряд ли когда-либо красивая девушка привлекала его меньше, чем эта Люцина Дидия.

— Гладиатор?

Медленно, нежно, большие руки Руфуса скользнули по её гладким бокам, плоскому животу, прошлись по упругим молодым грудям…

И сомкнулись на её тонкой шее....

К этому времени история облетела весь Рим; Мессалина впервые услышала её от Кальпурниана вскоре после ритуала в Садах Лукулла. Домиция была похищена и до сих пор не найдена.

По описанию, данному рабами Домиции, можно было предположить, что в этом деле был замешан Руфус Гиберник, но при обыске в его доме не было обнаружено никаких улик, связывывших его с похищением. Допрос Коринной рабынь гладиатора тоже не принёс ничего полезного. Всё это было очень плохо. Хотя Домиция не была посвящена в Первые Знания, то, что ей было известно, могло оказаться разрушительным. Например, она знала, что Силий будет рукоположён в сан сегодня вечером. Мессалина решила усилить охрану Субуры и самого «Патриция».

Но кто нанял Гиберника? После казни Полибия Нарцисс был угрюм, как и Каллист, Паллас и другие вольноотпущенники советнического ранга. Они, казалось, были напуганы, как она и предполагала, но лишь до степени подозрительной настороженности, а не безропотного повиновения.

Но каких ещё предателей ей следует опасаться? Конечно, Агриппина — с ней, несомненно, придётся разобраться в самом ближайшем времени. Кроме того, была ещё Лоллия Паулина, которая была императрицей при Калигуле, пусть и недолго. Возможно, она хотела вернуть себе то высокое положение, которое занимала в течение столь соблазнительно короткого времени.

Но было и много других — подозрительно богатых сенаторов, несгибаемых республиканцев, амбициозных генералов. Любой из них мог устроить заговор против своей императрицы. Да, она потребует результатов получше от Декрия Кальпурниана, который в этот момент ждал её у дверей, чтобы проводить в «Патриций», — её и ещё нескольких женщин, которые сейчас переодевались в разных покоях.

Размышления Мессалины были прерваны появлением рабыни.

— Повелительница, госпожа Аурелия Сильвана просит аудиенции.

— Аурелия? — Мессалина улыбнулась, догадавшись, что беспокоит послушницу. — Впусти её.

Мгновение спустя вошла высокая чувственная Аурелия, её каштановые локоны были скрыты под огненно-рыжим париком.

— М-моя госпожа, — несчастным тоном пробормотала она.

— Фаллерия? — обратилась к ней Мессалина и с удовольствием увидела, как юная аристократка вздрогнула при звуке своего нового культового имени.

— Госпожа, могу я попросить вас об одолжении? — спросила Аурелия.

— Так скоро? Разве не была только что удовлетворена твоя давняя просьба о том, чтобы твой возлюбленный Онесим превратился в безвольного труса, если покинет твоё ложе? Богиня щедра, но заслуженно презирает неблагодарность.

Вопреки почтительности, Аурелия решительно встала перед насмешливым взором императрицы.

— Госпожа, среди всего, о чём я просила, не было ничего насчёт этого проклятого вожделения! Оно терзает меня день и ночь с момента посвящения. Онесим сбежал от меня — и как я могу винить его? Я не даю ему покоя! А без него я не способна сдерживаться и приходится унижаться с рабами и даже незнакомцами!

— Унижаться? Если Богиня взывает к самым сокровенным твоим желаниям, значит, она хочет, чтобы ты пожертвовала своей страстью во славу её. Помни, что она также Астарта, чьи служительницы гордятся тем, что почитают её с неослабевающим рвением. Как её представительница я имею право быть оскорблённой! Ты проявила небрежность, Фаллерия, принося жертвоприношения в её священном храме. Неудивительно, что тебя переполняет горе и безысходность!

— В «Патриции»?! — в ужасе воскликнула Аурелия. — Это отвратительное место! Управляющие столь суровы…

Взгляд императрицы оставался бесстрастным. Аурелия должна была потерять много ложной гордости и тщеславия, прежде чем сможет надеяться на обретение чувства ответственности. Дисциплина, практиковавшаяся в «Патриции», была необходима, чтобы превратить таких людей, как она и Люцина, в точные, преданные своему делу инструменты, которые требовались культу. Мессалина мысленно улыбнулась, вспомнив, как она тоже страдала от требовательных надсмотрщиков, несмотря на то, что ей с самого раннего возраста прочили высокое положение в культе, Теперь же, вместо того чтобы вызывать содрогание, воспоминания о первых днях своего посвящения доставляли ей огромное удовольствие. Несомненно, Аурелия тоже оценит этот опыт.

— Управляющие неустанно трудятся на благо Материнства и критика их методов от новообращённой адептки меня должна была бы растрогать меня до глубины души. А теперь дай-ка мне взглянуть на тебя, моя прекрасная Фаллерия. — Императрица распахнула плащ молодой женщины и одобрительно кивнула, увидев, как сотканное из ветра одеяние облегает её тело. — Очень хорошо. Радуйся, что служишь Великой Матери, а не кому-то из Великих Древних, некоторые из которых могут получать удовлетворение только в кульминационные моменты мучительной смерти. — Затем она предостерегающе добавила: — Такое служение не является чем-то противным самой Великой Матери. Если окажется, что посвящённая недостойна служить своей Богине каким-либо лучшим образом...

Аурелия в ужасе отвела взгляд.

— Подумай хорошенько над моими словами, Фаллерия. А теперь иди и присоединись к остальным.

Мессалина позволила глупой девчонке покинуть свои покои. Какой же глупой была Аурелия! Хотя существовало много способов услужить Великой Матери, императрица никогда не сожалела о том, что её не направили по пути девственности, которым прошли Коринна, Лукреция и Вибидия.

Она посмотрела на луну. Пришло время покидать дворец; её люди, должно быть, уже ждали свою повелительницу...

Пожилой раб не привлекал к себе особого внимания, шаркая ногами по верхним этажам Старого дворца Августа. Он остановился на богато украшенном балконе, с которого открывался вид на Большой цирк, продолговатый стадион у южной оконечности Палатина. В этот момент мимо прошли два гвардейца, и слуга, словно для того, чтобы никто не заметил, как он бездельничает, принялся подметать плиточный пол у себя под ногами.

Снова оставшись в одиночестве, старик прекратил эту возню и оглядел соседнюю колоннаду. С таким видом, будто всё тут ему знакомо до зевоты, он продолжил свой путь и вскоре оказался перед апартаментами Нарцисса, императорского советника. Старик снова принялся подметать. Мимо торопливо прошли две рабыни, едва удостоив взглядом этого седобородого человека с кривыми ногами. Когда они скрылись из виду, Симон из Гитты перестал мести и приложил ухо к двери Нарцисса. Не услышав никакого движения с другой стороны, он вставил в замок медную дужку, повернул её и услышал, как щёлкнул механизм. Он медленно толкнул дверь внутрь...

Не повезло. Писарь, сидевший за столом, поднял взор, ожидая увидеть хозяина или кого-то из тех немногих, у кого был ключ. Он нахмурился при виде безобидного старого лица, заглядывающего внутрь. Служитель знал всех слуг, которым разрешалось работать в императорских канцеляриях, и этот незваный гость был не из их числа. Поэтому мужчина возмущённо вскочил, угрожающе выставив острый стилус, и шагнул вперёд.

Писарь едва ли ожидал, что столкновение обернётся для него дурным образом, но когда он приблизился, руки старика взметнулись, и он лишился сознания, не успев даже вскрикнуть.

Симон знал, что служитель ещё какое-то время будет лежать без сознания, но нельзя было терять ни минуты. Он быстро оттащил мужчину с глаз долой и закрыл дверь.

Глава XVI

Руфус вышел из комнаты Люцины и задержался в уборной, пока не убедился, что за ним никто не наблюдает, затем поднялся наверх и смешался с обычным движением народа в лупанарии.

Он не смог убить девушку, несмотря на свой первоначальный порыв сделать это. Вместо этого, в последний момент он сменил хватку, просто лишив Люцину сознания. Она очнётся с адской головной болью, но, как он ожидал, не раньше, чем он закончит свои дела и уйдёт.

Как ни странно, он не знал, почему пощадил её. Возможно, потому, что она и её сёстры-посвящённые, очевидно, были одурачены. Трудно было поверить, что легкомысленные аристократки вступали в секту, действительно желая убивать детей голыми руками, пить человеческую кровь или испытать тот сорт унижения, которого справедливо страшилось большинство женщин, свободнорождённых или нет. Но правдой было и то, что Гиберник убил многих мужчин, которые заслуживали смерти куда меньше, чем Люцина. Нет, скорее всего, дело было в том, что она просто являлась красивой женщиной, и убить её означало пойти против чего-то коренящегося глубоко в его собственной натуре.

Беглый осмотр верхнего этажа убедил гладиатора в том, что его маленькие комнатки столь же непригодны для проведения церемонии, как и те, что находились на уровне улицы. Более того, здесь не было никаких изображений зловещих божеств, если не считать маленькой симпатичной статуи Венеры в нише, изображённой в образе богини-распутницы. Она была довольно очаровательной; такой предмет мог бы хорошо смотреться в его будущих апартаментах...

Когда вышибала с верхнего этажа начал поглядывать в его сторону, Руфус спустился вниз. Увидев свой шанс, он проскользнул в комнаты в задней части атриума и толкнул первую попавшуюся дверь. Она была не заперта. Он нырнул внутрь и постоял там достаточно долго, чтобы его глаза привыкли к темноте, которую едва рассеивали маленькие окошки на уровне потолка.

Отлично, он обнаружил вход в подвал. Это было единственное место, которое он ещё не проверил, поэтому гладиатор осторожно спустился по лестнице. Внизу Гиберник увидел, что подвал был довольно маленьким, и казался ещё меньше из-за сложенных там сундуков, коробок и амфор.

Когда его глаза немного привыкли, он заметил дверной проём. Когда он попытался открыть дверь, оказалось, что она закрыта на засов, но гладиатор приложил к ней всю свою огромную силу, и она распахнулась с коротким резким щелчком. Он ожидал какой-то реакции со стороны охранников, которые могли находиться в пределах слышимости, но ничего не услышал и шагнул в тёмный коридор. Он пошёл по нему, нащупывая путь вытянутыми руками. Очевидно, у «Патриция» имелось обширное подземелье, поскольку он обнаружил ещё несколько комнат, в одной из которых нашлась зажжённая лампа, которой он мог воспользоваться. Ничто из того, что он видел до сих пор, даже отдалённо не подходило для какого-то важного и многолюдного ритуала, о котором упоминала Домиция. Неужели её пленение заставило Материнство изменить свои планы? Двенадцатый час, назначенный для ритуала, был не за горами, и Руфус полагал, что скоро, так или иначе, он всё узнает...

Внезапно мечник услышал рёв, доносившийся из-под земли.

Руфус приложил ухо к полу. Он снова услышал это — звук, похожий на рёв быка. Ага, теперь понятно — подземная камера, которая располагалась у него под ногами. И теперь он услышал кое-что ещё — скрип лестницы, будто кто-то поднимался снизу. Он быстро отступил за ряд амфор и погасил лампу.

С лязгом железных петель и скрежетом камня, плита в полу медленно поднялась. Мгновение спустя показалась голова мужчины. Когда незнакомец полностью вышел из подземелья, держа в руках лампу, Руфус заметил, что он одет как плебей. Не останавливаясь, убого одетый мужчина, шаркая ногами, вышел из комнаты, предположительно направляясь к лестнице.

Эринец выбрался из своего укрытия и заглянул в открытый люк. Он увидел, что в колодец просачивается тусклый свет из прохода, открывающегося в самом низу. Приняв быстрое решение, гладиатор, решив довести своё исследование до конца, спустился по лестнице

Он обнаружил, что коридор внизу был длинным и освещался маленькими лампами, стоящими в грубо вырубленных нишах. Затем, снова услышав рёв животного, Руфус поспешил дальше, туда, где проход открывался в большую, освещённую факелами комнату.

Пока шпион осматривал подземелье, даже его беспечный эринский дух дрогнул, столкнувшись со зловонными миазмами этого места. Изначально это был природный каменный грот, но со временем в результате тяжёлой работы помещение было значительно расширено. Стены несимметричной формы, несли на себе барельефы в в первобытном стиле. Человеческие и звериные черты на них сочетались, но не образовывали ни одного из знакомых существ греческой или римской мифологии. Часто изображалось некое подобие рогатой рептилии, а также фигура рыбочеловека, который стоял, сгорбившись, на двух ногах...

Вид такого количества необычной резьбы напомнил Руфусу о том, что однажды сказал ему Аполлоний Тианский: что между забытым временем рождения мира и возвышением олимпийских богов царствовали гораздо более древние боги. Похоже, он имел в виду забытую эпоху титанов, которых маги иногда называли хтониями. Человек ещё не был сотворён, говорил Аполлоний, но, несмотря на это, у Старых богов были фанатичные поклонники — чудовищные племена, в которые входили гиганты, нимфы, обитатели морей и циклопы.

От таких мыслей кровь стыла в жилах, поэтому эринец сосредоточился на физических аспектах своего окружения. Тут и там стояло несколько огромных ваз из чёрной глазурованной глины, на поверхности которых были изображены более привычные виды животных. Рассматривая одну из них при свете факела, эринец разглядел в ней обугленные кости сожжённого тела.

Человеческого тела.

Мычание невидимого зверя привлекло внимание Руфуса к небольшой арке. Он с некоторым трудом протиснулся внутрь, убеждённый, что римляне, должно быть, произошли от людей ростом с цирковых карликов, если их предки были строителями этих туннелей, и оказался в большом зале, украшенном так же, как тот, который он только что покинул. Теперь он не только слышал, но и видел молодого бычка в загоне из тёсаных брусьев — красивое взрослое животное с могучей грудиной и абсолютно безупречной шкурой. Любопытно, что на нём было ярмо с двумя ручками, похожее на те, что используются для вывода крупных жертвенных быков на парад. Зверь громко фыркнул при приближении гладиатора, тряхнул головой и поковырял копытом солому под ногами.

Руфус не сомневался, что ни один бык не смог бы спуститься на этот уровень тем путём, которым пришёл он сам. Это означало, что где-то на поверхность вёл более широкий проход — вероятно, тот самый широкий туннель, который он видел за загонами. Животное не очень долго держали взаперти, или же за ним необычайно хорошо ухаживали, поскольку под его копытами скопилось совсем немного навоза.

Решив найти другой выход, эринец крадучись прошёл по просторному входу в туннель и вошёл в ещё один грот, который тоже был тщательно раскопан и расширен. Расширение, должно быть, было произведено относительно недавно, поскольку некоторые участки утратили свой первоначальный орнамент и были вырезаны заново в узнаваемом современном стиле — на сей раз с изображением разъярённого козла, нижняя часть тела которого напоминала раздувшуюся королеву термитов...

Внезапно исследователь услышал скрип блоков и петель, шарканье обутых в сандалии ног. Он с тревогой огляделся по сторонам. Там, где он находился, спрятаться было негде, и поэтому он отступил назад, мимо загона для быков, и нырнул в глухую нишу, на мгновение опередив вошедшую большую группу людей.

Нежданные гости вошли внутрь, скандируя: «Йа, Ассатур! Иа, Шупниккурат! Кумат Каракосса ут Араг-Колат!»

Сначала гладиатор принял их за женщин, но, поскольку он был знатоком этого пола, то быстро понял свою ошибку.

— Фу-у-у! Евнухи! Жрецы!

Они носили причёски в женском стиле. С мочек их ушей свисали подвески, каждый носил ниспадавшую на плечи вуаль, а причёски увенчивались чем-то вроде тиар, украшенных тремя медальонами. Их одеяния были с длинными рукавами, а шейные платки напоминали двух соединённых змей. У каждого из них на левом плече висел бич, рукоять которого на обоих концах несла резьбу в виде козлиных голов. В правых руках они несли другие предметы: веточки с листьями, тарелки, тимпаны, флейты. Один из них ревниво сжимал в руках цилиндрическую коробку с конической крышкой. За исключением незначительных деталей, Руфус видел подобные вещи и раньше. Незнакомцы были похожи на галльских евнухов Кибелы — или, возможно, жрецы Кибелы подражали им.

Святые евнухи вскоре нарушили строй и приступили к освящению помещения, в котором, как предполагал Руфус, должен был проведён запланированный ритуал. Они зажгли свечи, разложили принадлежности и отодвинули ковёр, чтобы открыть тяжёлую железную решётку с мелкими ячейками в полу. Двое священников подняли эту тяжёлую металлическую решётку, позволив Руфусу увидеть, что она закрывает яму диаметром около четырёх футов, но он не мог сказать, насколько глубокой она может быть...

Мессалина и её спутники, сопровождаемые Декрием Кальпурнианом и несколькими его стражниками, тем временем достигли ступеней «Патриция». Громкие крики девушек, стоявших по обе его стороны, заметно стихли, когда обитательницы лупанария увидели свою императрицу, но вскоре возобновились, когда она отругала их за нерасторопность. Она заметила, что не видит нескольких новых девушек, в том числе и Люцину Дидию. Хорошо, подумала Мессалина. Это означало, что они усердно исполняет свой священный долг внутри.

Императрице сообщили, что Люцина уже извлекла пользу из своей связи с культом. Согласно достоверным источникам, муж Люцины заявил при свидетелях, что сделает её своей единственной наследницей, и поскольку это присвоение наследства было единственной причиной, по которой Люцина захотела присоединиться к культу, Мессалина полагала, что свою часть сделки культ выполнил. С другой стороны, возможно, у молодой аристократки ещё не было времени подумать о своём будущем наследстве, поскольку она проводила так много времени в «Патриции». Глава культа задавалась вопросом, какие отговорки молодая жена придумает для своего супруга, чтобы объяснить свои частые отлучки.

Злорадно размышляя о мучениях Люцины, переодетая императрица повела свою группу в лупанарий. Жрец, переодетый плебеем, встретил женщин и их свиту в атриуме, со словами: «Всё готово, о госпожа». Затем он провёл своих благородных подопечных через здание вниз, в подвал, к люку, который всё ещё оставался открытым. Сначала спустились несколько мужчин, оставив других наверху помогать женщинам безопасно спускаться.

— Слушайте меня, — сказала Мессалина, когда все собрались в первом гроте, — мы вот-вот войдём в святилище Великой Матери. Воздайте ей должное почтение!

— Йа! Йа! — скандировали поклонницы, возобновляя движение гуськом.

При входе в стойло вновь прибывших приветствовал главный жрец, перед которым все благоговейно преклонили колени — даже сама Мессалина — чтобы получить произнесённое нараспев благословение и каплю какой-то отвратительной на вид жидкости из свинцовой чаши, которую жрец держал в левой руке. При прикосновении ко лбу поклоняющейся на нём осталось грязное пятно, которое Руфус смог разглядеть даже при тусклом освещении. После этого женщины сбросили плащи и преклонили колени в молитве, оставшись в одних лишь бесстыдных одеждах блудниц.

Из своего укрытия Руфус Гиберник сразу узнал римскую императрицу, несмотря на её пышный чёрный парик. Он, полагавший, будто ничто из сотворённого мужчинами или женщинами, или из того, что они могли бы возжелать, не способно его удивить, сейчас едва не затряс головой, не веря своим ушам. Сплетники часто говорили, что императрица иногда прокрадывается в город из дворца, переодеваясь в платье куртизанки, чтобы продавать свои услуги в общественных местах, но видеть это воочию, было весьма наглядно. Да, Агриппина тоже играла роль шлюхи, но, предположительно, это происходило по принуждению её безумного брата, и она занималась этим в благоустроенном крыле Нового дворца.

Гиберниец крепко задумался. Был ли какой-нибудь способ обратить эту причуду себе на пользу? Если Мессалина этой ночью вышла на службу в лупанарии, возможно, удастся забраться к ней в клетушку и оставить её со сломанной шеей. Это казалось гораздо более простым подходом, чем сложный план Симона, но не мог ли тот же рыцарский инстинкт, который уже спас жизнь Люцине, сработать и в пользу Мессалины, несмотря на её многочисленные преступления? По правде говоря, эринец никогда не знал, что возьмёт верх — разум или сердце, когда дело доходило до крайностей.

И всё же, размышлял Руфус, чего стоила красота этой женщины по сравнению с тем вредом, который она намеревалась принести миру?

Эти мрачные мысли были прерваны звуками цимбал, тимпана и флейты. По широкому туннелю в грот входила ещё одна процессия.

Новоприбывшие входили в бычий зал по двое — женоподобный галл, за которым следовал ещё один жрец в одеянии другого покроя. Нет, это был не просто жрец, понял Руфус, а римский сенатор, Гай Силий, считавшийся самым красивым свободным мужчиной в городе, тот самый, о ком Домиция говорила, что он будет посвящён в сан. За Силием следовали несколько жриц, разодетых в пышные одежды, как и евнухи. Среди них были Вибидия, Лукреция и Коринна — у последней на тонкой шее висел зелёный талисман.

Процессия императрицы расступилась, пропуская Силия. Мессалина поднялась с колен, чтобы поприветствовать его; Гиберник заметил страсть и возбуждение на её лице, точно у шлюхи. Силий остановился перед ней, затем настала его очередь опуститься на одно колено и склонить голову. Посвящаемый жрец был достаточно близко, чтобы Руфус смог разглядеть разноцветную ленту, стягивающую его длинные тёмные волосы, и зелёный венок, украшающий виски. На нём была золотая корона и тога из белого шёлка, перехваченная поясом из того же материала.

— Гай Силий, — произнесла императрица, — отдаёшь ли ты себя целиком и полностью во славу Великой Матери?

— Я отдаю себя всего, госпожа, — ответил он в отточенной манере.

Жрец передал Мессалине маленький серебряный серп, и она, в свою очередь, протянула его Силию.

— Тогда вручи Богине знаки своей покорности.

Когда молодой сенатор взял клинок, Руфус вскинул голову. Что собирался делать этот безумный глупец? Самоистязательные обряды Кибелы были печально известны...

Но Силий, подняв серп, просто отрезал длинную прядь своих волос и бросил её в маленькую свинцовую шкатулку, которую держала Мессалина. Затем он срезал несколько ногтей и тоже положил их туда. Наконец он слегка порезал палец и дал крови стечь в сосуд.

— Материнство с величайшей благодарностью принимает отречение твоего тела и души, Гай Силий. Но душа, которая предстаёт перед Великой Матерью, должна быть очищена, прежде чем её покорность может быть принята, очищена от всех пороков, направленных против Богини. Твоя вина в её глазах так велика, что она не может быть искуплена тобой в том виде, в каком ты сейчас находишься. Ты должен принять божественную жизнь в себя, пережить новое рождение из новой утробы и стать новым человеком — человеком, имеющим право участвовать в жизни Великой Матери. Ты готов?

Силий кивнул. Двое жрецов подняли его под руки и подвели к яме в полу. Они помогли ему спуститься внутрь, а затем закрыли решётку у него над головой; только теперь Гиберник понял, что глубина ямы не превышала шести футов.

В этот момент женщины начали петь, и группа евнухов открыла загон с быком, чтобы взяться за ручки на ярме животного.

Быка, мычащего и фыркающего, крепко держали, пока жрицы украшали его гирляндами, обернули рога фольгой, посыпали лоб золотыми хлопьями и обвили толстую шею венками из листьев. Как только огромное животное было подготовлено в соответствии с предписаниями ритуала, евнухи вытащили его из загона и поставили передними ногами на тяжёлую решётку, под которой ждал Силий.

После этого префект Декрий, обладавший сильными руками и мускулистой грудью, взял украшенное гирляндой копьё и приблизился к зверю. Резким движением он глубоко вонзил его в сердце животного. Бык извивался, ревел от боли, но евнухи крепко держали его, а кровь горячей алой струёй хлынула сквозь решётку под его копытами.

На Силия обрушился кровавый ливень. Вскоре жертвенный бык перестал сопротивляться и потерял сознание от потери крови. В этот момент евнухи оттащили умирающего, но всё ещё дышащего быка от ямы, а другие подошли, чтобы поднять залитую кровью решётку. С их помощью новопосвященный жрец Силий выполз вперёд, как окровавленный новорождённый, появляющийся из чрева земли.

Аурелия и ещё несколько послушниц не смогли вынести этого зрелища и отвернулись, задыхаясь и блюя. Руфус, скрытый свидетель, решил, что вряд ли в амфитеатре когда-либо был проигравший, который выглядел бы так ужасно, как этот залитый кровью римский сенатор, Гай Силий. Его голова была багровой, волосы мокрыми и скользкими, с повязки капало, а благородная одежда навсегда испорчена алой слизью.

— Приветствуем! — воскликнуло собрание, но никто не подошёл к Силию с поздравлениями — никто, кроме Мессалины, которая бросилась к нему в объятия и запятнала свою воздушную накидку и накрашенные губы неистовым объятием и крепким поцелуем.

— Любовь моя! — воскликнула она, её лицо, руки и грудь были измазаны отвратительным ихором. — Я сделаю тебя князем всего мира!

Внезапно Руфус заметил двух евнухов, которые приближались к нише, в которой он прятался. Здесь хранились какие-то предметы, и, возможно, они намеревались найти нужную реликвию — вот же проклятье!

Первый евнух, вошедший в нишу, напоролся прямо на поднятый гладиатором клинок. Руфус отбросил скрюченный труп в сторону и раскроил череп второму, прежде чем тот успел отскочить в сторону.

— Злоумышленник! — крикнул кто-то, когда Руфус перепрыгнул через упавших евнухов и бросился к выходу напротив бычьего стойла, но двое стражников преградили ему путь. Хитрый эринец сделал ложный выпад в сторону одного охранника, а затем вогнал окровавленную сталь в живот другого, одновременно уворачиваясь, чтобы избежать удара первого. Этому противнику удавалось наносить и отбивать удар за ударом достаточно долго, чтобы стражники и несколько самых храбрых жрецов поспешили вмешаться.

Гиберник почувствовал, как лезвие вонзилось ему в бок; он развернулся, распахнув мечом грудь нападавшему. Затем в результате серии ударов, за которыми было невозможно уследить, упал жрец и ещё один стражник. Декрий, сбитый с толку умелой защитой гладиатора, едва увернулся от смертельного удара. Несмотря на нелёгкое положение, теснота помещения была на руку одинокому бойцу, позволив ему взять ход боя под свой контроль. Он был всего в одном мгновении от выхода из окружения.

— Гиберник! — закричала женщина.

Гладиатор рефлекторно поднял взгляд. Сверкнула зелёная вспышка, и он отшатнулся, ослеплённый. Нападавшие внезапно навалились на него со всех сторон, выбивая гладиус из его руки и нанося удары по конечностям. Наконец, когда рукоять меча обрушилась на его череп, пещера погрузилась в темноту…

Мужчины и женщины Материнства приблизились к потерявшему сознание авантюристу, встав вокруг него.

— Он слишком много видел! — заявила Мессалина.

— Он один из той дьявольской парочки, которая шпионила за нами в Садах, — объявила жрица. — Насколько нам известно, он мог услышать там тайное имя Богини! Ни один неоскоплённый мужчина не смеет так поступить. Мы должны убить его сейчас же!

— Обычное наказание шпионящим за культом — ослепление и вырывание языка, — предложил евнух.

— Позволь мне уладить это, императрица, — сказал Декрий, поднимая церемониальное копьё, которым он заколол жертвенного быка.

— Подождите! — внезапно заговорила Коринна Серена. — Он не должен умереть так быстро и с таким почётом. Она резко повернулась к Месалине. — Госпожа, у меня есть более занятное предложение...

Глава XVII

То, что самый доверенный советник императора Нарцисс посещал термы Агриппы, больше не привлекало особого внимания прохожих; он делал это почти каждый день, начиная с первых лет правления Клавдия. Однако в этот день его носилки прибыли довольно рано; было лишь немного за полдень, и термы только-только распахнули свои богато украшенные двери. Его не сопровождала и обычная многочисленная свита из секретарей и слуг. На этот раз с ним были носильщики кресла и личный слуга. Первых он оставил снаружи, а второго немедленно отослал с каким-то срочным поручением, о котором, по-видимому, только что вспомнил. Таким образом, второй по влиятельности политик Рима вошёл в вестибюль терм совершенно один.

Он настороженно оглядел огромное сооружение. Статуя прославленного полководца Марка Агриппы, руководившего строительством терм, стояла на своём месте; завитки барельефов всё ещё сверкали позолотой; обычные посетители бездельничали, а слуги деловито сновали по помещению.

И всё же Нарцисс вёл себя так, будто что-то было не как обычно, когда проходил через ряд площадок для атлетики, где обнажённые мужчины и женщины занимались до седьмого пота, прежде чем отправиться в парную. И пока шёл, он размышлял.

В последние дни Материнство совершенно вышло из-под контроля и убийство Полибия посредством решения судейских стало последней каплей. Он был дураком, что так долго подыгрывал культистам; промедление лишь укрепило положение императрицы, в то время как его собственные позиции ослабли. Но поначалу это казалось путём наименьшего сопротивления; господство Мессалины над императором было свершившимся фактом, и, кроме того, её борьба за власть привела к тому, что реальный контроль над империей перешёл к Нарциссу и другим советникам-вольноотпущенникам.

В конце концов, Материнство состояло из религиозных фанатиков, не заботящихся о ежедневных делах власти; большинство из них хотели только развлекаться с толпами любовников, не обращая внимания на суровые законы, карающие супружескую измену. В течение нескольких лет вольноотпущенникам Мессалины и Клавдия удавалось сотрудничать. Но в последнее время…

В последнее время ходили слухи о каком-то великом колдовстве, цель которого Нарцисс понимал очень слабо, несмотря на свой хорошо организованный отряд шпионов и осведомителей. Да, жребий был брошен; это война за выживание. Материнство должно было быть разрушено, чтобы сохранить жизнь и власть Нарцисса, но он опасался, что выжидал слишком долго. Культ контролировал волю императора, и пока это происходило, каждый человек в Риме оставался заложником. Быстрый арест и казнь Полибия доказали их силу. Старый колдун знал о секретах Материнства больше, чем любой другой из живых вне этого общества, и был всецело предан Мессалине. Глупец! В конце концов, преданность не принесла ему ничего хорошего.

А тут ещё это странное послание от Симона из Гитты, оставленное в его доме лично для него. Он снова огляделся и снова не увидел ничего необычного.

Затем Нарцисс вошёл в одну из раздевалок, снял тогу и завернулся в полотенца, прежде чем пройти по мозаичному полу в одну из парных. Некоторое время он безразлично сидел в горячей парилке, затем направился в калдарий, чтобы облить горячей водой вспотевшее тело. Обычно его сопровождал слуга со стригилем, но в послании самаритянина говорилось, что он должен прийти один, хотя в нём и не оговаривалось, где именно и когда состоится встреча в термах.

Можно ли было поверить магу на слово? Чего он на самом деле добивался? Нарцисс знал, что стражники Мессалины разыскивали его, а также гладиатора Руфуса Гиберника. Считалось, что эти двое стояли за похищением Домиции. Что ж, если так, тем лучше для них! Эта стареющая шлюха заманила в сети культа его собственную племянницу Мирринну, молодую замужнюю женщину с детьми. Они заставляли её выступать в лупанарии несколько раз в неделю, и он не осмеливался бросить им вызов, чтобы вернуть её. На самом деле, её использовали как своего рода заложницу ради его собственного хорошего для них поведения...

Внезапно Нарцисс задрожал, и не только от прохладного воздуха снаружи парной. Кого бы не охватила тревога при мысли о встрече с заклятым врагом Рима? Выходец с востока был одним из самых опасных преступников на свете. Несмотря на это, советник лично изучил дело самаритянина для императора и за его сверхъестественными свершениями увидел простого человека со строгими принципами, учёного и обладающего удивительной храбростью. Что касается Руфуса Гиберника, то Нарцисс лично знал гибернийца и симпатизировал ему; он конечно, был наёмником, но в Риме продаётся всё. Если такая парочка стала врагами Материнства, он хотел связаться с ними...

— Позволь мне, господин, — раздался голос Бебия, раба, которого Нарцисс только что отослал с поручением.

Нарцисс раздражённо оглянулся. Личный слуга взял в руки стригиль, чтобы поскрести спину своему хозяину.

— Бебий, что ты здесь делаешь? Ты не мог дойти до Целийского холма и вернуться так скоро.

Раб только улыбнулся, что ещё больше разозлило советника.

— Не отвечай на мои вопросы с ухмылкой, ты...

Вольноотпущенник оборвал свой гневный протест, с растущим изумлением разглядывая лицо и фигуру слуги. Это был не Бебий, хотя копирование было настолько точным, даже в голосе и манерах, что он сам, хозяин этого человека, не сразу уловил это.

— Ты самаритянин? — выдохнул он.

— Да, это я, — подтвердил имитатор. — Ложись лицом вниз и я тебя поскребу. Так мы сможем поговорить, не привлекая внимания.

— Я пришёл один, как ты и просил, — пробормотал взволнованный советник.

— Знаю. Я наблюдал за тобой с тех пор, как ты прибыл в полдень.

— Ты сказал, что у тебя есть послание от Полибия?

— Да, — кивнул Симон. — Сообщение Полибия таково: «Ищи душу Рима в немеркнущем свете».

— Ага! — воскликнул вольноотпущенник, словно в кромешной тьме зажгли свечу, но больше ничего не сказал.

— Я пришёл к выводу, — продолжал Симон, — что «душа Рима» — это свинцовая шкатулка, в которой императрица хранит волосы, ногти и кровь Клавдия, чтобы подчинить его своей воле.

Нарцисс с удивлением посмотрел на самаритянина.

— Похоже, ты многому научился с тех пор, как вступил в Рим за колесницей Фульвия Антистия!

Симон позволил себе слегка улыбнуться.

— Госпожа Домиция была очень любезна в плане предоставления сведений. Я искал тебя, потому что если я не получу помощи в этом правительстве, Материнство победит и, возможно, ты имеешь некоторое представление о том, что это значит. Итак, вы посвятите меня в свои дела, господин, или мне следует уйти?

Чтобы продемонстрировать, что он говорит искренне, Симон отступил на шаг.

— Нет, подожди! — настаивал грек, боясь, что чародей исчезнет у него на глазах, как призрак. — Прости меня, но ты должен понимать, что мне нужно быть осторожным, обсуждая столь деликатные вопросы с заклятым врагом императора. Однако мне известна твоя репутация, и я готов многим рискнуть ради твоей помощи.

Симон удовлетворённо кивнул.

— Тогда хорошо. А теперь скажи мне: что означает всё это послание?

— Это особый тайный язык советников — никогда не знаешь, подслушивают ли тебя шпионы. Ты верно догадался о «душе Рима». «Немеркнущий свет» — это храм Весты, возможно, «душа» спрятана рядом с самим Вечным Огнём. Да, это было бы идеальное место; святость храма отпугивала бы от поисков. Клянусь Поллуксом, самаритянин, вот это новость!

— Тогда я должен отправиться в храм, — произнёс маг. — Но сначала мне понадобятся кое-какие дополнительные сведения... а также способ связаться с тобой.

— Всё, что угодно! — воскликнул советник, протягивая дрожащую руку.

— Не надо... — Симон оттолкнул протянутую ладонь. — Никто не должен заподозрить, что мы не хозяин и раб. Послушай, вот что мне нужно знать...

В то утро Рацилия проснулась и впервые более чем за неделю обнаружила, что больше не страдает от непреодолимой тяги к еде. Она, конечно, хотела позавтракать, но неестественное желание постоянно есть исчезло.

Могло ли это означать, что процесс восстановления завершён и что она не станет моложе? Рацилия вскочила с кровати и посмотрелась в маленькое медное зеркальце, которое подарил ей Сириско, поражаясь тому, как молодо выглядят её глаза, лоб, щёки, губы. Конечно, она могла бы сойти за восемнадцатилетнюю девушку где угодно. И столь же несомненно, что такая девушка могла бы стать заветной мечтой двадцатипятилетнего мужчины.

Но о чём она думала?

Внутри она всё ещё оставалась семидесятипятилетней женщиной.

Рацилия прожила так долго, перенеся столько обид, что могла только ждать, что ей снова причинят боль. Она не видела Сириско с тех пор, как он пообещал найти ей новое убежище. Он повёл себя совсем не так, как раньше, когда она призналась в своём обмане — в том, что она была своей собственной «бабушкой», о которой она так подробно рассказывала. Не будет ли он теперь сторониться её, считая порождением сверхъестественного колдовства, подумала она, независимо от того, насколько хорошо он оценит её физическую форму? Её радость от того, что она проснулась без чувства голода, внезапно сменилась страхом, что она не более чем необычный уродец.

Рацилия принялась расхаживать взад и вперёд, измученная долгими днями, проведёнными почти в полном одиночестве. Палатин был странным, а порой и ужасным местом, но там её всегда окружали знакомые картины, звуки и сплетни. Теперь всё изменилось.

Она стала другой.

Это её юное тело — в нём было столько энергии, оно пробуждало такие желания в том, что прежде было холодным и усталым сердцем! Она чувствовала скрытую неоформившуюся потребность, которая разрушала её душевный покой, лишала её всякой возможности отдохнуть...

В этот момент в дверь постучали. Сириско? Эвод? Или это был тот огромный грубиян, Данлейн? Она поспешила отодвинуть засов, желая, чтобы кто-нибудь составил ей компанию...

Дверь распахнулась навстречу незнакомым лицам. Слишком поздно, встревоженная их жестоким обликом, Рацилия попыталась захлопнуть её снова. Толстенная ручища с грубо очерченными пальцами распахнула её. Девушка бросилась к кувшину с водой, чтобы пригрозить им медленно приближающимся мужчинам. Их было трое, грубоватых на вид рабов, которые развернулись веером, чтобы атаковать с трёх сторон. Рацилия бросила кувшин в того, что был посередине, и, когда он пригнулся, попыталась обойти его с фланга, но он быстро пришёл в себя и поймал её за волосы. Пока она кричала и молотила по нему кулаками, второй мужчина схватил её сзади, зажав грязной ладонью её открытый рот.

Они подтащили сопротивляющуюся пленницу к кровати и опрокинули на спину; один из них уже собрался задрать ей тунику...

— Не делайте этого! — предупредил третий мужчина. — Госпожа хочет, чтобы эту штучку вернули ей без промедления.

— Да ладно тебе, Даос! Ты можешь быть первым, если хочешь...

— Ни за что! «Не причиняй ей никакого вреда», — вот что сказала Агриппина. Я здесь главный, и не собираюсь подставлять свою спину только потому, что вы двое слишком скупы, чтобы заплатить за то, что вам нужно, в храме Исиды.

Раздосадованные несостоявшиеся насильники отступили от Рацилии и Даос разорвал одну из мантий Симона, чтобы заткнуть ей рот кляпом и связать.

Симон, вернувшись домой после встречи с Нарциссом, был встревожен отсутствием Рацилии и следами борьбы. Оставаться на месте было бессмысленно, поэтому он поспешил присоединиться к Руфусу Гибернику в укрытии последнего, почти уверенный, что люди императрицы выследили девушку. Однако, поразмыслив, он решил, что это маловероятно. Мессалина хотела заполучить его так же сильно, как и Рацилию; её слуги дождались бы его возвращения, а затем навалились бы кучей. Тогда кто же? Симон не видел Сириско со вчерашнего вечера — собственно, с тех пор, как они обсуждали наилучший способ проникнуть в Старый дворец незамеченным. Всё это дело попахивало Агриппиной. Если бы Сириско соблазнился богатым вознаграждением, которое было прямо перед ним — только руку протяни — то она наверняка не стала бы терять времени даром, чтобы заполучить Рацилию. Трудно было поверить, что Сириско мог поступить так подло, но, в конце концов, он был осведомителем, и ни в одном человеке, выросшем в этом безумном городе, никогда нельзя быть уверенным.

Хуже всего было то, что Симон не мог отложить свои планы, чтобы отправиться на поиски Рацилии. Кроме того, ему уже давно следовало получить отчёт Гиберника о том, что он нашёл в «Патриции». Это несколько беспокоило самаритянина, но он неплохо знал этого человека. Руфус легко отвлекался на какие-то сторонние вещи — если только не вёл себя совершенно безответственно и безрассудно...

Добравшись до убежища, Симон вошёл внутрь, выкрикивая эринское имя гладиатора, собираясь направить его по следу похищенной девушки-рабыни. Но ответа не последовало, и мгновение спустя в комнату вбежал дежурный слуга.

— Где гиберниец? — поспешно спросил Симон. — И не заходил ли сюда Сириско?

— Хозяин Данлейн вчера не возвращался, — спросил раб, почувствовав нетерпеливое настроение своего начальника. — Сириско ненадолго зашёл вчера вечером, чтобы забрать свёрток, который он оставил здесь.

Симон выругался. Сначала Рацилия, потом Сириско, а теперь и Руфус! Неужто последний оплошал в «Патриции» и был убит или схвачен?

Симон тщательно искал любое послание, которое мог оставить Руфус, но не нашёл ничего необычного — если не считать пальца Фульвия Антистия, который Руфус положил на полку, точно так же, как другой человек выставил бы на всеобщее обозрение интересный камешек, подобранный на берегу реки.

Симон долго стоял, глядя на отрезанный палец, размышляя...

Затем он принял решение. Какими бы опасными ни были его дальнейшие действия, события сегодняшнего дня сделали их ещё более необходимыми...

***

Хотя Мессалина говорила себе, что любит Гая Силия, это не мешало ей встречаться с другими мужчинами. Один из её любовников, актёр Мнестер, только что покинул её покои.

Их роман был глупым, размышляла она, и сегодня вечером он завершился соответствующей глупой развязкой. Императрица устала от назойливости Мнестера, от его ревности к Гаю Силию. Поэтому она бросила ему вызов — если его любовь была так велика, могла ли его страсть проявиться после двадцати ударов плетью?

Мнестер рассмеялся и заявил, что сможет вынести сорок и всё равно доведёт её до экстаза. Но на пятнадцатом ударе он потерял сознание. Тронутая его пылкой, хотя и нереалистической преданностью, Мессалина прервала опыт и приказала отнести его в постель. Актёр вскоре пришёл в себя, но все её старания не смогли вернуть его любовный жар. Разочарованная, она приказала рабам отнести актёра в комнату для гостей, а затем приказала сжечь окровавленные простыни, на которых он лежал.

Мессалина надеялась, что самоуничижение Мнестера не сделает его мрачным на празднествах, запланированных через два дня. Она терпеть не могла мрачных людей — вот почему не ждала с нетерпением ожидаемого визита Вибидии и предпочитала предаваться воспоминаниям о забавных приключениях, связанных с её несостоявшейся любовью.

Актёр мог составить приятную компанию, когда был в лучшей форме, но даже Мнестер иногда вызывал раздражение. Он преследовал Поппею Сабину после того как Мессалина сблизилась с Силием, утверждая, что чувствует себя обделённым вниманием и нуждается в признании. Чтобы преподать ему хороший урок, она запугала невыносимо прекрасную Поппею, доведя её до самоубийства. Каково же было удивление, когда выяснилось, что её яростная соперница была замешана в изменническом заговоре с Децимом Валерием Азиатиком! После её смерти Мнестер усвоил урок и не искал чужих объятий — и даже предпринимал неумелые попытки отбить её у Силия!

Глупый человек! Мнестер был для неё как уютный дом, в котором она могла чувствовать себя непринуждённо. Но Силий был храмом, где она могла пережить нечто большее, чем всё, что когда-либо происходило в её жизни...

Мечтания молодой женщины прервало объявление о прибытии Вибидии. Мессалина принимала вышестоящую особу культа в одном из скромных помещений дворца, зная, что её гостья не любит роскоши. Однако императрица каким-то образом почувствовала, что главная весталка пребывает в ещё более мрачном настроении, чем обычно

— Это ты разрешила перевезти библиотеку Полибия в Дом весталок? — без предисловий спросила старуха.

Мессалина выпрямила спину.

— Да. Лукреция может спокойно изучать книги там. Во дворце скрывается слишком много шпионов. Только сегодня утром мы обнаружили среди моих служанок осведомительницу Нарцисса. Я отправила её в амфитеатр на следующее представление с дикими зверями. Это уже слишком! Возможно, очень скоро мне придётся договориться с Нарциссом.

— Мессалина, — сказала пожилая колдунья, — неужели даже тебе не под силу заглянуть дальше дня Самайна? После этого отпадёт необходимость в мелких интригах; сила Великой Матери будет вливаться непосредственно в сердца верующих. Она проявит себя над Римом и возьмёт жертв по своему собственному выбору, она наполнит землю миллионами своих отпрысков и неистовство её сущности охватит весь мир!

Мессалина уже не в первый раз задалась вопросом, почему такое вакхическое будущее привлекало эту суровую старуху. Впрочем, было достаточно и того, что оно привлекало саму Мессалину.

— Ты знаешь, что именно ради этого я и работаю, — запротестовала императрица.

— Когда-то я, возможно, и поверила бы тебе!

— Это правда! Я много раз доказывала это. Разве я не готова служить, как самая скромная послушница нашего ордена?

Вибидия вздохнула.

— С тех пор, как от тебя ожидали подобного служения, прошло очень много времени. На самом деле, лучше, чтобы ты этим не занималась; у вас есть важные исследования и приготовления, которые должны занять всё твоё время. А его у нас мало, мы должны быть готовы в ближайшее время. Работай, как Лукреция. Её знания о путях Богини уже превосходят твои собственные. Так не должно быть, потому что ты — представительница Богини, Царица Земли. Твоя пара — Старый Царь, твой возлюбленный — Молодой царь. Ты должна преуспеть. Старые книги ни к чему.

— Большинство из них принадлежали Ливии.

Вибидия серьёзно кивнула.

— Мы сделали Ливию богиней, но это ложь; её дух не вознёсся в высшие сферы. Вместо этого, позволив втянуть себя в низменное колдовство ради личных целей, её душа пала среди зверей, и как зверь она умерла. Я предупреждаю тебя, Мессалина: перед тобой стоит выбор между божественностью и прахом забвения.

— Я выбираю божественность! — воскликнула императрица. — Разве я не была создана для этого?

Выражение лица Вибидии было мрачным, но если бы Мессалина обладала более тонкой натурой, она, возможно, заметила бы в слезящихся глазах старухи проблеск чёрного юмора.

— Я уверена, что Судьба уже предопределила то, что будет после, — произнесла древняя весталка.

Глава XVIII

В начале вечерних сумерек возле храма Весты появилась матрона под вуалью с плетёной корзиной, наполненной свежими яблоками. Женщина, хоть и была крупной и широкоплечей, как крестьянка, передвигалась немощной походкой, шаркая, как старая ревматичка. Словно под тяжестью лет и яблок, почтенная женщина, прихрамывая, поднялась по семи ступеням, ведущим к бронзовым дверям храма, и вошла внутрь. Её и без того низко опущенная голова склонилась ещё ниже в знак благочестия.

Две весталки внутри, десятилетняя девочка, сидевшая у круглого очага и другая, подросткового возраста, читающая свиток, подняли глаза на одинокую посетительницу. Её вид вызвал сочувственные улыбки у обеих девочек, которые, заметив её усталую походку, решили, что за день она прошла немалое расстояние. Вероятно, вследствие долгого пути из деревни она пришла сюда в столь поздний час.

Паломница остановилась, чтобы поклониться круглому очагу, в котором мерцал вечный огонь. Старшая девочка отложила свой свиток и с улыбкой подошла к гостье.

— Ты приносишь эти яблоки в жертву Богине, матушка? — спросила она.

— Да, — прохрипела старуха. — Возьмите их, госпожа, а вместе с ними мою любовь и преданность богине Весте.

Девушка произнесла традиционное благословение над фруктами, наслаждаясь их сладким, свежим ароматом. Очень скоро обитательницы дома весталок начнут есть их сырыми или использовать для приготовления соусов и пирогов, а может быть, отдадут в качестве милостыни бедным.

Девушка подозвала слугу, чтобы та приняла тяжёлую корзину и отнёс в кладовую дома весталок. Тем временем пожилая женщина, шаркая ногами, придвинулась ближе к огню, после чего извлекла из-под своего плаща блестящую эмблему и запела песню-молитву.

Младшая жрица стояла, любуясь завораживающей игрой отблесков пламени на медальоне. Затем паломница посмотрела на девочку и сказала:

— Всё хорошо, госпожа. Видишь красивые огоньки? Смотри, как они сверкают и танцуют.

Взгляд весталки стал неподвижным, дыхание смягчилось.

Симону понравилась восприимчивость младшей девочки. Пока загипнотизированный ребёнок стоял неподвижно, он подобрал юбки и, прихрамывая, подошёл к девушке, которая вернулась к чтению.

— Госпожа, — сказал самаритянин, — прежде чем я уйду, не могли бы вы оделить мою эмблему благословением богини?

Снова отложив свиток, весталка любезно ответила:

— Конечно, госпожа, — и начала читать благословение над изображением.

Через мгновение она была так же глубоко очарована, как и её младшая коллега.

— Прикажи слугам уйти, — проинструктировал её Симон, — а потом возвращайся.

Весталка рассеянно кивнула и пошла сказать служанкам, чтобы они удалились в дом и оставались там, пока их не позовут. Затем она вернулась и в полусонном состоянии встала перед переодетым самаритянином.

— Сейчас ты погрузишься в ещё более глубокий транс, — сообщил он ей. — Ты будешь правдиво отвечать на все мои вопросы. Ты меня понимаешь?

— Понимаю, — ответила она, кивая.

— Знаешь ли ты, где спрятана маленькая свинцовая шкатулка с изображённым на ней козлиным богом?

— Нет, — ответила она, медленно покачав головой.

— Есть ли в этой комнате подходящее место, чтобы спрятать мелкие предметы?

— Я не знаю такого места, госпожа.

Симон нахмурился, затем у него возникла догадка.

— Кого зовут Шупниккурат?

— Я не знаю...

Аналогичный вопрос, заданный десятилетней девочке, к удовлетворению мага, подтвердил, что не каждая весталка была приспешницей Материнства. На самом деле, никто никогда и не утверждал, что в этом замешана хоть какая-либо жрица, кроме Вибидии и её ученицы Лукреции.

Симон отослал девочек, а сам стал размышлять над проблемой поисков. Это могло бы занять много времени, если бы он не знал о специальных средствах обнаружения спрятанных предметов, особенно тех, что были пропитаны колдовством, каковым, несомненно, и была «душа Рима». Из-под плаща он достал веточку золотисто-зелёной омелы, усыпанную восково-белыми ягодами. Он знал, что у друидов омела считалась самым священным растением, наделённым мистическими свойствами, золотой ветвью, вокруг которой был сосредоточен весь их культ.

Маг начал обходить центральный очаг, освобождая свой разум от отвлекающих мыслей и образов, произнося молитву на тайном языке жрецов Британии: «Коблянау иннискеа бейл медб Ноденс, Пвилл гваул коннла баллисадаре эйрмид».

Теперь он сосредоточился, надеясь, что чары на ветке отреагируют на присутствие злого колдовства. Он обследовал всё внутреннее пространство святилища, обшаривая палочкой с листьями каждый его дюйм. Наконец он ощутил лёгкое движение. Взмахнув в обратном направлении, он почувствовал, что движение повторилось в том же самом месте.

Вынужденный действовать быстро, он сунул омелу обратно под плащ и наклонился, чтобы осмотреть кладку бортика, окружающего пламя очага. Золотая ветвь откликнулась движением возле украшенной прямоугольной области с внешней стороны, размером примерно шесть дюймов на восемь, у одной из множества мозаичных плиток, внешне ничем не отличающихся от других по соседству. После минутного тщательного осмотра он вытащил кинжал и отковырял сажу и пепел, которые осели — или были вдавлены — в углубления плитки. Так вот в чём дело — участок, на который отреагировала омела, был чем-то вроде закрытой потайной ниши. Поковыряв лезвием, он обнаружил, что там вообще нет никакого зазора, и понял, что потребуется немало усилий, чтобы взломать тайное отделение и забрать его содержимое, в результате чего часть бортика окажется разрушена. Этот вариант не годился, поскольку он намеревался извлечь «душу Рима» так, чтобы Материнство не узнало о её исчезновении. Внутреннее чутьё подсказывало волшебнику, что культ укрывал свой наиважнейший секрет со всей возможной быстротой и сохранением этого в тайне, и таким же образом собирался его извлечь. Должен был быть способ открыть ящик, но как мог выглядеть ключ к нему?

После некоторого дополнительного изучения Симону показалось, что он понял в чём дело. Когда-то давно он видел нечто похожее в Парфии — что-то вроде шкатулки-головоломки, привезённой из восточной страны Серы. Чтобы её открыть, нужно было в определённой последовательности нажать расположенные на ней кнопки. Если он не ошибся, то можно было предположить, что в данном случае кнопками были барельефные геометрические узоры, украшающие поверхность плитки; он уже заметил, что при нажатии на некоторые из них они немного поддавались, в отличие от аналогичных украшений на облицовке. Но неправильных комбинаций может быть бесчисленное множество, в то время как только одна привела бы в действие механизм.

Симон приложил ухо к камню, согретому близостью римского вечного огня, и сосредоточился, прислушиваясь к характерным щелчкам кнопок, которыми манипулировал...

Вибидия пыталась отговорить Лукрецию от изучения формул из библиотеки Полибия. Младшая весталка пыталась уважать пожелания своей наставницы, но свитки притягивали её к себе, как сильнодействующий наркотик. Всё, что было связано с этими книгами, очаровывало её. В них было многое, что касалось других великих Древних, помимо Великой Матери: Йао Саваофе, Ребатофе, Сетаносе, Дагоне, Ахамоте, Тулу, Икрибу и даже Ассатуре, супруге Шупниккурат. Она обнаружила, что сила, которую можно черпать из поклонения им, была неизмеримо велика. И всё же она не могла забыть о постоянно присутствующей опасности; ведь, в конце концов, все, кто владели этими свитками и изучали их, плохо кончили, и Лукреция почувствовала, что ей следует поразмыслить, прежде чем она зайдёт слишком далеко.

Большую часть времени она изучала африканский свиток, содержащий формулу молодости. Это была серьёзная магия, пришедшая из древней Хайборийской эпохи, и изучение её требовало больших усилий. Полибий, должно быть, долго трудился, чтобы достичь того, чего он смог. Она нашла несколько его заметок касаемо толкования, но было много такого, о чём он не успел написать. Мессалина уже выразила разочарование успехами Лукреции, но, что примечательно, не взялась за изучение сама.

Весталка отодвинула пергамент и откинулась на спинку кресла, желая дать глазам отдохнуть. Солнце садилось, и возникла необходимость в лампе. Как только Лукреция встала, намереваясь зажечь свет, её охватило странное ощущение, похожее на холодный порыв ветра, и она задрожала, несмотря на свою тёплую мантию.

Это был второй подобный психический сигнал, который ведьма испытала за последние несколько минут. Первый она проигнорировала, посчитав его просто фантазией, вызванной долгой умственной работой, но теперь поняла, что это нечто гораздо большее, и не осмеливалась игнорировать его дальше. Что пытался сказать ей Скрытый Мир?

Девушка отошла от своего стола и достала с верхней полки шкафа шкатулку с двенадцатью кубиками. Она зачерпнула рукой её содержимое и сознательно позволила своей силе влиться в геометрические фигуры. При этом жрица рассматривала нанесённые на них оккультные знаки; на каждом было по шесть разных символов, некоторые из них были общими для всех кубиков, другие — уникальными. Мудрецы Халдеи создали эти кубики, и за прошедшие столетия учёные изучили их досконально, написав комментарии и интерпретации, соответствующие различным комбинациям их символов. Вибидия обучила Лукреции их особому применению для гаданий и была приятно удивлена способностями своей ученицы.

Лукреция закрыла глаза и сосредоточилась. Для использования кубиков не требовалось произносить никаких магических заклинаний; она просто представляла свой разум как дверь, открывающаяся всё шире, шире, шире...

Когда внутренний голос подсказал ей, что настал момент бросить кубики на стол, она так и сделала. Открыв глаза, она вгляделась в их рисунок — и какой же зловещий узор они образовывали! Символ огня соседствовал с символом тайн, с символом врагов, с символом незамедлительности...

В этих кубиках таилась угроза, которую нельзя было оставлять без внимания ни на секунду! Казалось, что Внешние силы сами пришли в движение против генерального плана Великой Матери.

Лукреция накинула плащ и взяла простой деревянный посох из вещей Вибидии. Затем она спешно покинула дома весталок и направилась к крошечному храму, в который, казалось, вело её предупреждение из Запределья...

Нарцисс понял, что ждать, пока Симон из Гитты доложит об успешном достижении своей цели, не стоит. Советник весь день работал над своими многочисленными заметками, составляя отчёты и списки предателей, подлежащих задержанию. На одном листе только что законченном, были записаны имена многих распутников, которые в последние несколько лет развратничали в «Патриции», а также список свидетелей, которые могли быть вызваны, чтобы разоблачить их, — многие из них были его собственными рабами, которых он посылал туда шпионить. В другом списке, который ещё предстоит составить, будут указаны члены Ночного дозора, замешанные в тайным деяниях Материнства. Ему было бы легче перечислить тех, кто не был к этому причастен. Каким же гнилым яблоком оказался Ночной дозор, начиная с самого префекта Кальпурниана!

Стук в дверь предупредил советника о посетителе. Нарцисс вздрогнул.

«Никогда не знаешь, какая опасность таится за запертой дверью», — подумал он. Тем не менее советник подошёл к порталу, отодвинул засов и, к своему огромному облегчению, обнаружил, что это всего лишь император.

— Прошу, входите, о император.

— Нарцисс, сегодня тебя с утра не найти, — упрекнул его Клавдий. — Я хотел поговорить с тобой о проблеме херусков, но ты о-очень долго возвращался из терм.

— Я был не очень здоров, о цезарь.

— Не в-важно. Я только что получил крайне неприятные новости из Германии. Этот сын вождя Италик, которого мы отправили обратно к его народу, был изгнан!

— Изгнан? Почему?

— Судя по всему, он пытался вести себя как какой-то германский император, а не как вождь племени! Высокомерный дурак! Он должен был знать, что германцы придают такое же большое значение народной власти, как когда-то вы, греки.

— Откуда у него такие представления? — иронично спросил Нарцисс.

— Италик получил образование в Риме.

Одурманенный император не уловил сарказма в его словах.

— Что ж, ему следовало бы научиться б-большему!

— Я поразмыслю над этим вопросом, — пообещал Нарцисс. Он был рад, что Клавдий заглянул к нему, ибо советнику подумалось, что будет безопаснее, если император проведёт этот судьбоносный культовый день Самайн за пределами Рима. — Владыка, городской совет Остии направил вам приглашение посетить их город и совершить жертвоприношения.

— Да, я знаю. Я подумывал об этом, но даже если бы меня было пятеро, то и тогда не смог бы принять все приглашения, которые п-получаю на то или иное мероприятие.

— На самом деле, цезарь, я думаю, что тебе следует появиться на открытии их нового зернохранилища. Это даст тебе возможность осмотреть последние работы по обустройству новой гавани, а также проверить запасы зерна на текущий год. Ходят слухи о чёрной рже. Надвигаются зимние туманы, и это означает, что до весны надёжных поставок хорошего зерна не будет

— Чёрная ржа! — повторил Клавдий, озабоченно нахмурившись. — В таком случае, возможно, будет разумным поступить так, как ты предлагаешь. Императрице, вероятно, тоже было бы полезно на денёк уехать из Рима. В последнее время она казалась несколько озабоченной, и хотя мне не нравится критиковать, я не слишком доволен некоторыми людьми, с которыми она проводит время. Жаль, что все они не могут быть такими же оплотами добродетели, как старая Вибидия!

Сосредоточившись на звуках открывающегося замка, Симон не услышал позади себя лёгких шагов Лукреции Веруланы. Её испуганный вздох заставил его обернуться.

Уверенная в своих магических познаниях, священная дева решила сама разобраться с незваным гостем, не привлекая внимания других весталок или сплетничающих слуг. Подняв ритуальный посох Вибидии, вырезанный из дерева священной рощи Реи, она крикнула:

— Восстаньте, духи вечного огня! Внемлите моему призыву и выполните мою просьбу!

Симон моментально понял, что это не обычная весталка, а должно быть, ученица Вибидии Лукреция, — одна из каверзниц из Садов Лукулла. Он вскочил и бросился вперёд, чтобы схватить её, но она увернулась — и в этот момент между ними выросла стена пламени.

Симон отскочил назад, едва избежав ожога. Прикрывая лицо от сильного жара плащом, он увидел, как огромная огненная пелена разделилась на три плавающих пятна, у каждого из которых были огненные отростки, напоминающие конечности. Элементали, понял он. Нужно было быть хорошим магом, чтобы так быстро вызвать духов — а эти, рождённые из священного пламени очага, вместилища психической энергии многих тысяч верующих, обладали исключительной мощью! Если колдунья обладала силой, чтобы поддерживать их, он был в страшной опасности.

Огненные существа заскользили в направлении Симона. Используя стену как опору, он прыгнул вперёд и перекатился под их огненными псевдоподиями — за долю секунды до того, как они удвоили свои размеры в попытке испепелить его. Хотя промахнулись они совсем чуть-чуть, но это доказывало, что ведьма-весталка, застигнутая врасплох, близка к пределу своих возможностей. Но с этого момента борьба будет вестись врукопашную....

Элементали устремились за ним, пытаясь окружить, но, к счастью, этому мешало отсутствие углов в помещении. Симон воспользовался несколькими секундами, которые он выиграл от своего уклонения, чтобы выхватить Золотую Ветвь из-под плаща и выкрикнуть персидское заклинание огня:

— Пита Ариварамна вишташапхья, Чишпеш шайатхья! Мана Атар Хакхаманиш!

Элементали застыли в воздухе, отброшенные колдовским жезлом из омелы, магические свойства которой, по-видимому, не были полностью утрачены из-за её использования в заклинании, родом из страны, где она не росла. Симон быстро ткнул ею в одну из сущностей, чтобы испытать его силу, и оно отпрянуло.

— К нему! — крикнула Лукреция. — Убей его! Гори жарче!

Пламя разгоралось всё сильнее, пока Симон не почувствовал его обжигающую силу даже сквозь одежду. Он посчитал, что сила весталки слишком велика, чтобы персидское заклинание могло противостоять ей, если оно направлено через неподходящий жезл, и в следующий момент его защита, несомненно, должна была полностью разрушиться...

Он прыгнул, выставив жезл перед собой, подтянув ноги, чтобы сжаться в комок, и бросился в центр огненной массы. Боль пронзила его — но только на мгновение; защитная магия продержалась достаточно долго. Он врезался в брекчиевый пол и, перекатившись, вскочил на ноги позади Лукреции, после чего с быстротой мысли обхватил её рукой за горло и оборвал её команды.

Элементали, следуя её последнему приказу, продолжили преследование своей жертвы, несмотря на то, что теперь Симон был заслонён их собственной хозяйкой. Лукреция не могла кричать, а невыносимый жар, исходивший от элементалей, уже подбирался к её телу.

— Я ослаблю хватку всего на секунду, — прорычал Симон. — Изгони их, или эта секунда станет твоей последней!

Лукреция отчаянно закивала и почувствовала, как его хватка ослабла.

— Изыдьте! — воскликнула она.

Пламенные элементали быстро сжались. Чтобы предотвратить дальнейшие попытки колдовства, самаритянин вырвал посох из рук женщины.

— Отпусти меня! — задыхаясь, взвизгнула Лукреция. — Ты оскверняешь жрицу Весты! Ты умрёшь под пытками!

Симон сорвал вуаль с её лица и заткнул ей в рот. Теперь уже не будет ни криков, ни заклинаний.

— Забудь о своей святости, Лукреция, — сказал он устало и презрительно. — Я не римлянин, чтобы беспокоиться об этом, а если бы и был им, то, зная, какая ты жрица, я бы проследил, чтоб тебя похоронили заживо, в соответствии с древним законом!

Его жестокая откровенность подавила желание колдуньи угрожать ещё более эффективно, чем кляп. Симон грубо развернул её лицом к себе, крепко держа за левое запястье, кончиками пальцев нащупав её пульс.

— Ты знаешь, как открыть этот тайник?

Лукреция покачала головой. Симон знал, что она лжёт; наставник Дарамос научил его распознавать ложь по едва заметным реакциям человеческого тела, включая малейшие биения пульса.

— Хорошо, тогда можешь посмотреть, как я сам с этим разберусь!

Он усадил девушку на пол рядом с головоломкой и позволил ей наблюдать за тем, что он делает; для него было важным действовать достаточно медленно, чтобы она могла понять каждое его движение. Симон быстро провёл свободной рукой по разным плиткам; когда он добрался до третьей, её пульс подсказал ему, что это правильный выбор. Он терпеливо продолжал свою работу по расшифровке.

Давным-давно, во время демонстрации этой техники, Дарамос передал своему ученику сотню разных камешков, на каждом из которых были нарисованы различные символы. Затем он вышел из комнаты, и в это время ученик показал остальным, какой камень выбрал. После этого Дарамос вернулся, выбрал наугад ещё одного ученика, и, держа его за запястье, быстро двинулся среди камней прямо к нужному. Сейчас Симон искал куда более сложный камень, а в роли ученика выступала Лукреция. Но она не понимала, что делает самаритянин, и её тревога, которая усиливалась, когда она видела, как он делает одно правильное движение за другим, лишь упрощала задачу чтения её тайных мыслей.

Дело сделано — замок щёлкнул! Симон свободной рукой открыл тайник, увидел маленькую свинцовую шкатулку, о которой говорила Домиция, и вытащил её.

Он оглянулся через плечо на Лукрецию, отпустил её запястье и вытащил кляп из её рта. Когда она сделала глубокий вдох, он бросил ей в лицо щепотку пыли — то же самое средство, с помощью которого лишил сознания Домицию. Она ахнула и упала вперёд, в его ожидающие руки.

После этого, заменив содержимое коробки на свою собственную эмблему, он вернул её в тайник и убрал все следы своего визита. Вскоре обе зачарованные весталки придут в себя, ничего не помня, и, вероятно, вернутся; до этого момента он, однако, был настроен убраться отсюда подальше.

Неся на плече потерявшую сознание Лукрецию, чародей-самаритянин вышел из храма и исчез среди деревьев в сгущавшихся сумерках.

Глава XIX

Симон поспешил прочь от священного места к нагромождению доходных домов и лавок к северу от Эмилиевой базилики. Наблюдали за ним из теней или нет, неведомо, однако, никто его не окликнул, и вскоре он добрался до местной навозной ямы, служившей для санитарных нужд района. Он заранее позаботился спрятать в этом месте мужскую тунику под каким-нибудь неприглядным мусором.

Здесь, за полуразрушенной стеной, он сбросил платье и облачился в более подходящую одежду. Затем он снял с бессознательной Лукреции одежду и прикрыл её наготу плащом старой матроны. Переодеть жрицу было совершенно необходимо, поскольку рисковать оказаться замеченным в похищении девственницы-весталки было безумием. Женщины Весты были настолько священны, что даже самая равнодушная инсульная крыса могла взбодриться настолько, чтобы напасть на её обидчика, или, по крайней мере, позвать стражу в надежде на награду.

Сброшенную одежду, и её и свою, Симон обернул вокруг подвернувшегося под руку кирпича и погрузил в навозную яму. Когда самаритянин был готов двигаться дальше, он казался не более чем суровым на вид плебеем, тащившим на руках хорошенькую девушку. В районе, по которому он шёл, торговцы людьми действовали с ужасающей смелостью, а стражников было мало; таким образом, навряд ли кто-то сможет ему помешать.

Добравшись до Вик Лонгус, Симон остановил повозку, гружённую репой.

— Подвезёшь нас с женой за денарий? — окликнул он возницу.

Старик понимающе ухмыльнулся.

— Пусть это будет авл, — предложил он, — и я вас никогда не видел.

Самаритянин позволил вознице заподозрить очевидное и протянул ему монету. Впечатление, что он был работорговцем с похищенной добычей, позволяло легко объяснить, почему он прячет Лукрецию под листьями репы. Собственно, возчик и не просил его ничего объяснять. «О, Рим, как ты продажен!» — подумал человек с Востока.

Симон покинул повозку, когда она ещё не доехала до цели, на тот случай, если возница решит, что две монеты лучше, чем одна, и побежит к стражам. Свой путь он завершил пешим ходом, а немногих встреченных людей удерживали от глупостей размеры и манера поведения самаритянина.

Оказавшись в доме, где уже была спрятана Домиция, он запер Лукрецию в комнате с матроной и дал слуге инструкции. Он не знал, что сделает этот человек, если узнает, что новая заключённая — весталка, но Симон рассчитывал вернуться до того, как она проснётся. Ненадолго остановившись, чтобы перекусить холодным ужином, который он проглотил за рекордно короткое время, Симон вышел из квартиры и вернулся на Вик Лонгус, чтобы следовать по ней, пока не достигнет удобного поворота к особняку Агриппины на Виминальском холме.

Самаритянин решил, что не будет ничего хорошего в том, чтобы открыто расспрашивать Агриппину о Рацилии или требовать её освобождения. Знатная дама могла лишь солгать и, вероятно, натравить на него своих слуг. И менее всего следовало дать ей понять, что Симон уже выполнил наиболее важную часть своего задания — чтобы она не решила от него избавиться как от свидетеля.

Двухэтажный особняк Агриппины не был обнесён стеной, но, как и у большинства приличных римских резиденций, стены дома выходили на улицу, а их немногочисленные окна были крошечными и зарешечёнными. Симон осмотрел периметр дома. Тени, отбрасываемые почти полной луной давали ему достаточно прикрытия от посторонних глаз, пока он перемещался по окрестностям. К счастью, у Агриппины были только простые рабы и несколько наёмных стражей для охраны её дома; их бдительность и бдительность их была в лучшем случае слабоватой. Единственным бесшумным способом проникнуть в дом было перебраться через крышу и спуститься в перистиль под открытым небом в центре особняка. Поэтому он искал место, где могла бы найтись какая-нибудь опора для подъёма.

Колонну вестибюля венчал ордер, и Симон взобрался по ней, ухватился руками за края верхушки и закинул себя на черепичную крышу. Перебравшись на её внутренний скат, Симон соскользнул по столбу на балкон второго этажа, а оттуда спустился по ионической колонне на землю сада.

Приближался четвёртый час после заката; большинство рабов к этому времени уже должны были лечь спать. За исключением особых праздников, римляне не любили засиживаться допоздна; и всё же Симону следовало быть осторожным, поскольку один-два охранника, несомненно, должны были патрулировать такой дом всю ночь напролёт.

Взломщик сначала решил обыскать подвалы; если Агриппина действительно захватила Рацилию и привела её сюда, девушку нужно было держать в изоляции, чтобы ни один раб не узнал о тайне, которая была ей известна. Хотя у Агриппины наверняка должно было иметься много подобных укромных мест в принадлежащих ей домах, но она не могла доверить допрос девушки никому кроме себя, и поэтому должна была держать её под рукой. Интуиция Симона подсказала ему, что он находится в нужном месте. Он вошёл в дом в сверхъестественной тишине, почти слившись с тяжёлыми тенями внутри, словно был всего лишь частью ночи. Послышались шаркающие шаги, и из-за угла появилась фигура. Укрывшись в тени, Симон затаил дыхание, пока охранник не вышел в перистиль. Затем Симон продолжил путь, отыскивая кухню, где, если этот городской дом был устроен так же, как и большинство других в Риме, должен был находиться люк, ведущий в подвал.

Он довольно быстро нашёл пустую кухню и обследовал рабочую комнату за ней. Там, приложив ухо к полу, осторожно постучал по нему. Полый. Где-то поблизости должно быть... да, кольцо в полу!

Он потянул за железную ручку, и крышка поднялась, открывая пролёт деревянной лестницы. Он осторожно спустился в глубокую темноту и закрыл люк над головой, чтобы это не привлекло внимания ночного дозорного.

Симон продвигался вперёд в кромешной тьме подвала. И снова у него был повод поблагодарить своего наставника Дарамоса, чья тренировочная комната в Персеполе была загромождена висячими колокольчиками и башнями из ненадёжно сбалансированной керамики. Только адепт, чьи чувства были полностью обострены, мог пробраться от входа к выходу в абсолютной темноте, не опрокидывая глиняную посуду и не звеня колокольчиками. Симон, после бесчисленных неудач, научился преодолевать её, как бы коварно ни расставлял препятствия учитель, и таким образом понял, что человек обладает чувствами гораздо более тонкими, чем зрение, слух и осязание, которые можно пробудить путём соответствующих упражнений и медитации.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что в подвалах находится не одна камера, и, проходя по тёмному коридору, услышал тревожное дыхание.

— Кто там? — прошептал он достаточно громко, чтобы разбудить обычного спящего.

Дыхание перешло в прерывистый стон. На соломенной подстилке зашуршало чьё-то тело. Симон повторил свой вопрос.

— Сириско! — ответил невидимый собеседник. — Кто?..

— Это я, Симон. Ты попался?

Сириско выбрался из глубины своей сырой камеры и ощупью добрался до решётки двери.

— Да уж, попался — потому что был дураком, прислуживая женщине, которая убила моего покровителя!

— Рацилия тоже тут?

— Да. Они забрали её буквально сегодня днём. Она в другой камере в конце этого коридора.

— Как ты попал в немилость госпожи?

Сириско горько хмыкнул.

— Агриппина что-то заподозрила и велела этому крысолову Даосу проследить за мной; он услышал, как мы разговаривали с Рацилией, и рассказал Агриппине. На следующий день, когда я, как обычно, пришёл с докладом, она привела меня сюда. Они следили за твоим домом, пока ты не ушёл, затем вломились внутрь и забрали Рацилию.

— С ней всё в порядке?

— Они избили её, — проворчал молодой человек, — Агриппина и этот сопляк Луций. Я слышал, как это присходило. Рацилия заговорила. Мы знаем, что ей мало известно о том, что и как сделал Полибий и как он это сделал, но на всякий случай они не отставали от неё до самого ужина. Слава богам, что это злобное маленькое отродье проголодалось и стало несносным. Должно быть, у него разыгрался аппетит — Агриппина большую часть порки розгами доверила ему.

Пока Сириско говорил, самаритянин ощупал пальцами замок, а затем сунул в него шпильку; он легко поддался.

— А теперь выходи, и давай найдём Рацилию.

Сириско схватил Симона за рукав.

— Сюда, — прошептал он.

Молодой человек медленно, ощупью пробрался по каменному коридору к другой двери. Оказалось, что она заперта на засов. Сириско на ощупь нашёл засов и отодвинул его. Затем, распахнув дверь, пошарил по полу в поисках Рацилии.

Всего через несколько секунд он коснулся тёплой кожи.

— И-и-и-и-и! — вскрикнула девушка.

— Успокойся! Это я, Сириско!

Услышав это имя, очнувшись от наполненного кошмарами сна, Рацилия ухватилась за него дрожащими пальцами, а затем приникла к груди, обняв.

— Я думала, ты бросил меня, — всхлипывала она, — потому что я была всего лишь старой каргой, прикрывавшейся иллюзией молодости!

— Глупая девчонка, — упрекнул он, целуя её волосы, — если это иллюзия, то я предпочитаю её любой реальности. Кроме того, любая девушка, которая была достаточно хороша для моего деда, подходит и мне!

— Мы не можем здесь оставаться, — предупредил Симон. — Я должен передать важное сообщение, и многим рисковал, придя сначала сюда.

— Какое сообщение? — спросил Сириско.

— Я скажу тебе, как только мы выберемся отсюда. А теперь следуйте за мной как можно тише.

Он повёл их сквозь темноту, Сириско держался за его пояс, а Рацилия за вольноотпущенника. Они добрались до ступенек, и Симон, поднявшись по ним первым, бесшумно поднял люк. Но когда он откинул крышку и вылез наружу, на него набросилась толпа людей. Прежде чем он успел среагировать, на его голову и руки набросили сеть.

Рыча, бывший гладиатор отчаянно сопротивлялся сковывавшей его движения сети, но нападавшие вскоре повалили его на спину, избивая дубинками. Сириско бросился вверх по ступенькам, чтобы оказать помощь, но чей-то кулак ударил его в лицо, и он рухнул на пол подвала, где Расилия прервала его падение, заработав при этом ещё несколько синяков.

— Принесите лампы! — крикнул охранник.

Они оттащили спутанного сетью Симона в угол, и кто-то протянул ему свечу. В её колеблющемся свете угрожающе блеснули жестокие лица рабов и охранников. Мгновение спустя толпа расступилась, пропуская вперёд бледную фигуру — Агриппину в белом одеянии. Рядом с ней был мальчик лет одиннадцати — предположительно, её сын Луций. Он был толстым мальчиком, и Симон не мог не заметить лукавства, тщеславия и подлости, сквозивших в злобном выражении его лица.

— На этот раз я не буду наказывать тебя, Луций, — сказала Агриппина, — за ночную кражу еды. Ты хорошо сделал, когда заметил, как этот предатель крадётся по кухне.

— Можно, я выпорю его, мама? — спросил мальчик.

— Замолчи! — рявкнула она, а затем, повернувшись к Симону, потребовала: — Что означает это предательство, самаритянин?

— Предательство? Так вы называете похищение моего друга из моего собственного дома?

— За эту дыру и за всё, что в ней, заплачено моим серебром, — высокомерно напомнила ему Агриппина. — Что мне с тобой делать, колдун?

— Ничего, и вы освободите моих спутников вместе со мной, если хочешь, чтобы я продолжал помогать вам.

— Судя по всем сообщениям, ты пока что оказал невеликую помощь.

— Я сделал больше, чем вы думаете. Послушайте: послезавтра Самайн. Если вы не освободите меня заблаговременно, то Материнство выступит против Клавдия.

— И что ты можешь сделать? — лукаво спросила она.

Самаритянин знал, что лучше не отвечать, тем самым лишая себя возможности вести переговоры. Вместо этого он с вызовом произнёс:

— Я могу рассказать этим благородным господам, почему вы похитили ту девушку и заперли её в подвале. Это послужит хорошим поводом для сплетен в тавернах и винных лавках.

Она пнула его, не добавив однако никаких новых повреждений его и без того покрытому синяками телу.

— На данный момент ты наговорил достаточно. Возможно, ночь под замком пойдёт тебе на пользу, чтобы обдумать ситуацию. Закуйте его в цепи и оставьте в покое. Посадите двух других в маленькую камеру; они больше не имеют значения, но я не хочу, чтобы они пострадали, если только колдун не осознает, в чём заключаются его истинные интересы.

— Остия? Но, дорогой Клавдий, — увещевала Мессалина, — это слишком неожиданно, я не могу уехать прямо сейчас. Я... я нездорова.

— Нездорова? — В голосе императора прозвучало беспокойство. — Позволь я пощупаю твой пульс. — Он взял её за запястье. — Достаточно сильный. Я мог бы попросить своего хирурга, Стертиния, осмотреть тебя.

— Ерунда, Клавдий, просто у меня сейчас такой период. Как долго тебя не будет?

— До послезавтра, — сказал он. — Я разочарован. Ты у-уверена, что не хотела бы поехать?

— Я бы чувствовала себя плохо всё это время.

— Мне не хотелось бы думать, что ты будешь слоняться по дворцу в полном одиночестве. Тебе следует послать за своей тётей Домицией.

— Клавдий, разве ты не помнишь? Домицию похитили!

Пожилой император нахмурил широкие брови.

— Похитили? О да, конечно...

— И во всём виноват этот неблагодарный гладиатор Гиберник.

— Это правда? Интересно, зачем она ему понадобилась. Я имею в виду, о-она уже не молодая женщина...

Рассерженная Мессалина подтолкнула Клавдия к двери.

— Я знаю, ты, должно быть, спешишь. Когда вернёшься, обязательно отправь вперёд посыльного, чтобы я могла немедленно тебя встретить.

— Так и сделаю, моя дорогая, — заверил её Клавдий, когда она уклонилась от его поцелуя и закрыла за ним дверь.

Оставшись одна, Мессалина улыбнулась. Хорошо, что её слабоумный муж встретит свой конец в Остии, а не в Риме. Жертвоприношение представляло бы собой весьма неприглядное зрелище, учитывая средства, которыми оно должно было быть совершено. Тем не менее, она полагала это подходящим концом. Старый немощный Клавдий, по её мнению, был немногим лучше живого трупа, так почему бы червям не съесть его?

Она невольно представила себе молодого, мужественного Силия на месте парализованного обречённого Клавдия. Да, всё складывалось удачно...

Подойдя к окну, императрица оглядела крыши под утренними лучами солнца. Это был последний день Рима, последний день всего мира, каким его издавна знал человек. Завтрашний день принесёт новый рассвет, которого не было с той давно ушедшей эпохи, когда эллины с топорами в руках победили приверженцев Богини и установили власть олимпийцев. Это поражение никогда бы не свершилось, если бы звёзды не сошлись столь неудачно и сила Богини не ослабла; теперь же их орбиты снова стали благоприятными, и Великая Мать Шупниккурат вернётся с триумфом.

Мессалина гадала, как грядущий день изменит её жизнь...

— Валерия! — раздался надтреснутый старческий голос, когда дверь палаты распахнулась. Молодая женщина быстро обернулась и увидела, как в комнату, прихрамывая, вошла Вибидия, запыхавшаяся от подъёма по ступенькам и спешки по длинным коридорам.

— Вибидия? Что случилось?..

— Лукреция, — выдохнула она, тяжело опускаясь на диван. -Лукреция исчезла!

— Исчезла?..

— Слуги заметили, как она выходила из дома в первом часу вечера. С тех пор её никто не видел.

Мессалина раздражённо нахмурилась.

— Ты же не считаешь, что чародей заполучил её, как, должно быть, заполучил Домицию?

— Этого я боюсь больше всего.

Мессалина предполагала, что это возможно, но всё же...

— А ты не думаешь, что она покинула город по собственной воле?

Вибидия посмотрела на неё искоса.

— Зачем ей это делать?

«Чтобы самой заполучить формулу юности», — злобно подумала Мессалина. Но Вибидии она сказала только:

— Её нужно найти! Как только Клавдий покинет город, мы должны послать преторианцев обыскать каждый дом в Риме!

— Что значит «когда Клавдий покинет город?»

— Он собирается освятить зернохранилище в Остии или ещё что-то столь же занудное.

— Я чувствую в этом руку Нарцисса, — сказала Вибидия, скривив серые губы.

— Почему? Это как-то повлияет на наши планы?

— Нет, это не имеет значения. Тем не менее, нам следует послать туда кого-нибудь надёжного, чтобы присматривать за ним.

— Фульвий Антистий, как обычно, будет его охранять.

Главная весталка одобрительно кивнула.

— Тогда зови своих носильщиков. Нам ещё многое предстоит сделать.

(окончание следует)

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5,

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

— Вы плохо подбираете слова, господин. Я пришёл предупредить, а не убивать.

— Предупредить?

Германец кивнул.

— Стража уже в пути. Императрица обвинила вас в продаже патентов на гражданство и требует, чтобы вы предстали перед судом!

Лицо старика побледнело. Такое сообщение было равносильно объявлению о его смерти.

— Новатус, как?..

— Я не смею дольше задерживаться, господин. Все, кому вы доверяете, находятся в большой опасности. Vale!

Полибий стоял в оцепенении, глядя как стражник торопливо уходит по колоннаде и исчезает в темноте арочного прохода. В наступившей за этим тишине оставшегося в одиночестве Полибия охватил такой ужас, что он наугад бросился в ближайшую комнату, спасаясь от невидимых его глазам палачей, которые теперь, казалось, были повсюду. Неужели Мессалина в самом деле предала его? Несомненно, она знала о продаже им привилегий и даже похвалила его за сообразительность. Его тайные исследования были невозможны без больших сумм денег. Все министры Клавдия использовали подобные методы для сбора средств на свои личные нужды. Официальным наказанием была смертная казнь, но никто никогда не был обвинён в подобном преступлении, кроме как в качестве предлога. У Мессалины должен был быть скрытый мотив, чтобы внезапно пожелать убрать его, но какой? Разве возлюбленная не посещала каждый день его покои, чтобы увидеть, как молодеет Рацилия? Императрица знала, что он может сделать то, что обещал — то, о чём мечтает каждая женщина. К чему это вероломство?!

Внезапно он понял. Шлюха! Она презирала его, используя в своих целях! Несомненно, в её глазах он был таким старым, так нелепо выглядящим, что даже подкуп в виде вечной жизни не мог продлить её любовь больше чем на час. Она намеревалась избавиться от него и завладеть его формулами, а затем поспешить обратно в объятия тех молодых соперников, которые уже свели его с ума от ревности. Как он ненавидел римских молодчиков — жеманных аристократов, актёров, гладиаторов и возничих, жеребцов ничуть не меньше, чем те роняющие пену бестии, на упряжках которых они гоняли в Большом цирке. Ни один из них не стоил даже пыли под ногами мудреца!

Не было никакой надежды спасти жизнь — Полибий знал это! Но всё же он мог отомстить Мессалине! Кибела… нет, будь проклята эта чужеземная мерзость! — Юпитер, дай ему время, чтобы успеть выполнить задуманное! Он уничтожит формулу, навсегда лишив её вечной молодости. Тогда пусть Кронос безжалостно расправится со своей фальшивой возлюбленной — пусть она состарится, станет беззубой, трясущейся, полной боли и болезней, отвратительной для напыщенных кавалеров, желанных её стареющему сердцу — желанных так же, как он желал её!

На деревенеющих ногах, непривычный к бегу, он поспешил по лабиринту переходов, громко дыша, ступни в сандалиях отбивали неровный ритм по плитам. Сердце в его груди колотилось, как барабан, а воздух начал обжигать лёгкие ещё до того, как он добрался до своих апартаментов. Вбежав внутрь, он захлопнул дверь, задвинул засов, а затем принялся толкать к ней тяжёлый стол, чтобы забаррикадировать вход. От его отчаянных усилий бутылки и сосуды звенящей лавиной разрушения полетели на каменные плиты.

— Учитель! — воскликнул Гифейон, сонно пошатываясь, выходя из одной из комнат. Он на мгновение застыл, протирая глаза, сбитый с толку возбуждением колдуна.

— Парень! — прохрипел старый грек. — Скорее, помоги мне!

Гифейон неуклюже перебрался через завал и помог Полибию передвинуть тяжёлый стол.

— Это ненадолго остановит стражников, — выдохнул пожилой учёный, у которого закружилась голова. — Ты тоже в опасности, мальчик.

— Что вы имеете в виду, учитель? — испуганно спросил Гифейон. Ему доводилось слышать о людях, которых солдаты убивали по приказу цезаря или отправляли умирать в камеры пыток Мамертинской тюрьмы, где они отчаянно бились в цепях и молили о пощаде.

Не отвечая, Полибий схватил мальчика за рукав и потащил его в комнату Рацилии. Женщина, встревоженная шумом, ждала у своей двери, когда Полибий подошёл к ней.

— Императрица предала меня, — задыхаясь, объяснил колдун.

Рацилия, поняв, что мужчина вот-вот упадёт в обморок, подхватила его под безвольно повисшую левую руку и помогла добраться до своей спальной полки. Он в изнеможении опустился на неё.

Стоя у неё за спиной, Полибий смотрел на Рацилию слезящимися глазами. Он видел, как дни постепенно стирают уродующую печать лет с лица и фигуры рабыни. Теперь она выглядела едва ли на тридцать лет, её волосы приобрели роскошный золотисто-медовый оттенок, лицо разгладилось, голубые глаза засияли новой жизненной силой, щёки округлились, а юная грудь поднимала простую тунику, которую она носила. Теперь она была намного сильнее пожилого грека.

— Рацилия, послушай... -

Его прервал громкий стук в зарешечённую дверь в передней комнате. Затем раздался крик:

— Именем императора, открывайте эту дверь!

— Рацилия, послушай, — забормотал Полибий, собираясь с силами. — Меня обвиняют в государственной измене, но мои обвинители желают моей смерти из-за магической формулы. Я должен быть отомщён! Нарцисс — единственный, кто способен противостоять императрице. Я покажу вам с Гифейоном выход, а затем вы должны добраться до Нарцисса и попросить его о защите. Передайте ему сообщение. Запомните его, потому что это чрезвычайно важно: «Ищите душу Рима с помощью света негасимого».

Измождённый старик попытался подняться; Рацилия опёрлась одним коленом о кровать, чтобы получить опору, достаточную для того, чтобы помочь ему. Поднявшись на ноги, он прохрипел:

— Гифейон!

— Учитель! — закричал мальчик, вбегая в комнату. — Они ломятся в дверь! Она не выдержит!

Полибий указал на встроенный в стену шкаф, но ему не хватило воздуха, в лёгких, чтобы отдать распоряжение. К тяжёлым ударам теперь примешивался треск дерева. Мальчик был прав, у них почти нет времени.

Рацилия и Гифейон поспешили к шкафу и распахнули его дверцу. Сделав над собой усилие, Полибий протиснулся внутрь и в темноте нащупал нужный кирпич в стене. Пальцы определили его по более грубой текстуре, и он сильно надавил на него. Подвижный камень углубился в кладку, и часть стены начала сдвигаться, открывая за собой тёмное углубление.

— Идите туда, — приказал им Полибий. — Этот путь ведёт в кухонные кладовые. Найди какой-нибудь способ донести моё послание до Нарцисса в Старом дворце. Быстрее!

— Учитель, пойдём с нами! — взмолился юный Гифейон.

— Идите! — раздражённо крикнул старый грек. — Я последую за вами, если смогу.

Он подтолкнул парочку к шкафу, и они послушно скрылись в темноте запасного выхода, оставив Полибия одного. Он нажал на потайной рычаг, и стена закрылась.

Не останавливаясь, Полибий захлопнул дверцу и, прихрамывая, направился к своим шкафчикам с тройным замком, где для надёжности сохранялись его самые ценные свитки. Он достал ключи, которые носил на ремешке на шее, и вставил один из них в тяжёлый железный замок. Его пальцы дрожали. Один замок открылся, затем второй. Возможно, у него ещё был шанс...

Страшный грохот в передней комнате подсказал ему, что дверь больше не преграждает вход незваным гостям. Времени не было!

— Сдавайся, изменник! — раздался суровый голос.

Третий замок поддался дрожащим рукам Полибия. Он распахнул дверцу шкафа и вытащил связку полуразвернутых свитков. Он услышал грохот приближающихся сапог. В отчаянии он резко повернулся к столу и сунул охапку папирусов в слабое пламя лампы. Уголок одного свитка медленно почернел, скручиваясь…

— Брось эти записи! — крикнул римский офицер, когда в комнату ворвались несколько человек. Старый учёный испуганно оглянулся на них через плечо, но не отступил от своей цели.

— Я сказал, брось их! — прорычал командир отряда, хватая мага за капюшон, чтобы швырнуть его спиной о шкаф. Полибий крепко ударился о доски, застонал и неуклюжей грудой рухнул на холодные пыльные плиты пола.

Офицер быстро собрал упавшие папирусы и большим пальцем погасил пламя на их обугленных краях.

— Несомненно, он хотел уничтожить доказательства своей измены, — сказал он стражникам. — Отведите этого подоночного бывшего раба к императору. Уверен, он быстро вынесет ему приговор.

— Подождите! — раздался женский голос сзади. Отряд повернулся к Лукреции Верулане, за которой следовала гладиаторша Коринна. — Фульвий Антистий, ты нашёл рабов изменника — мальчика по имени Гифейон и женщину?

— Мы пока не видели никого, кроме этого старого колдуна, моя госпожа, — ответил Антистий, преторианский трибун. Он повернулся, чтобы обратиться к своему центуриону. — Опилий, твои люди нашли каких-нибудь скрывающихся рабов?

— Нет, господин!

— Что ж, тогда проведите тщательный обыск. Поторопись!

Опилий отсалютовал вытянутой рукой и жестом приказал трём германским гвардейцам следовать за ним.

— Возможно, ты знаешь, что пропавшие рабы очень важны для императрицы, — напомнила Лукреция офицеру. — Не исключено, что старый Полибий отправил их тайным путём. Расспросите его!

Гай Фульвий Антистий кивнул и подал знак двум своим помощникам. Стражники грубо подняли колдуна с пола.

— Где твои слуги? — потребовал он ответа.

Полибий уставился в хмурое, суровое лицо трибуна, но глаза старика были остекленевшими, ничего не выражающими.

Антистий ударил его по щеке. Полибий упал бы, если б не солдаты, державшие его за руки.

— Что ж, ещё раз. Где твои слуги?

Полибий по-прежнему не отвечал. Антистий схватил его за плащ и принялся трясти пожилого грека, как безвольную марионетку, но всё безрезультатно.

Тихо ругаясь, трибун принялся избивать своего пленника уже всерьёз.

— Это ни к чему хорошему не приведёт! — резко бросила воскликнула Лукреция. — Я дам твоему центуриону описание рабов, а затем вы начнёте обыск во дворце!

Антистий кивнул, прекрасно понимая, какое доверие императрица питает к этой неортодоксальной весталке.

— Мне приказано распорядиться имуществом мага так, как вы сочтёте нужным, госпожа.

— Оставь двух надёжных людей во внешней комнате. Я изучу записи предателя. Позже я, возможно, захочу перевезти некоторые предметы отсюда в другое место.

— Как скажешь, жрица. — Затем трибун обратился к своим людям: — Возьмите старого козла с собой. Император и его супруга ждут, готовясь допросить его. Вы двое, останьтесь и присмотрите за весталкой.

Двое мужчин посмотрели на молодую женщину, которая велела им подождать в передней комнате.

— Его, должно быть, предупредили, — пробормотала мечница своей спутнице, как только стражники ушли. Она с гримасой посмотрела на свитки волшебника, чужеземные слова которых были непонятны её неискушённым глазам.

— Он занимался делами, которые имели определённое отношение к нашему великому проекту, — солгала весталка. — Это будет очень утомительная работа по составлению каталога всех этих книг. Почему бы тебе не позвать слуг, чтобы они помогли найти этих двух рабов? Информация, которую они несут, не должна быть передана другим.

— Мне не нравится твоя внезапная скрытность, — проворчала Коринна, положив руку на рукоять меча. — Но я пойду — мне бы не хотелось оставаться здесь и подхватить какую-нибудь отвратительную болезнь, вызванную грязной магией, которую Полибий, несомненно, практиковал в этой проклятой комнате.

Лукреция покачала головой, глядя вслед уходящей подруге. Коринна иногда казалась очень нетипичной поклонницей Благой Богини. Тем не менее, она почувствовала облегчение, узнав, что женщина-воин поддалась своему врождённому суеверию. Императрица поделилась с весталкой секретом работы Полибия только потому, что у неё было время и возможность разобраться в нём. Любовные похождения Мессалины — предположительно являвшиеся частью эротической магии на службе у Богини — всё больше и больше отвлекали её от колдовских дисциплин. Лукреция уже сейчас явно превосходила её в чёрных искусствах.

Но секрет, который они теперь разделяли, не был предназначен для использования Материнством. По крайней мере, пока — а может быть, и никогда...

Рацилия и Гифейон наблюдали, как кирпичная стена вернулась на место, неумолимо перемещаемая системой скрытых противовесов, не оставив никаких следов прохода, кроме разрыва в грязной паутине, которая прилипла к камню.

— Что они сделают, если поймают нас? — с тревогой спросил Гифейон.

Рабыня не ответила, мысли её метались, пытаясь разобраться в ситуации. Она прожила в разных дворцах цезарей в течение полувека и видела, как многих высокопоставленных чиновников и даже принцев королевской крови внезапно отправляли на казнь. Она прожила у старого колдуна всего несколько дней, но достаточно хорошо поняла, что он выбрал её потому, что для его эксперимента требовался кто-то не только пожилой, но и бесполезный, если что-то пойдёт не так. Очевидно, императрица решила устранить старого Полибия, потому что ей не нравились условия, которыми сопровождалось его подношение. Вероятно, любой, кто знал о заклинании молодости, был обречён на смерть.

Рацилия с тревогой оглядела тёмную комнату, смутно различая очертания ящиков, уставленные глиняной посудой полки из тяжёлых досок, высокие амфоры, возвышавшиеся над полом на высоту её талии. Некоторые части дворца были ей знакомы лучше, чем другие, но в то или иное время ей довелось увидеть почти каждый его уголок. Они находились в одной из западных кладовых, откуда, как ей было известно, не было выхода, кроме как через кухню наверху. Более того, им нужно было двигаться быстро; их наверняка начнут искать, как только стражники обнаружат, что они пропали из покоев Полибия.

— Ничего не говори, — предупредила Гифейона Рацилия. — Просто следуй за мной.

Она взяла его за руку и подвела к двери, которая, к счастью, была не заперта. Осторожно ступая, они вышли в полутёмный подземный коридор, по которому они двигались, пока не подошли к лестнице, сложенной из известняковых блоков. Поднявшись на площадку, беглецы оказались позади гигантского кухонного комплекса.

Помещение было хорошо освещено, в нём работало множество помощников повара — они шинковали зелень, раскладывали нарезанное кубиками мясо по большим деревянным мискам, ощипывали птицу и выполняли десятки других кулинарных дел.

— Эй, как вы сюда попали? — воскликнул один из кухонных мастеров.

— Извините, — пробормотала Рацилия. — Мы заблудились.

— Скорее высматривали, что бы тут украсть, — прорычал толстый повар. — Кто отвечает за твои обязанности?

— Полибий! — выпалил Гифейон, прежде чем Рацилия успела придумать правдоподобную ложь.

— Полибий, да? Что ж, тогда, полагаю, у меня будут неприятности, если я выпорю тебя, как ты того заслуживаешь. Возвращайся к своему проклятому колдуну, пока я не вышел из себя!

Всё ещё придерживая Гифейона за руку, Рацилия быстро прошла через огромный зал для приготовления пищи и между рядами огромных печей, у которых в поте лица трудились помощники пекаря. Некоторые из них взглянули на привлекательную рабыню, когда она проходила мимо, мимоходом удивляясь, кто бы это мог быть.

Беглецы оказались в расходящемся коридоре, одно ответвление которого вело к маленьким комнаткам и баракам кухонной прислуги, а другое к нескольким большим обеденным залам — Золотому, Парфянскому, Пуническому и ещё нескольким, роскошное убранство которых соответствовало их названиям. Они использовались в зависимости от настроения хозяйки императорского дома или вкусов сановника или высокопоставленного жреца, которым выпала честь присутствовать на том или ином пиршестве.

Кровь стучала в висках Рацилии, дыхание прерывалось. Скоро — возможно, через несколько минут — весь дворец будет знать о падении Полибия; такие новости распространялись со скоростью полёта крылатого Меркурия. Она так долго — слишком долго — жила в уютном однообразии, прежде чем Полибий выбрал её. Теперь она боялась каждой тени, и каждый каждый переход казался ей полным следящих глаз, готовых выдать её с Гифейоном на верную смерть.

Послышался топот, который она сразу узнала — вооружённые стражники. В ужасе она рванулась прочь, крепко сжимая руку Гифейона, и бросилась в Парфянскую комнату, чтобы спрятаться, пока стражники не пройдут мимо.

Гввардейцы подошли ближе, затем остановились в конце коридора, начав пустую болтовню о последней гонке на колесницах, выигранной всеобщим любимцем. Гифейон нервничал, ему хотелось бежать, а Рацилия боялась, что её собственное сердце бьётся так громко, что его слышно за много шагов. Мужчины вели себя так, словно никого не искали, но если бы они с Гифейоном вышли в коридор, стражники увидели бы их, куда бы они ни повернули. Рацилия зашептала молитву одной из древних богинь своей германской родины, чего она почти не делала со времён своей юности. Но вот она снова молода. Было ли это причиной её столь сильной боязни, что смерть наконец придёт за ней? Не так давно она была старой, измождённой, и ей было всё равно, жить или умереть. Теперь же её чувства были совершенно иными.

Она взглянула на мальчика, такого замкнутого, но в то же время так сильно зависящего от неё. В какой-то миг она подумала, что у неё было бы больше шансов, если она оставит его здесь. Никто, кроме Полибия и императрицы, не знал, как она выглядит теперь, после того, как сбросила с себя старость. Вполне возможно, что она могла бы безнаказанно передвигаться среди сотен дворцовых слуг — если только сама Мессалина не заметит её, что было маловероятно в таком обширном дворце, как этот. Вероятно, она могла пройти прямо сквозь толпу ищеек, став всего лишь одним из множества незнакомых лиц...

Она со стыдом отбросила эту мысль. То, что она могла умереть во вновь обретённой юности, было само по себе плохо; но насколько хуже было бы оборвать жизнь десятилетнего ребёнка! В течение тех нескольких дней, когда она была объектом внимания Полибия, мальчик был добр и внимателен к её нуждам, посылал за едой, которой требовал её мучительный голод, составлял ей компанию в одиноком одиночестве дома чародея. Гифейон был, по сути, её единственным другом в этой новой жизни, и потому она не могла бросить его. Исходя из этого, Рацилия решила действовать дерзко. Существовала немалая большая вероятность, что охранники, слоняющиеся снаружи, не обратят на них особого внимания. Но ситуация могла измениться в любой момент, если они промедлят ещё немного.

Опустившись на корточки перед ребёнком, она вытерла ему слёзы и ободряюще прошептала:

— Перестань плакать и постарайся вести себя так, будто тебе не страшно. Мы пройдём мимо охранников. Они нас не узнают.

Гифейон кивнул. Рацилия поцеловала его в лоб, сжала вспотевшую ладошку и встала. Затем, сделав глубокий вдох, направилась к выходу из пиршественного зала.

Стражники, при виде ещё двух человек среди множества снующих слуг не обратили особого внимания на проходивших мимо них Рацилию и Гифейона. Когда они оказались совсем рядом, один из мужчин внезапно повернулся в их сторону. Рацилия испуганно отвела взгляд и пошла дальше, слишком боясь привлечь к себе внимание, если ускорит шаг. Затем, к своему ужасу, она почувствовала, что охранник следует за ней, догоняет её. В следующий момент тяжёлая ладонь коснулась её руки, и всё, что она могла сделать, это подавить крик паники.

— Эй, спокойнее! — усмехнулся мужчина. — Повернись.

Она так и сделала, стараясь не дрожать.

— Ч-чего тебе нужно, солдат?

Он нахально улыбнулся.

— Я Секст Люпус. Как они тебя называют, красавица?

Она в недоумении уставилась в его угловатое, чисто выбритое лицо. Неужели он издевается над ней или... нет, вполне возможно, что мужчины снова считают её привлекательной. Какая странная мысль...

— Ты что, язык проглотила? — спросил гвардеец. — В чём дело? Ведёшь себя как новая рабыня, только что привезённая из Британии.

Она смущённо опустила взгляд.

— Пожалуйста, мне нужно выполнить одно поручение. Не задерживай меня.

Люпус насмешливо посмотрел на мальчика, стоявшего рядом с ней.

— Почему бы тебе не пойти поиграть, малыш?

— Нам пора идти! — настаивала Рацилия.

— Слушай, если ты убежишь, то много потеряешь. — Люпус похлопал по кошельку на поясе, чтобы монеты зазвенели. — Такая прелестная шлюшка, как ты, могла бы выкупиться в мгновение ока, если б только притормозила и подумала о возможностях.

Рацилия попятилась.

— Нет, я так не думаю, — сказала она и быстро удалилась по коридору. Похотливый смех солдата преследовал её, когда она удалялась, но в следующий момент он отвернулся и продолжил прерванный разговор.

Настороженно прислушиваясь к движениям и звукам, Рацилия пока не имела оснований полагать, что поиски продолжаются. Поблагодарив своих тевтонских божеств, она быстро, но без подозрительной спешки двинулась по ближайшему коридору, ведущему к внешней стене. Она знала, что там есть выход. Когда они подошли к порталу, рабыня увидела, что на посту стоят два стражника, но это было обычным делом, и этого следовало ожидать.

— Веди себя естественно, — предупредила мальчика Рацилия. Затем, с нарочитой непринуждённостью, которой вовсе не ощущала, она направилась к выходу.

Дворцовые правила предписывали стражам останавливать любого, кто проходит через двери, но на практике рабы, входящие и выходящие из дома, были достаточно обычным делом, и в любом случае те, кто входил, расспрашивали более внимательно, чем тех, кто выходил на улицу. Охваченная ужасом, которого она не испытывала с тех пор, как наводивший страх Полибий выбрал её для своих неведомых экспериментов, Рацилия шагнула между стражниками.

Они никак не отреагировали на её присутствие, и она, вздохнув с облегчением, двинулась дальше, свернув на аллею, словно намереваясь насладиться свежим воздухом и солнечным светом. Вскоре дорога уведёт их из поля зрения мужчин, и они смогут свернуть к Старому дворцу, где их, возможно, ждал могли бы ждать советник Нарцисс и, как они надеялись, убежище…

Беглецы ещё не успели скрыться из виду, когда Коринна Серена и четверо доверенных лиц из прислуги подошли к двери, из которой они только что вышли.

— Трибун Антистий разыскивает двух опасных рабов, — сообщила часовым мечница, — мальчика лет десяти и белокурую женщину, на вид около тридцати.

— Что? — спросил один из них. — Похоже, это та парочка, которая только что вышла отсюда. — Он быстро вышел на тёплое утреннее солнце и крикнул вслед Рацилии и Гифейону: — Возвращайтесь сюда, вы двое! Никому не выходить из дворца!

— Сюда, Гифейон! — прошипела Рацилия, устремляясь вниз по склону, к лабиринту улиц и зданий. Они помчались по узкому переулку между рядами домов и лавок и скрылись из виду преследователей, пустившихся за ними в погоню…

Глава IX

Императрица Мессалина расхаживала по своим покоям в Старом дворце, с нетерпением ожидая ареста Полибия и конфискации его важнейших формул. С помощью своего колдовского камня с глифами она подготовила всё для того, чтобы Клавдий немедленно издал указ о казни немедленно после суда. Расследование, как обычно, будет проводиться тайно, чтобы скрыть все нарушения. Продажный и алчный адвокат Суилий, человек, который помог ей избавить государство от таких смутьянов, как Азиатик, будет вести обвинение, а друг Клавдия, консул Луций Вителлий, придаст процессу видимость законности. Ни Суилий, ни Вителлий не были непосредственно связаны с Материнством, но оба были рабски преданы самой императрице.

Полибий был бы не в том положении, чтобы возражать против юридического фарса, который вскоре должен был разыграться, как и зачарованный прославленный Клавдий. К сожалению, некоторые из сенаторов и богатых патрициев, которые всё ещё придерживались традиций старой республики, должны были соблюдать определённые правила. К несчастью, всё ещё приходилось соблюдать определённые правила, к выгоде сенаторов и богатых патрициев, всё ещё цеплявшихся за традиции старой Республики.

Какое неудобство! О, если бы у неё была власть Калигулы! Гай был достаточно смел, чтобы убивать публично и по малейшей прихоти. Увы, поступая так, он напугал весь город, даже тех, на чью поддержку рассчитывал, и в конце концов, был сражён собственными гвардейцами. Когда-нибудь, совсем скоро Валерия Мессалина обретёт силу, которая позволит ей подражать своему великому предшественнику и править по своему произволу и указам. Те, кто переживут пришествие Богини, впоследствии будут существовать лишь с целью незамедлительного вознаграждения, ради мгновенно реализуемых ощущений. А превыше всех — она, владычица Рима, будет безраздельно править над ними всеми, грозно и абсолютно.

И, благодаря удачному открытию Полибия, она будет править вечно.

Она небрежно взяла из серебряной вазы крупную виноградину и раздавила её зубами, наслаждаясь терпким вкусом. Именно тогда её внимание привлекла чеканная чаша. Она знала, что сосуд был из добычи, захваченной в Британии; по его поверхности бежали олени и охотничьи собаки, а на другой стороне сидел рогатый бог с ветвистыми рогами. Она слегка усмехнулась, вспомнив, что некоторые из покорённых бриттов провозгласили её мужа Клавдия богом и даже посвятили ему храм в Камулодуне.

Ей стало интересно, какие молитвы возносят её глупому супругу в этом варварском краю. Возможно, рога рогоносца, которые она метафизически прикрепила к его лбу, заставили британцев принять императора за одно из их собственных лесных божеств. Что ж, скоро не останется больше богов, о которых стоило бы беспокоиться, только одна ужасная Богиня Земли и угодные ей слуги.

Раздражённая ожиданием, Мессалина почувствовала изменение настроения. Как же ей хотелось вместо этого лежать в объятиях Гая Силия, исследуя и возбуждая его крепкое, молодое тело своими ловкими пальцами, видя в его тёмных, как у оленёнка, глазах отражалось её собственное лицо...

Подойдя к окну, императрица остановилась с полузакрытыми глазами, позволяя прохладному осеннему ветерку ласкать её обнажённую шею и руки. Из этого высокого окна величественный Рим казался городом в миниатюре, но при этом его сверкающая ширь была такой же безграничной, как море. Мессалина не могла представить себе места на земле, более подходящего для воплощения её славы. Всё это — весь Рим, весь мир — скоро станет её личным владением, во всех отношениях и на бесконечные времена.

Лёгкие шаги служанки прервали дневные грёзы Мессалины. Она выжидающе повернулась и спросила:

— В чём дело? Полибий предстал перед императором?

— Госпожа, Декрий Кальпурниан просит аудиенции.

Ну разумеется. Декрий был префектом семи когорт Ночного дозора. Она познакомилась с ним два года назад, когда он был красивым приверженцем Великой Матери. Очарованная его внешностью и манерами, она добилась назначения Декрия префектом стражи, и с тех пор он хорошо служил ей. Его приспешники регулярно доставляли ей сведения из всех уголков города и время от времени устраняли кого-то из её врагов, создавая впечатление, что эти преступления были совершены городскими разбойниками. Кальпурниан доказал, что он гораздо более полезен для её нужд, чем Лузий Гета, командир преторианской стражи, которому, как и большинству мужчин, нельзя было доверять, даже если он был хорошо подкуплен, соблазнён физически и развращён морально.

— Немедленно впустите префекта ко мне, — приказала она.

Молодой офицер вошёл быстрым шагом и почтительно, хотя и встревоженно склонил голову. Предположив, что его новости срочные, она, не теряя времени, дала ему возможность высказаться.

— Приветствую тебя, Декрий Кальпурниан. Что за срочное дело у тебя?

— Госпожа, — серьёзно начал он, — я обнаружил измену самого серьёзного рода. С вашего позволения, я хотел бы сообщить об этом императору.

— Измену?

— Да, госпожа! Гладиатор и несколько слуг в амфитеатре были подкуплены, чтобы позволить самаритянину Симону из Гиты сбежать.

Мессалина недоверчиво уставилась на него.

— Я видела, как этот человек умер!

— Это обман, госпожа. У меня есть признание одного из слушателей, вырванное у него Фульвием Антистием. Похоже, ему хорошо заплатили за предательство.

— Как ты узнал всё это?

— Жена этого человека убедила его рассказать ей, как он получил своё неожиданное богатство. По чистой случайности, она передала его слова одному из своих любовников, который решил, что это знание должно стоить нескольких сребреников.

Ноздри Мессалины раздулись, глаза вспыхнули негодованием.

— Это не заговор, состряпанный гладиаторами и рабами. За этим стоит какой-то великий предатель. Кто?

— Мы схватили нескольких заговорщиков в амфитеатре, госпожа, но они мало что смогли рассказать даже под пытками. Руфус Гиберник был их казначеем. Он отдавал приказы, и они беспрекословно подчинялись ему. Также, по-видимому, в этом был замешан молодой вольноотпущенник. Его имя остаётся неизвестным, но у нас есть хорошее описание.

— Руфуса Гиберника взяли?

— Нет, госпожа. Мы даже не знаем, где он проживает. Тем не менее, его лицо хорошо известно, и если он задержался в городе, мы неизбежно его выследим.

— Да, непременно найдите его. Но не убивайте — ни его, ни этого колдуна Симона — до тех пор, пока они не будут вынуждены раскрыть имя заговорщика, который, по-видимому, так хорошо всё спланировал и потратил много денег. А теперь уходи!

Декрий Кальпурниан отсалютовал в ответ и направился к выходу.

— И кстати, не следует беспокоить императора по поводу этого неприятного происшествия, — добавила Мессалина, немного подумав.

Рацилия и Гифейон, рука об руку, мчались по людным улицам, испуганно оглядываясь на своих преследователей — двух стражников, нескольких слуг и мечницу Коринну. Толпы пешеходов, которые попадались на пути отряда, сердито отбрасывали в сторону дубинками; столы и сосуды уличных торговцев бесцеремонно опрокидывали, пытаясь сбить с ног женщину и мальчика.

Рацилия двигалась по лабиринту извилистых улочек, которые начали сбивать её с толку в тот момент, когда они потеряли из виду императорские особняки. Прошли десятилетия с тех пор, как она спускалась с вершины Палатина; в этом просто не было необходимости. Дворцы — и новый, построенный Калигулой, и старый особняк Августа — сами по себе были похожи на города, полные жизни, чудес и богатства. В юности её предупреждали, чтобы она не заходила далеко в город, опасаясь похищения бесчестными работорговцами. По мере того как она становилась старше, даже желание куда-то двигаться постоянно уменьшалось. Сейчас же, когда ей внезапно пришлось покинуть дворец, который составлял для неё весь мир, она никого не знала в этом похожем на лабиринт городе и не смогла бы отыскать дорогу к его дверям, даже если бы от этого зависела её жизнь. У Рацилии не было никаких других мыслей, кроме как о том, чтобы каким-то образом оторваться от преследователей, а затем связаться с Нарциссом, главным вольноотпущенником Клавдия, хотя к этому времени Рацилия уже начала сомневаться, что даже этот могущественный советник сможет спасти их, пусть и имея в отношении них самые благие намерения.

Иногда толпа так плотно смыкалась вокруг них, что почти невозможно было двигаться дальше. Германка испытывала почти безумное беспокойство. Какая масса кишащих людей, толкающихся, наваливающихся, втискивающихся друг между другом! Она сталкивалась с греческими купцами в богатых одеждах и простолюдинами в грязных лохмотьях; видела мужчин в ярких цирковых костюмах, громадных гладиаторов, чужеземцев в странных одеяниях...

Внезапно Рацилия заметила носилки богатого горожанина. Занавески скрывали того, кто сидел в них, слуги шли впереди носильщиков, чтобы оттеснять толпу с дороги. Паланкин загромоздил тот небольшой проход, который ещё оставался между лавками виноторговцев, цирюльников и мелких лоточников с одной стороны и лавками мясников, пекарей и рыботорговцев с другой.

— В сторону, уличный сброд! — крикнул один из преследователей Рацилии, пробиваясь сквозь людскую волну, которая уже сомкнулась за беглецами. Отчаявшиеся рабы протискивались на корточках в толпе и даже проползали между ног там, где это было необходимо.

Рацилия уже не представляла, куда деваться. Она понятия не имела, какое направление может привести её обратно во дворец; она даже боялась, что каким-то образом, заблудившись, ей удалось развернуться и возможно, даже бежала сейчас прямо в лапы своих преследователей. Она почти не обращала внимания на хнычущего мальчика, чью вспотевшую руку она так крепко сжимала. Наконец, задыхаясь от страха, Рацилия свернула направо и бросилась в тёмный дверной проём нависшей над ними инсулы.

Окружённая густым мраком, Рацилия прислонилась к стене, тяжело дыша. Только сейчас она поняла, насколько устала. Её молодое тело никогда не упражнялось должным образом, и более того, грызущий голод напоминал ей о том, что регенерация всё ещё продолжалось. Большая часть её сил была направлена на поддержание странного алхимического процесса, запущенного Полибием.

Она заколотила в дверь перед собой.

— Кто там? — прогремел за ней низкий женский голос.

Рацилия застыла на месте, когда толстая служанка средних лет в коричневой тунике открыла дверь, сжимая в правой руке мясницкий нож. Комната за её спиной, похоже, была кухней довольно приличного домуса, или апартаментов первого этажа.

— Убирайтесь отсюда, попрошайки, — закричала она, — или я позову стражу.

— Нет, не делай этого, — выпалила Рацилия. — Кто-то преследует меня, меня и этого мальчика. — Она притянула Гифейона к себе. — Они... они поставщики рабов, я думаю, — добавила она в качестве правдоподобного объяснения.

Служанка недоверчиво скривила толстые губы, но в конце концов сказала:

— Хорошо, проходите сюда, но долго оставаться здесь вам нельзя. Моя хозяйка изобьёт меня до полусмерти, если узнает, что я впускаю незнакомцев.

Рацилия и Гифейон поспешно скрылись за дверью, а кухарка посторонилась. Женщина осторожно выглянула наружу, затем закрыла дверь

— Грязные твари, — ворчала она, — они никогда не оставляют в покое женщин или маленьких мальчиков. — Шагнув к Гифейону, она коснулась его щеки. — Они ведь не причинили тебе вреда, правда, мальчик?

Он покачал головой, испуганный и лишившийся дара речи.

Воздух наполнился запахом свежих яблок. Рацилия проследила за волной запаха до керамической вазы, где лежали очищенные от кожуры фрукты; она с тоской посмотрела на них, нахмурив брови, с дрожащими губами.

— Боже, ты выглядишь такой голодной! — воскликнула толстуха. Она прошла мимо Рацилии к столу, её грушевидное массивное тело колыхалось, как хлебное тесто. Затем, взяв четыре яблока, по два в каждую большую руку, она протянула их Рацилии и мальчику.

— Я не могу дать больше, иначе придётся сказать хозяйке, что недостающие были испорчены. Тогда она пойдёт выяснять, что к чему, к продавцу фруктов, и кто знает, кончится ли это моей поркой или обойдётся без этого.

— Спасибо, — сказала Рацилия, принимая яблоки. Она передала одно из них Гифейону, а остальные три быстро сгрызла сама, даже проглотив сердцевину и семечки. Фрукты немного утолили её голод, но облегчение, которое они принесли, было лишь частичным.

— Клянусь Вестой, ты, должно быть, умираешь с голоду! Откуда вы взялись? — спросила служанка.

— Новый дворец... — пробормотал Гифейон.

— Новый дворец? Неужто та потаскуха-императрица не кормит своих же слуг? Что ж, может быть, я смогу позвать стражника, чтобы он отвёл тебя обратно.

— Нет! — в отчаянии воскликнула Рацилия.

Служанка удивлённо взглянула на неё, затем понимающе покачала головой.

— Убегаешь, да? Я слышал, что там, на Палатине, творятся ужасные вещи, и, возможно, у вас есть веская причина сбежать, но я не могу рисковать такими неприятностями. Вам пора отправляться дальше.

Страдание исказило лица обоих беглецов.

Служанка частично смягчилась.

— Ну хорошо, но самое большее, что я могу сделать, это показать вам выход с другой стороны дома. Надеюсь, вам удастся благополучно уйти, но если не получится, пожалуйста, не упоминайте это место!

Смирившись, они последовали за женщиной через вторую комнату к другому выходу. На улице снаружи кипела жизнь. Положившись на богов, что они помогут им оторваться от преследователей, Рацилия снова повела Гифейона сквозь непостижимое и странное уличное движение Рима.

Они втиснулись в толпу людей и потекли вместе с ним. Там были высокие светловолосые германцы, проститутки в светлых париках и тогах, татуированные британские рабы и многие другие типы — бесчисленные представители разных народов, вырванные с корнями из своих варварских земель, как и сама Рацилия давным-давно. Шли минуты, и в её груди начала зарождаться надежда, но препятствия, которые всё ещё стояли перед ней, казались пугающими. Она заблудилась, совершенно заблудилась в этом извилистом городском лабиринте. Как они сумеют найти дорогу к Нарциссу? Люди императрицы наверняка следили бы за каждой дверью Старого дворца, если бы только заподозрили, что он мог быть их целью. Мысль о том, чтобы жить в этом городе, когда тебя разыскивает стража, была не менее ужасной. Вскоре ей придётся прибегнуть к воровству, чтобы утолить свой неестественный аппетит, и как только она это сделает, её поймают и передадут в руки стражи, и на этом всё закончится...

— Рацилия!

Она почувствовала, как рука Гифейона вырвалась из её ладони ещё до того, как успела повернуться. Когда же она обернулась, то увидела, что мальчик бьётся в сильных руках Коринны Серены. Мальчик отчаянно метался, но мускулистая амазонки крепко держала его.

— Схватите эту женщину! — закричала мечница.

Двое слуг-мужчин в дворцовых ливреях тут же бросились вперёд и схватили её своими грубыми руками.

— Хорошо, — сказала Коринна, сумев наконец обуздать Гифейона. — Следуйте за мной. Мы отведём их в Сады Лукулла!

Рацилия яростно царапалась, пытаясь освободиться, как вдруг краем глаза заметила цветную вспышку. По необъяснимой причине один из нападавших растянулся под башмаками обезумевшей толпы. В тот же миг кто-то толкнул рабыню вперёд, заставив мужчину, который всё ещё держал её, пошатнуться и потерять равновесие...

Треск! Ух-х! Это был звук мощного удара, за которым последовал крик боли. Хватка удерживавшего её силача ослабла, он отшатнулся назад и повалился в изумлённую толпу. Рацилия слепо бросилась прочь, но тут же врезалась в налетевшего на неё светловолосого мужчину, молодого и сильного на вид. Она испуганно отшатнулась.

— Я не с ними! — поспешно объяснил тот, хватая её запястье и таща за собой. Рацилия услышала, как Коринна ругает слуг, приказывая им встать. Она оглянулась и увидела, что оба они пытаются подняться, а фехтовальщица утаскивает своего юного пленника прочь...

Молодой человек ещё настойчивее потянул её за руку.

— Ты должна пойти со мной, — настаивал он.

— Но Гифейон!..

— Сейчас это бесполезно! — воскликнул он. — Может быть, мои друзья смогут помочь ему позже! Но теперь поторопись!

Сбитая с толку, Рацилия побежала за юношей, сначала неуверенно, затем с решимостью, когда двое оставшихся преследователей, казалось, нагоняли их...

Глава Х

В этот момент в нескольких улицах от них тётка Мессалины, Домиция, двигалась в носилках по направлению к Палатину. Когда она выглянула из покачивающегося паланкина, толпа в этот день показалась ей ещё более плотной, чем обычно. Всего несколько минут назад её носилки сильно тряхнуло, и занавески раздвинулись ровно настолько, чтобы она могла разглядеть женщину и мальчика, пробирающихся сквозь толпу. Несомненно, беглые рабы, судя по крикам тех, кто их преследовал. Домиция презрительно скривила губы. Весь этот сброд ведёт себя так, словно улицы принадлежат им! Но скоро такие, как они, полностью будут сметены…

Она с нетерпением ждала предстоящей церемонии в Садах Лукулла — посвящения Аурелии Сильваны, Люцины Дидии и ещё нескольких женщин, которых она завербовала. Но гораздо важнее то, что за этим последует редкий и опасный ритуал, который откроет Врата и позволит первому служителю Матери пройти через них.

Домиция улыбнулась. Сегодняшнее вечернее путешествие в паланкине было бы более быстрым и комфортным с охранниками Мессалины, которые расчищали бы ей путь. Только тогда матрона смогла бы насладиться своим предвкушением в подходящем настроении.

Работа по вербовке, размышляла Домиция, продвигалась успешно. Конечно, она стала намного проще с тех пор, как Мессалина заставила Клавдия узаконить культ Кибелы. Большинство храмов богини уже тогда были местом сбора женщин с независимым характером и отличавшихся распущенностью — тех, кого всегда легче всего обольстить и сбить с пути. Пожилая госпожа с пониманием и симпатией относилась к разнузданности нынешнего поколения молодых женщин, но считала, что некоторые из них заходят слишком далеко, перенимая такие мужские увлечения, как охота, лёгкая атлетика, фехтование на мечах — и даже наслаждаясь девичьими прелестями молодых рабынь. Домиция усмехнулась; ей было мало проку от любого из этих развлечений, особенно от последнего. Какая здравомыслящая женщина стала бы искать девичьих объятий, когда мир полон похотливых парней, таких как те восемь, которые сопровождали её, и чью неослабевающую мужественность она имела достаточно возможностей оценить по достоинству?

— Приготовься, Руфус, — прошептал Симон из Гитты, толкнув в бок закутанного в плащ гиганта. — Похоже, приближаются её носилки — всё соответствует описанию.

Руфус Гиберник что-то проворчал в знак согласия, и они вдвоём начали пробираться сквозь толпу. Большой гладиатор взглянул на своего спутника, поражённый переменой в его внешности. Симон принял облик римского плебея, спрятав свои длинные волосы под широкополой шляпой, сделав щёки пухлее, набив под них чистой шерсти, подвёл глаза и брови, чтобы имитировать нужный возраст и, используя искусство притворства, ещё более эффективное, чем простая физическая маскировка, передвигался неуклюжей переваливающейся походкой пьяницы. Облик Руфуса, с его большим ростом и хорошо известным лицом, изменить было труднее. Его перекрашенная в чёрный цвет борода и пенула с капюшоном делали его похожим на разбойника. Впрочем, в Риме и без того было полно разбойников, и такая маскировка была вполне подходящей, если только никто не станет внимательно всматриваться в его лицо — чего он не допускал, воинственно хмурясь. Но, возможно, некоторые прохожие могли бы удивиться при виде явно пустой корзины из прочной лозы, которую нёс мечник, к этому моменту времени несколько потерявшую форму из-за плотно напиравшей со всех сторон толпы — толпы, пробраться сквозь которую было бы нелегко даже карлику-циркачу из клоунской труппы.

Предыдущий вечер они провели в комнате Симона, обсуждая последние сведения, полученные от Агриппины, и строя планы. Довольно позднее сообщение от Сириско известило их о предполагаемом выезде Домиции. В последнее время все известные влиятельные члены Материнства находились под наблюдением, а из некоторых их рабов обманом выудили кое-какие сведения. Примерно то же сообщалось об императрице и главной весталке Вибидии, которые должны были отправиться в Сады Лукулла в тот же день после полудня. Но обеих этих женщин очень хорошо охраняли, и любой намёк на опасность для них вызвал бы бурю репрессий. Учитывая это, Симон и Руфус разработали план, выбрали место и подготовили путь к отступлению.

Двое переодетых людей приблизились к носилкам Домиции, по одному с каждой стороны.

— Стойте! — крикнул Симон. Они с Гиберником одновременно выхватили короткие мечи, выразительно покачивая ими перед изумлёнными лицами первых носильщиков. Паланкин резко остановился.

— Ни звука, вы все! — предупредил Руфус, устрашающе выглядевший со своей чёрной бородой и в широком плаще. — Просто осторожно опустите носилки и бегите подальше!

Носильщики, растерянные и встревоженные, думали только о собственной безопасности, и не питали особой привязанности к своей стареющей госпоже с её непристойными требованиями. Без промедления они опустили паланкин на мостовую оживлённой улицы. Не испытывая терпения нападавших, рабы послушно отступили, затем повернулись и убежали.

Мечники убрали свои клинки. У них было немного времени, на осуществление задуманного; как только рабы скроются из виду, они обратятся к первому встречному стражнику или преторианцу...

Домиция, сидевшая в крытых носилках, с удивлением обнаружила, что её транспортное средство опустили на землю и оставили стоять неподвижным. Она не настолько отчётливо слышала отдаваемые приказы, чтобы разобрать слова.

— Что там за дела? — раздражённо крикнула она, отодвигая занавеску, чтобы выглянуть наружу, но только для того, чтобы получить в лицо облако пыли. Она закашлялась, а затем почувствовала, что у неё закружилась голова.

Руфус подхватил женщину, когда она выпала из носилок, и сгрёб её в охапку, засунув в просторную корзину. Симон вытер руки о занавески; смесь измельчённых трав и солей, рецепт которой ему показали британские друиды, должна была на некоторое время усыпить Домицию.

Руфус нёс корзину, а Симон шёл впереди, уступая дорогу своему тяжело нагруженному спутнику. Похищение прошло гладко; толпа вокруг не проявляла заметной реакции, хотя некоторые из них, несомненно, видели сверкание мечей, брошенный паланкин и, возможно, даже женщину, которую засунули в плетёную корзину. Улица, на которой было совершено похищение, была известна своим беззаконием, и это событие не произвело бы? особого фурора среди местных жителей, привыкших к насилию.

Двигаясь по узким переулкам так быстро, насколько это позволяло уличное движение, они быстро добрались до одноэтажного домуса, принадлежащего одному из клиентов Агриппины. Оказавшись внутри, Руфус поспешно сбросил маскировку, надел рабочую тунику и лохматый каштановый парик, а затем вымыл свою крашеную бороду. Симон тоже изменил свою внешность, превратившись в простого рабочего, и вместе они перенесли Домицию в большую деревянную бочку, укреплённую на несущей раме. Теперь, покинув помещение, они напоминали всего лишь двух купеческих рабов, несущих бочонок вина с какого-нибудь склада в таверну своего хозяина.

Через полчаса они добрались до своего пункта назначения — дома на восточном склоне Квиринала. Спустившись в погреб, Руфус снял крышку с бочки и вытащил Домицию.

— Запри её, — сказал Симон. — Я поднимусь наверх и принесу лампу.

Руфус послушно отнёс свою пленницу в меблированную комнату, ощупью пробираясь в темноте к кушетке, которую поставили туда в ожидании появления Домиции.

Самаритянин вскоре вернулся с лампой, за ним следовал один из самых доверенных рабов госпожи Агриппины.

— Она не должна просыпаться в течение некоторого времени, — сказал ему Симон. — Когда проснётся, проследи, чтобы её покормили, но ничего ей не говори. Мы вернёмся вечером, чтобы допросить её.

Слуга кивнул и пообещал, что инструкции будут выполнены в точности.

Руфус, выйдя из маленькой камеры, снял ключ с крючка на стене и запер им дверь в комнату Домиции.

— Что ж, сообщник, — сказал он, ухмыляясь, — в этом городе станет чертовски жарко, когда императрица узнает, что её тётка пропала.

Симон вздохнул.

— Хотел бы я, чтобы был способ получше. Но, за исключением Вибидии, Лукреции и, возможно, этой мечницы Серены, не так уж много людей посвящено в секрет того, как Мессалина держит Клавдия под своими чарами.

— Я оставляю допрос старой гарпии тебе, мой друг. Я более убедителен с женщинами помоложе, чем эта жирная куропатка.

— Ну ты и дурачина! — притворно-строго произнёс Симон,. — Пойдём, нам лучше заглянуть ко мне домой, на случай, если поступят ещё какие-то сведения.

— Да будет так, — кивнул гиберниец, — но задержусь я у тебя совсем ненадолго. Твоя комната наводит на меня тоску. Почему бы тебе не зайти потом ко мне в домус? На днях я купил на рынке пару рабынь, и они сделали это место пригодным для жизни. Клянусь Лугом, эти девушки могли бы сделать уютной даже мрачную келью Домиции!

Рацилия дёрнула за тунику молодого человека, который вёл её по узкому переулку.

— Подожди, — выдохнула она.

— В чём дело? — спросил он, останавливаясь.

Она нервно посмотрела на него, пытаясь оценить этого человека. Черты его лица казались честными, но кто мог сказать наверняка? Очевидно, он был знаком с самыми запутанными закоулками города; он без особого труда сбил со следа двух молодчиков Коринны.

— Я тебя не знаю, — выдохнула она. — Не понимаю, во что ты меня втягиваешь.

Его красивое лицо расплылось в иронической улыбке.

— Похоже, ты неплохо умеешь попадать в неприятности. Почему Коринна Серена преследовала тебя? Обычно ей нравятся девушки помоложе. — Затем он галантно добавил: — Однако я бы не сказал, что ты непривлекательная.

— Кто ты такой?! — спросила она. — И откуда так много знаешь о Коринне Серене?

Он ответил с готовностью, хотя и настороженно:

— Меня зовут Сириско. У моего… патрона есть люди вроде меня, следящие за дворцом. . Вот так я и увидел тебя и маленького мальчика — Гифейона, раба Полибия, не так ли?

Когда она кивнула, он продолжил:

— Ну так вот, когда я увидел, что за вами двумя гонится Серена и те дворцовые головорезы, я последовал за вами, чтобы выяснить, в чём дело. Их было семеро, но они потеряли вас и разделились на три группы. Я шёл за самой большой группой и видел, как они напали на вас с Гифейоном сзади.

— Почему ты... вмешался?

— Если б я тебя отпустил, я бы мало что узнал, не так ли?

Рацилия уставилась в пыль, размышляя, как много она могла бы ему рассказать, и до какой степени могла бы ему доверять.

Сириско снова улыбнулся.

— И потом, я поверить не мог, будто мальчонка и симпатичная женщина вроде тебя заслуживают то, что задумала эта свора подонков.

Каким-то образом это замечание заставило Рацилию почувствовать себя немного менее подозрительной — настолько, что она ответила:

— Мой хозяин Полибий был арестован. Они собирались казнить нас, его слуг.

— Чародей Полибий арестован?

Сириско задумался над этой новостью. Это было важно! Дворцовому колдуну было доверено множество секретов; неужели эта девушка-рабыня знала нечто такое, что кто-то другой хотел сохранить бы в тайне? Он не мог рисковать и вести её к Агриппине; это было бы опасно для его покровительницы, если бы шпионы императрицы, наблюдающие за её домом, доложили о проникновении в него беглянки. Более того, Агриппина была безжалостна, и Сириско подозревал, что она может быть ещё и очень жестокой. Девушка может признаться во всём, но её всё равно будут пытать, если есть хоть малейший шанс, что она ещё что-то скрывает. Стоило пока отвести её туда, где не было имперских шпионов — до тех пор, пока он сам не поймёт, что творится.

Он обдумал все варианты и решил отвести беглянку к Симону из Гитты. За те несколько дней, что Сириско был с самаритянином, он проникся к нему симпатией и доверием — насколько это вообще возможно в Риме. Маг пока что сотрудничал с Агриппиной, но он не выглядел человеком, способным продаться за банальное золото.

Внезапно Сириско почувствовал, что девушка повалилась на него, очевидно, слишком слабая, чтобы стоять.

— Что с тобой? — воскликнул он, подхватывая Рацилию.

— Умираю с голоду... — простонала она и потеряла сознание.

Советник-вольноотпущенник Паллас поспешил по подземному коридору, неосознанно приподняв подол своей дорогой мантии, чтобы она не касалась сырого каменного пола. Факел, который он нёс, отбрасывал блики на его лысую голову и тёмные, проницательные глаза. Он знал, что прямо впереди находится зарешечённая камера, в которую был заключён его бывший коллега-советник Полибий.

Арест Полибия как громом поразил могущественных влиятельных вольноотпущенников Клавдия. Старого учёного судили быстро. Даже не прося о защите — он знал, что пытаться это сделать бессмысленно, — Полибий всё же попросил императора вызвать его коллег-советников Нарцисса, Каллиста и Палласа, но Мессалина посоветовала Клавдию не беспокоить этих очень занятых чиновников. После соблюдения кратких формальностей приговорённый был передан преторианцам, которые заключили его в тюрьму здесь, в подземелье Старого дворца, до завтрашнего дня, когда должна была состояться его казнь.

Паллас понимал, что идёт на риск, общаясь с осуждённым государственным заключённым. Прямым указанием императрицы ему и другим советникам было отказано в праве посещения заключённого. Однако она не знала, что главный тюремщик, заступивший в вечернюю смену, был шпионом, которому платил Паллас. После того как Паллас узнал, что императрица отправилась на какую-то вечеринку в Садах Лукулла, он нанёс визит тюремщику и был допущен в холодный подземный комплекс.

Сейчас вольноотпущенник стоял перед неприступной дверью камеры.

— Полибий, — хрипло позвал он, — это я, Паллас.

Послышался шорох соломы, звяканье цепей, и затем в маленьком зарешечённом окошке появилось лицо. Паллас ахнул, увидев его. Он помнил Полибия человеком лет шестидесяти, но напряжённое, мертвенно-бледное лицо с затравленными глазами и ореолом растрёпанных седых волос больше походило на лицо столетней мумии.

— Паллас! — прохрипел пленник. — Я молился богам Тартара, чтобы ты или Нарцисс смогли найти дорогу ко мне!

Даже расчётливое сердце Палласа сжалось от жалости.

— Я... мы сделаем всё, что в наших силах, чтобы спасти тебя.

— Не пытайся меня обнадёжить, — прошипел Полибий. — Для меня нет надежды, и ты хорошо это знаешь. Завтра я умру. Царица преисподней вырвала у меня душу, и теперь, когда я сделал для неё всё, что мог, она заберёт и мою жизнь.

— Ты говоришь о Мессалине! Скажи мне, что?..

— Не бойся, Паллас, я расскажу тебе всё, и тогда ты должен будешь поспешить к Нарциссу и Каллисту и рассказать им тоже. Я любил её, Паллас, и в своей очарованности воображал, будто она любит меня так же сильно! И разве у меня не было причин не поверить в это? У меня, Я, который дал ей больше, чем любой мужчина давал женщине со времён зарождения этого мира!

Паллас искоса взглянул на него. Бредил ли его коллега, или в этом деле замешано нечто большее, чем он предполагал?

— О чём ты говоришь, друг мой? — слишком сладким тоном спросил вольноотпущенник.

— Жизнь! — прохрипел Полибий. — Я предложил ей вечную жизнь. Подвергаясь огромному риску, я копался в древних книгах, пока, наконец, не раскрыл секрет. Я отправил слуг в несколько тайных мавританских пещер неподалёку от Геркулесовых столпов, чтобы собрать необходимые ингредиенты. Один из этих слуг смог избегнуть ужасных стражей пещер и вернулся в Рим с тем, что мне было нужно. И, наконец, после тяжёлых трудов и долгих опытов я положил к ногам Мессалины дар вечной жизни. Ты должен остановить её, Паллас, или она и культ, которым она правит, однажды будут править Римом и всем миром — вечно!

Полчаса спустя потрясённый Паллас вышел из подземелья. Полибий в своём горе, гневе и унижении, рассказал всё — всё, что, как он надеялся, могло навредить императрице.

Ах, размышлял Паллас, несомненно, между любовью и ненавистью всего лишь расстояние в остриё кинжала. Жаль, что Полибий должен умереть, но, по крайней мере, он, Паллас, был способен найти хорошее применение всем недавно полученным им сведениям. Полибий настаивал, что нужно сообщить Нарциссу и прочим могущественным вольноотпущенникам, служившим правительству Клавдия, но Паллас не был склонен к спешке. Захлёбывающийся голос старого чародея тронул его, но здравый смысл подсказывал Палласу рассмотреть возможность того, что потрясение от ареста могло помутить рассудок колдуна.

Несомненно, размышлял советник, сторонники Мессалины и советники Клавдия всё больше и больше расходились во взглядах. Императрица хорошо подкупила самых влиятельных из них, хотя и не настолько, чтобы полностью прекратить продажу привилегий богатым иностранцам. Но козырем Мессалины было то, что она держала под каблуком императора. Она, не интересовавшаяся тонкостями государственного устройства, казалось, была довольна тем, что вольноотпущенники решали вопросы, которые она считала пустяковыми, в то время как сама, точно шлюха, переспала с половиной Рима...

Да, Нарцисс был прав: Мессалине и культу, который она возглавляла, нельзя было доверять. Однако, размышлял Паллас, даже Нарцисс, как известно, брал взятку-другую за услуги, оказываемые от имени повелительницы, тем самым укрепляя своё собственное положение.

Нет, решил хитрый грек, он не будет спешить со своими новыми знаниями. Одна деталь заинтересовала его больше прочих — то, что касалось рабыни Рацилии и её омоложения, которое стало возможным благодаря формуле Полибия. В частности, он знал одну женщину, которая щедро заплатила бы за такую информацию. На самом деле, она уже не раз пыталась прощупать, кому он служит и насколько предан хозяевам.

Да, госпоже Агриппине было бы интересно узнать эту новость, и это могло бы открыть дверь к ещё большим возможностям для умного человека.

— Что ты здесь делаешь? — спросил грубый голос.

Рацилия резко села. Она лежала на незнакомой кровати в тёмной комнате, а в дверях стояли двое мужчин и пристально смотрели на неё. Тот, что стоял впереди, был высоким, а другой, позади него — гигантом; оба были одеты как простые рабочие, возможно, даже рабы.

Она быстро оглядела комнатку. Ничто не казалось ей знакомым. Последние воспоминания были смутными. Она потеряла сознание, приостановившись отдохнуть в переулке, а сейчас очнулась в замешательстве и с мучительным чувством голода.

— Что ты здесь делаешь? — настойчиво повторил один из мужчин.

— Не делай мне больно! — пролепетала она. — Должно быть, этот молодой человек, привёл меня сюда...

Первый незваный гость шагнул вперёд, огляделся по сторонам, чтобы ещё раз убедиться, что блондинка одна, а затем подал знак своему более высокому спутнику следовать за ним. Его лицо, хоть и не лишённое привлекательности, казалось суровым и зловещим из-за угловатых черт и глубоко посаженных глаз. Рацилия подалась назад.

— Мы не причиним вам вреда, — без улыбки заверил её мужчина. — Ты говоришь, тебя привёл сюда молодой вольноотпущенник? Должно быть, это был Сириско.

— Да, так его звали. Я была так голодна, что, наверное, упала в обморок.

— Но почему?..

— Успокойся, Эвод, — прогремел великан. — Я пришёл домой и обнаружил у себя в постели кое-что похуже. Милая девушка говорит, что проголодалась. Не будет ли вежливее сначала покормить её, а потом задавать вопросы?

Симон кивнул, полагая, что незваная гостья сейчас слишком взвинчена для прямого допроса.

— Здесь почти ничего нет из еды, — заметил самаритянин. — Э-э... Данлейн, ты не мог бы спуститься вниз и купить что-нибудь перекусить в лавке напротив? — Он снова поймал взгляд женщины. — Ты можешь называть меня просто Эводом. Как тебя зовут?

— Рацилия, — прошептала она

Руфус улыбнулся ей с другого конца комнаты, пообещав:

— Я скоро вернусь, моя дорогая Рацилия. — Затем он вышел за дверь; его тяжёлые шаги зазвучали на лестнице, постепенно затихая по мере долгого спуска...

Внезапно звуки прекратились, и вместо них послышались шаги двух мужчин, поднимающихся обратно. Дверь снова открылась, и на пороге появился Сириско с полными руками хлеба, фруктов и варёного мяса, а за его спиной возвышался человек по имени Данлейн.

— Вот, дорогая, — сказал Сириско, опуская свою ношу на маленький столик рядом с кроватью. — Рад видеть, что ты проснулась. Ты заставила меня поволноваться.

Рабыня тут же села и набросилась на хлеб, как голодная волчица.

— Её зовут Рацилия, Сириско, — сказал Руфус, — и благодари Нуаду, что она не моя рабыня, иначе мне пришлось бы вернуться на арену, просто чтобы прокормить её в течение недели! Только взгляните — я никогда не видел, чтобы такая маленькая девушка так уписывала еду!

Симон, которому показалось странным, что Сириско нарушил правила безопасности, подобрав умирающую от голода рабыню, бросил на него тяжёлый вопросительный взгляд.

— Я следовал за ней от Нового дворца, — объяснил Сириско, — и сумел спасти от Коринны Серены и двух дворцовых прихлебал. Я подумал, что ты захочешь с ней поговорить. Она рассказала мне, что Полибий, вольноотпущенник Клавдия, был арестован.

— Полибий арестован? — повторил Симон. Это объясняло, почему Сириско привёл к нему эту женщину.

— Это ещё не всё! — вмешалась Рацилия, задыхаясь от быстрого глотания пищи. — Сириско, ты обещал, что твои друзья смогут помочь Гифейону.

— Гифейон? — нахмурившись, спросил Гиберникус. — Пацанёнок Полибия?

— Да, — кивнул Сириско. — Коринна Серена поймала его и утащила с собой.

— Он всего лишь маленький мальчик! — со слезами на глазах воскликнула Рацилия. — Они отвели его в Сады Лукулла!

Симон скрипнул зубами.

— Это нехорошо. Если Материнство Мессалины планирует то, о чём я думаю, тогда мальчику, возможно, суждено стать ритуальной жертвой!

— Клянусь Лугом! — взревел Гиберник, ударив кулаком по столу так сильно, что вся комната задрожала. — Они его не получат! — Он протопал к двери, широкий плащ развевался за его спиной.

— Оставайся здесь с Рацилией, Сириско, — приказал Симон, а сам бросился за гладиатором.

Глава XI

Симон и Руфус спешно двигались по сумеречным улицам, направляясь к Пинцианскому холму на северной окраине Рима. Симон знал сады на нём — он помнил, как бывал там, когда Азиатик владел поместьем с садами. Но хоть он и следил за их ростом, совершенствуя насаждения и ухаживая за ними, Валерий не был их создателем. Они по-прежнему были известны как Сады Лукулла — названные так в честь Луция Лициния Лукулла, сказочно богатого сенатора, который первым разбил их и построил роскошные особняки. Лукулл впервые прославился как полководец, служивший диктатору Сулле, зарекомендовав себя таким же способным полководцем, как Помпей и Цезарь. Отправленный на Восток, он победил Митридата, царя Понта, а затем ещё более могущественного Тиграна из Армении. Он разграбил древние библиотеки понтийских царей — народа, известного своими магическими знаниями, — и привёз их содержимое обратно в Рим вместе с поразительными трофеями из двух античных царств.

Лукулл, вернувшись из глубин Азии, стал другим человеком. Вскоре он отказался от многообещающей политической карьеры, чтобы жить в полузатворничестве, разбив свои роскошные сады в месте, которое старый этрусский провидец определил как идеальные для него. Там он основал личную библиотеку, заполненную его тайными книгами. После этого его приближёнными были уже не римляне с их традиционными взглядами, а выходцы с Востока и греки, причём некоторые из них являлись известными астрологами, некромантами и жрецами чужеземных идолов.

Сам Лукулл после многих лет самостоятельного обучения стал знатоком иноземных философий и тайных знаний. Но при всей своей роскоши и богатстве патриций умер, несмотря на всю свою роскошь и учёность, патриций умер в безумии — как говорили, его убил клиент-грек. Согласно общеизвестной версии, этот человек, стремившийся получить власть над своим покровителем, дал ему зелье, которое сработало не так, как ожидалось, и свело его с ума.

Достоверно было известно лишь то, что он умер, бредя о существах, спустившихся со звёзд, чтобы являться ему в его садах и требовать от него странного. После ужасной смерти Лукулла его сады перешли в другие руки, хотя ходили слухи, что несчастья и невезение преследовали всех, кто ими владел. Его многочисленные рукописи были приобретены на аукционе Филиппом Родосским, богатым знатоком магии, чей собственный трактат, переведённый на латынь под названием Arcana Mundi был запрещён императором Августом. Драгоценные понтийские рукописи Филиппа в конце концов были выкуплены у их последующих владельцев императрицей Ливией.

К тому времени, когда Симон и Руфус достигли внешнего периметра садов, уже наступила ночь. Перед ними возвышалась восьмифутовая стена из оштукатуренных кирпичей, но неустрашимый Руфус встал пошире и согнулся, сложив руки наподобие ступеньки.

— Поднимайся, Симон, — сказал он.

Симон позволил поднять себя, чтобы заглянуть за забор. Не увидев за ним ничего, кроме зарослей лавра, он взобрался на парапет и протянул руку вниз, чтобы помочь своему спутнику

— Дальше ступай очень тихо, — предупредил Симон, когда Гиберник вскарабкался на забор рядом с ним. — Если я не ошибаюсь в своих предположениях, у Материнства должны быть какие-то охранники.

Они спустились за забор и в абсолютной тишине двинулись сквозь зелень. Симон обучался скрытности у своего персидского наставника, да и Руфус, припомнив свою лесную юность, несмотря на обманчивую внешность и вес, двигался очень легко. Они вышли на небольшую поляну, на которой стояла статуя Гекаты, бледно сияющая в свете восходящей луны.

Внезапно тишину нарушило низкое рычание. Симон обернулся и увидел огромного клыкастого зверя, выскочившего из лабиринта живых изгородей прямо на них.

Лев, разгуливающий на свободе!

Симон выпрямился во весь рост и встал лицом к лицу со зверем, точно так же, как ранее перед тиграми на арене. Зверь замедлил шаг и остановился под пристальным взглядом чародея и его трелями, а затем и вовсе перестал рычать. Под голос Симона, исполнявшего экзотическое египетское песнопение, хищник принял позу отдыха, и его хриплое урчание сменилось глубоким ритмичным дыханием.

— Это чертовски хороший трюк! — прошептал Руфус.

— Отступай как можно медленнее, — прошептал в ответ Симон. — Этот зверь недолго будет находиться под гипнозом.

Когда они оказались на безопасном расстоянии, скрывшись среди деревьев, Руфус спросил:

— Что, во имя Гадеса, здесь делают львы?!

— Считается, что львы служат Кибеле, — ответил маг. — В образе египетской Сехмет она даже символически носит львиную голову. Вероятно, этот зверь был обучен нападать на любого, у кого нет опознавательного запаха, иначе он представлял бы такую же угрозу для людей Мессалины, как и для нас. А теперь двигайся тихо, и будем надеяться, что нам больше не встретятся такие стражи или что-нибудь похуже.

***

Весталка Лукреция наблюдала, как пляшущие отблески пламени отбрасывают странные трепещущие блики на чёрного идола и базальтовый алтарь, на котором он покоился. Священный образ был вырезан из африканского чёрного дерева и привезён из душных, кишащих живностью тропиков так давно, что даже старшая азиатская ветвь Материнства не знала, когда именно это произошло. Ему было много веков, и его стиль, хоть и довольно изящный, в некотором смысле был примитивным. Азиаты верили, что сама Мать Ужаса однажды прикоснулась к эйдолону, зарядив его тёмной искрой своей собственной бессмертной сущности....

Как странно выглядит этот идол, подумала Лукреция, так непохож он ни на одного бога или чудовище, воспетых элладскими поэтами — дикий чёрный козёл с поднятыми в прыжке копытами, странно сверкающими глазами из драгоценных камней и запрокинутой рогатой головой. Но за его передними ногами скульптор изобразил нечто странное — козлиная передняя часть образа переходила в длинное раздутое брюхо королевы термитов или чего-то подобного.

S-образная форма скульптуры придавала ей угрожающий вид застывшего движения. Она была достаточно невелика, чтобы её могли нести двое мужчин, но при этом доминировала в тайном сердце Садов Лукулла — круглом пространстве, куда не доходили извилистые дорожки. Это было то самое место, где, согласно легенде, Лукулл творил погубившую его в конце концов магию. По периметру возносились высокие живые изгороди, скрывавшие его от патрулирующих стражников, которым в любом случае было приказано держаться подальше от этого места нынешней ночью, как это было принято при проведении культовой церемонии. Да и в любом случае суеверные германцы не захотели бы приблизиться к ужасному богу. Невежественные садовники рассказывали истории о злых тварях, которых Лукулл однажды вызывал в Садах, и о том, как он в конце концов погиб от ужаса перед ними.

И всё же, несмотря на это, время от времени случались инциденты. Лукреция вспомнила, что несколько месяцев назад один охранник преодолел свой страх перед табу настолько, что прокрался к огням ночного праздника. На следующее утро товарищи нашли его с выколотыми глазами и вырванным с корнем языком.

Лукреция размеренной походкой прошлась вокруг эйдолона, разбрызгивая освящённую воду на кольцо из толчёного мела, окружавшее основание алтаря. Пространство освещалось стоявшей сбоку жаровней, от которой исходил странный пьянящий аромат, и пятью факелами, поставленным по пяти углам вокруг алтаря, каждый из которых потрескивал пламенем своего собственного цвета.

В этот момент весталка услышала, как её спутницы заволновались в тени.

— Луна взошла, — каркнула Вибидия из полумрака. — Время пришло. Займите свои места, и да начнётся обряд.

В поле зрения появились двенадцать жриц. Мессалина шла во главе, за ней следовали Вибидия, Коринна, а затем и остальные — женщины, представляющие все возрастные группы. Они сменили свои модные наряды на простые ритуальные юбки, которые оставляли их тела почти обнажёнными. Их ткань была завязана узлом на левом бедре, цвет её соответствовал рангу обладательницы и роли, которую она исполняла в служении Благой Богини.

Лукреция прошла на своё место сразу за Вибидией, обратив особое внимание на тех, кто сидел дальше всех — послушниц в длинных белых одеждах, среди в которых она узнала Аурелию Сильвану и Люцину Дидию. Однако бросалось в глаза отсутствие госпожи Домиции, которая, как выяснилось, пропала. Но сегодняшний ритуал был настолько важен, что в последнюю минуту пришлось в отчаянной спешке подбирать ей замену. Хотелось надеяться, что исчезновение матроны не окажется дурным предзнаменованием...

Зазвучал барабанный бой, глубокий и низкий. Вибидия подала знак, шагнула к идолу, и в следующее мгновение вся процессия вышла на поляну. Каждая женщина держалась за плечо той, что шла перед ней. Позади послушниц появилась группа обнажённых евнухов, сжимавших в руках сиринксы и тимпаны. Эти помощницы сидели на корточках по краям мелового круга в позе лотоса, ожидая сигнала к началу древнего торжественного мрачного песнопения.

Посвящённые усаживались в круг, скрестив ноги, так, чтобы спина каждой касалась основания алтаря. Жрицы, в свою очередь, окружили эйдолон, а сама императрица заняла главное положение прямо перед козлиной головой. Евнухи заиграли на барабанах и свирелях. Мессалина протянула свои тонкие белые руки, приблизились к статуе и нараспев произнесла молитву на греческом языке:

О Древняя сновидческих эпох,

Пусть дух услышит твой моленья наши!

Из сего места за пределами времён,

К той области, где не бывает дня,

Мы шлём молитвы наши за Врата

К тебе, Великая Мать Мира.

С Богини тайным именем в устах

И под её рукой, что нас направит,

Да будет начат древний сей обряд!

Пусть это место стародавней силы,

Что святость взяло от Великих Древних,

Предстанет сценою, на коей мы исполним

То, что свершится вскоре!

Лукреция подошла к бурлящему котлу, расположенному сразу за меловым кругом. Он висел на треножнике из трёх палок: берёзовой, ивовой и ясеневой, связанных в месте соприкосновения отрезком окрашенной в красный цвет пряжи. В густой зелёной жидкости внутри сосуда плавали кусочки множества растений, причём некоторые из них были загадкой для всех, кроме самых сведущих травников. Но Лукреция знала тайный рецепт; разве не она сама приготовила это варево под бдительным руководством Вибидии?..

Окунув половник в котёл, весталка зачерпнула кипящую жидкость и налила её в чашу из обожжённой глины. Она медленно вращала сосуд с зелёным напитком, чтобы он остыл, произнося при этом:

— В этот день, о Великая Мать, мы отдаём тебе наши тела, наши умы и наши души! Йа! Йа!

Затем молодая жрица подошла к первой посвящаемой, в которой узнала дочь калабрийского сенатора.

— Выпей, посвящаяемая, — проинструктировала её Лукреция, — но не прикасайся руками к чаше.

Девушка поднесла губы к краю сосуда. Жидкость обожгла их, и когда она слегка отшатнулась, капля упала на её мантию, и она почувствовала, как пронизывающий жар ткань проникает сквозь ткань.

— Пей и не останавливайся! — властно настаивала Лукреция.

Девушка подчинилась, боясь ослушаться, и быстро глотнула, хотя боль от напитка терзала её губы, язык и огненной лентой пробегала по горлу. Это был не столько физический жар, сколько жгучее покалывающее ощущение, которое она не могла определить, понимая лишь, что оно острее самых едких азиатских специй. Она выпила почти всё, что смогла, прежде чем чашу милосердно унесли. Стиснув руки у самых губ, пострадавших от питья, молодая женщина наклонилась вперёд, согнув колени. Боль быстро утихла, и она почувствовала, как её охватывает странное опьянение...

Когда последняя из посвящаемых причастилась, темп музыки изменился, сначала ускорившись, а затем замедлившись, как биение неровного пульса. Мессалина тем временем скандировала:

— Каждая в огне своего разума и в пламени своих чресел должна приготовить место для Богини!

Присутствующая жрица вручила императрице сноп зерна, и она помахала им над головами посвящённых, напевая:

Пусть плодородные, невидимые силы

Собравшись роем, этих дев кольцом охватят

Пока взываю я от всей души и сердца

К множащимся роям былых веков!

Затем она положила сноп на алтарь, и музыка снова зазвучала по-другому, ритм её ускорился, звуки флейты перешли в дикие переливы. Жрицы опустились на колени, затем коснулись лбами земли перед алтарём, пряди их распущенных волос опустились на траву. Мессалина подняла руки и застонала:

Все сезоны сменяют друг друга;

Новое вытесняет старое.

Колесо времён года вращается,

То же самое, но всечасно меняющееся.

Услышь нас, о Великая Мать, услышь!

Даруй свою власть над жизнью и смертью,

Брось щедро в сей алчущий мир

Дары, коих жаждут твои почитатели!

Услышь, о Великая Мать! Йа! Йа!

После этого она поднялась и пустилась в пляс, её движения были сложными и неистовыми. Остальные жрицы вскочили на ноги и вскричали в унисон:

— Да будут благословенны мои чресла, принимающие семя человека, подобно тому, как Ты принимаешь звёздное семя и заново порождаешь мириады своей молоди!

Затем, подобно Мессалине, они пустились в пляс — все, кроме обессиленной Вибидии, которая, стоя на коленях, вносила свою лепту, непрерывно повторяя заклинание.

До сих пор посвящённые сидели неподвижно, их глаза с набухшими сосудами налились кровью, дыхание было прерывистым. Их лица раскраснелись, на них застыли бессмысленные, восторженные гримасы; их тела дрожали под свободными одеждами, а руки тряслись. Если бы плоть могла взорваться от напора чистой неудовлетворённой страсти, они бы погибли на месте, но их возбуждённые тела оставались недвижимы, словно по волшебству, даже когда огонь желания мучительно горел внутри них...

Музыка внезапно смолкла; танцоры остановились, их колени подогнулись от такого безумного напряжения. Они все разом рухнули на траву, тяжело дыша.

Со стороны дрожащих посвящяемых доносились тихие поскуливания, в то время как зловещий напев старой Вибидии звучал всё громче:

Настало время, заклятья свершены.

Теперь же воздадим хвалу Тому,

Кто правил сей землёй в прошедшие эпохи,

И единенью Сфер.

Здесь, на поляне сей, глаза Богини

Глядят на нас, когда приносим в жертву ей

Младого чёрного козлёнка!

Из-за живой изгороди внезапно появились две послушницы-жрицы, таща между собой мальчика-раба Гифейона, чресла которого скрывала чёрная козлиная шкура. Он со страхом смотрел на измученную группу полуобнажённых жриц, на посвящённых, чьи лица были похожи на ужасные маски, на седую старуху Вибидию, клокотавшую своими стихами.

— Слушайте, посвящённые, — сказала Вибидия, — вы, которым вскоре предстоит стать служителями Великой Матери: сейчас вы будете освобождены самым древним и тайным именем Богини. Услышьте его и запомните, и никогда не повторяйте ни непосвящённой женщине, ни кому-либо из неоскопленных мужчин.

Посвящённые всё ещё сидели неподвижно, словно превратившись в горгулий, не подавая никаких признаков того, что они слышали или хотя бы понимали человеческую речь в пучине своего безумного восторга первобытного желания.

— Йа! Шупниккурат! — взвыла Вибидия.

На мгновение показалось, что свет луны померк, словно перед ней пронеслась ладонь великана. По Садам Лукулла ощутимо пробежал потусторонний холодок...

Затем, пронзительно закричав, посвящённые вскочили на ноги, их глаза дико сверкали, а из разинутых ртов текла слюна, как у диких зверей. В то же мгновение послушницы отпустили Гифейона, который, увидев ужасных женщин, бросившихся прямо на него, тут же в ужас бросился наутёк.

Рванув в погоню, обезумевшие посвящённые вцепились в свои одежды и сандалии, срывая их, рыча, как бешеные львицы, раздражённые любыми цивилизованными ограничениями. Пока они пытались освободиться от одежды, Гифейон немного вырвался вперёд, но вскоре обнаружил, что совершенно потерялся в этом странном бескрайнем саду. Удирая по одной дорожке, он наткнулся на живую изгородь из роз и больно оцарапался; другая заканчивалась у пруда с рыбками, только свет растущей луны позволил ему вовремя обойти его стороной. Всё это время он слышал ужасные вопли безумных женщин, которые неслись за ним, как охотящиеся леопарды, и, по-видимому, были так же нечувствительны к царапинам в зарослях, как и настоящие звери джунглей.

Внезапно, когда бежавший мальчик огибал тёмную массу кустов, он больно ударился голенью о край каменной скамьи и полетел головой вперёд. За болью последовало ноющее онемение, но он отчаянно попытался подняться на ноги. Ушибленная нога не слушалась, и он снова упал, как раз в тот момент, когда хищная стая выскочила из тени, чтобы наброситься на его распростёртое тело. Он закричал в ужасе, когда цепкие руки разорвали его юбку из козьей шкуры, когда длинные ногти впились в его нежную кожу, когда зубы вонзились в его обнажённую плоть...

Те, кто не мог отведать его крови, тут же хватали его за руку или ногу и выкручивали, пытаясь разъединить суставы грубой силой, чтобы сожрать их, унеся подальше. Женщины Рима походили на волчью стаю, их сила увеличилась в четыре-пять раз благодаря волшебному зелью.

Внезапно из непроглядной тьмы падубовой рощи раздался ревущий приказ:

— Убирайтесь! Прочь от него, суки!

Глава ХII

Симон и Руфус нашли алтарь Благой Богини как раз вовремя, чтобы стать свидетелями заключительного акта ритуала. Они, как могли, следовали за погоней по неосвещённым зелёным лабиринтам. Наконец они настигли женщин как раз в тот момент, когда они добрались до своей добычи. Взревев, Руфус бросился в атаку, схватил одну из послушниц за волосы и дёрнул её голову назад. Она зарычала на него, как разъярённый зверь, и в этот момент он узнал в ней Люцину Дидию, которую видел в цирке. Тогда она затмевала всех своих соперниц кокетливой красотой, но теперь её зубы и подбородок были в крови и слюне, кошмарные струйки стекали по её груди. Выругавшись, он швырнул её в стену живой изгороди.

В этот момент подоспел Симон и, колотя кулаками и сапогами, помог гибернийцу оттеснить женщин от тела Гифейона.

Посвящённые, обнаружив, что на них напали, неуклюже отскочили, подобно обезумевшему стаду, продолжая безумно завывать — все, кроме двух, которые, охваченные жаждой крови, бросились на самаритянина и гладиатора. Руфус отшвырнул одну из них открытой ладонью, сбив с ног, и она, полетела в темноту; Симон увернулся от второй, вломив ей по голове сзади и добавив силу удара к инерции её собственного прыжка, в результате чего её обнажённое тело врезалось в грубые ветви живой изгороди.

— Стража! Злоумышленники! — закричал женский голос.

Симон обернулся и увидел убегающих жриц. В лунном свете, их бледные, почти обнажённые фигуры напоминали порхающих призраков или дриад. Очевидно, они следили за своими ученицами, чтобы оценить их успехи, и стали свидетелями вмешательства.

Руфус подхватил на свои медвежьи лапы избитого и истекающего кровью Гифиона. Симон вытащил свой клинок и указал им:

— Туда! Быстрее!

Они понеслись, отыскивая ближайшую стену, мчась по извилистым дорожкам между похожими на живые статуи богинями и нимфами, которые вырисовывались, как призраки, в серебристом свете. Очевидно, мужские статуи были убраны, с тех пор как Симон видел их два года назад. Расчистка должна была стать частью посвящения садов Великой Матери — чудовищному существу, чьё имя, как он слышал, произносила Вибидия: Шупниккурат.

Симон вспомнил это имя, стиснув зубы. Впервые он услышал его в азиатском городе Эфесе как прозвание одной из самых отвратительных сущностей, скрывающихся за пределами материального плана. Это было воплощение неисчислимого зла, сущность, для которой земля была лишь местом кормления или гнездом, в котором могло появиться его вампирическое потомство. Служение целям такого божества было безумием — изменой всему упорядоченному и естественному. Но Симон знал, что психические миазмы хаотических сущностей часто могут найти отклик в порочном сознании или духе безграничных амбиций — таком, как у Мессалины.

Они проносились мимо беседок, где увядали отцветшие по сезону венчики вьющихся растений, огибали кусты, остриженные в форме животных. Это был садовый лабиринт ошеломляющей сложности, и ничто уже не казалось здесь знакомым...

Внезапно они оказались в четырёхугольнике живой изгороди, слишком высокой и плотной, чтобы преодолеть её или прорубиться сквозь неё, не потеряв при этом нескольких минут, но, попытавшись вернуться по своим следам, заметили красноватый блеск начищенных доспехов, отражавших свет факелов.

Гвардейцы! Охрана императрицы, должно быть, видела, как они забежали в четырёхугольный тупик, потому что двигалась прямо к ним.

Симон и Руфус осмотрелись. Их было пятеро — здоровенные германцы в полных доспехах и с короткими колющими мечами. Друзья переглянулись; скорее всего, другие стражники тоже были уже на подходе — и с этими нужно было разобраться без промедления.

Руфус наклонился и положил Гифейона под мраморный стол, используемый для трапез на открытом воздухе, затем вытащил свой гладиус с широким лезвием. Симон стоял рядом с ним, вооружённый аналогичным образом. Пятеро стражников приблизились группой, каждый с факелом в руке и оружием в другом. Издалека Симон всё ещё слышал, как женщины зовут на помощь...

Затем тёмный изогнутый силуэт в руке Симона дёрнулся, на манер летучей мыши, к горлу одного из патрульных. Человек захрипел, из его глотки полилась кровь, и он упал, цепляясь за рукоять сики самаритянина. Четверо оставшихся германцев взревели от негодования и бросились в атаку.

— В саду незваные гости! — крикнула Коринна своим предводительницам. — Двое мужчин. Они похитили жертву!

Несколько жриц испуганно вскрикнули.

— Замолчите! — приказала древняя весталка. — Коринна, мальчик был убит?

— Я... я не знаю. На посвящаемых была кровь...

— Пролитой крови достаточно, — сказала ведьма, с серьёзным видом кивнув в сторону Мессалины. — Сейчас самое время. Ты должна совершить обряд.

Мессалина нахмурилась.

— Это будет безопасно? Все эти волнения…

— Ты не должна подвести нас сейчас, Валерия. Как представительнице Богини, именно тебе надлежит открыть Врата для Предтечи. Лукреция и я останемся с тобой, присоединив нашу психическую энергию к твоей. Коринна, ты и остальные должны вернуться в особняк, пока опасность не минует.

Когда все трое остались одни, Вибидия постояла немного, глядя на луну и успокаивая свою душу. Она знала, что существует опасность, с которой необходимо справиться, но напуганные жрицы, которых она отпустила, были бесполезны для её цели. Что же касается посвящённых, рассеянных нападавшими, то они, вероятно, будут бродить как хищные звери, представляя угрозу даже для гвардейцев, которые отправились на поиски незваных гостей. Вибидия знала, что, при любом раскладе она должна помешать этим двум мужчинам, чтобы они не рассказали о том, что видели здесь, разнеся это по всему городу. Возможно, то, чему они стали свидетелями, можно будет выдать за всего лишь ещё одну из многочисленных вакханалий, устраиваемых пресытившимися любыми соблазнами римлянами, но жрица понимала, что культ ходит по очень тонкому льду. Пока его мощь не стала достаточно велика, чтобы нейтрализовать легионы, они не осмеливались раскрывать свои деяния напоказ всем.

Поимка незваных гостей была слишком важна, чтобы доверить её нерадивым гвардейцам. Вместо этого их должен забрать тёмный слуга Богини.

— Что ж, Мессалина, — сказала Вибидия, — делай, как тебе было велено, и всё будет хорошо.

— Но жертвоприношение...

Лукреция ободряюще сжала руку подруги.

— Кровь была пролита. Слуга Богини найдёт его, где бы он ни находился.

Мессалина опустилась на колени перед идолом и коснулась лбом травы. Затем выпрямилась, села на корточки и подняла руки в мольбе. Вибидия знала, что может доверять Лукреции, обучением и развитием которой она самолично руководила с девятилетнего возраста, но Мессалина всегда доставляла больше проблем. Следующие мгновения покажут, стоила ли императрица того на самом деле...

— О Великая Мать Изобилия, — нараспев произнесла Мессалина, — утроба всего, что рождается в сердце Хараг-Колата, услышь меня!

Лукреция шагнула вперёд и, достав из-под завязанной узлом набедренной повязки маленький нож, вложила его в протянутую правую руку императрицы. Не глядя на весталку, Мессалина продолжила:

— О богиня Абсолютной Ночи, о Существо, чья тень — это тьма, заставляющая трепетать самих богов, прими сейчас нашу жертву. Пришли к нам своего слугу из Хараг-Колата, чтобы он принял душу козла, дабы свершилось первое открытие Врат. Для сего я взываю к тебе пятью древними именами: Кибела! Ашторет! Хатхор! Нинхурсаг! Шупниккурат!

Произнося нараспев эти имена, императрица пять раз уколола себя ножом, по разу выше и ниже каждой груди и один раз над пупком. Воздух, казалось, сгустился, когда потускнели едва справляющиеся с темнотой факелы. Наконец Мессалина поднялась.

— Открой Врата! — вскричала она. — Аха куа! Уратур уйиб! Аяба феку уага-нагль фатагн!

Низкий раскат грома, казалось, донёсся из глубины земли, и тусклое сероватое свечение озарило основание алтаря.

— Дело сделано! — сказала Вибидия. — А теперь отойдите назад...

Три жрицы отпрянули от распространяющегося свечения. По обнажённой коже Лукреции пробежал метафизический холодок, хоть она и привыкла к жутким обрядам культа. Она услышала нарастающий гул, почувствовала давление в ушах и порыв ветра. Она поняла, что свечение было порталом, открывающимся из другого мира, но всё равно по её коже побежали мурашки, когда она почувствовала, как что-то невидимое проникает внутрь — нечто Снаружи, чего нельзя увидеть.

Затем молодая весталка услышала лёгкий шорох в траве, который быстро становился громче. Она видела, как ломаются и шевелятся стебли, как меловая белизна круга стирается по мере того, как нечто Снаружи незримо скользило вокруг алтаря, набирая силу и плотность с каждым оборотом. Затем, внезапно, призванная сущность оторвалась от земли, и Лукреция увидела длинное петляющее возмущение, которое оно создавало в траве и кустарнике. Она знала, что сущность искала жертву, посланную на Землю Богиней, которая его породила... Сущность искала жертву, насколько она знала — Сущность, отправленная на Землю Богиней, породившей её.

— Хорошо! — сказала Вибидия. — Теперь мы должны покинуть эти сады. Поторопитесь!

Приближающиеся гвардейцы разделились на две пары. Руфус и Симон, стоя спина к спине, ждали их с клинками наготове,

По мере приближения к ним германцы замедляли шаг, выражение их лиц было настороженным. Они привыкли к ворам, которые время от времени совершали набеги на Сады, чтобы украсть драгоценные камни, вставленные в мозаики и скульптуры, или сорвать золотые украшения с архитектурных сооружений. Но эти двое мужчин были крупными, хорошо вооружёнными и настороженными, поэтому охранники соблюдали осторожность.

— Опустите оружие, — прорычал главный оптий, — или станете разделанным мясом!

— Ты хочешь поговорить? Тогда давай уладим это в винном погребке. — А если хочешь на мясо посмотреть — подходи! — зарычал в ответ Руфус.

Один из противников Симона прыгнул на него, пытаясь застать его врасплох. Самаритянин блокировал удар противника, ударил его носком ботинка в живот и ловко отбился от второго стражника, прежде чем тот смог воспользоваться этим отвлекающим манёвром. Человек, которого пнули, отшатнулся назад, схватившись за живот, его факел упал на траву.

Внезапно Руфус дёрнулся в сторону, чтобы уклониться от удара, и налетел на самаритянина. Третий гвардеец воспользовался этой возможностью и бросился вперёд. Какое-то мгновение Симону приходилось рубить и парировать, используя всё своё мастерство; затем он резко поднырнул под свистящий клинок германца и нанёс жестокий удар. Мужчина вскрикнул, и Симон, перехватив инициативу, быстро парировал удар полуослепленного человека, ловко вонзив нож в шею раненого противника.

Но к этому времени германец, которого он ударил ногой, уже вернулся к схватке. Симон поймал его рубящий удар, парировал и рубанул противника по руке, почти перерубив её пополам. Германец согнулся пополам, тяжело рухнул на траву, издавая стоны, а кровь хлестала из него фонтаном.

Освободившись, чтобы помочь своему товарищу, Симон повернулся, но увидел Руфуса, стоящего над раненым, его меч потемнел от крови. Он заметил, что второй стражник, с которым дрался Руфус, лежал, скорчившись, чуть поодаль. Огромный гладиатор убрал меч в ножны и вытащил Гифейона из-под мраморного стола, прижимая его к себе с бережностью, которая выглядела удивительной после той бойни, что тут только что творилась. Симон быстро извлёк свой меч из горла первого убитого.

— Веди нас, чародей, — прогрохотал Руфус, — но на этот раз постарайся не завести в очередной тупик.

— Я сделаю всё, что в моих силах. Пошли!

Они выскочили из тупика и быстро понеслись среди деревьев и кустарников. Пока они бежали, в голове мага внезапно вспыхнул сигнал тревоги. Это была способность, для развития которой у него маги Дарамоса в своё время приложили много усилий. Опасность была совсем рядом.

— Поворачивай назад! — закричал Симон. — Быстро назад, в другую сторону!

— Я думал, ты знаешь эти сады... — начал было здоровяк, но не договорил, так как что-то ударило его по ногам. Он упал на землю, инстинктивно изогнувшись так, что удар пришёлся на его широкую спину, чтобы не повредить мальчику, которого он держал на руках. Пока Руфус барахтался, пытаясь подняться, что-то сжало его ноги и быстро распространилось по бёдрам. Что-то холодное коснулось его — что-то жёсткое и влажное оказалось под его ощупывающей рукой...

— Колдовство! — вскрикнул Симон. Он схватил товарища за плечи и сильно дёрнул — без особого эффекта. Мужчину схватило что-то, обладавшее огромной силой, и усилия Симона сдвинули гладиатора всего на несколько дюймов, прежде чем сопротивление превысило его собственные силы.

Внезапно, почувствовав, что вокруг него тоже обвивается невидимая петля, он метнулся назад, надеясь, что окажется вне досягаемости невидимого существа. Тем временем Руфус отпихнул мальчика в сторону и выхватил меч, отчаянно врубаясь в тугую движущуюся массу, которую не получалось увидеть, но несмотря на это она мучительно сжимала его ноги.

Симон рванулся к лежащему Гифейону — только для того, чтобы впечататься лицом в липкое препятствие, которым оказалось тело невидимого нападавшего. Его рука запуталась в петле, и самаритянин закричал, ибо давление грозило превратить его конечность в кашу. В отчаянии он вонзил свой нож глубоко в демоническую материю, и петля мгновенно ослабла ровно настолько, чтобы он смог вырваться. Очевидно, что бы это ни было, ему совсем не нравилось железо. Но было уже слишком поздно, чтобы подхватить Гифейона, который слабо застонал, когда его внезапно подняли в воздух. Он брыкался одной ногой, в то время как другие конечности оказались прижаты к телу под неудобными углами. Язык мальчика вывалился наружу сквозь зубы. Симон выругался, когда понял, что невидимое существо выжимает из мальчика хрупкую жизнь.

Руфуса заколотило об землю, в то время как демон конвульсивно дёргался от удара клинка. Симон, в свою очередь, избежал прикосновения, которое он скорее почувствовал, чем увидел, и отступил ещё дальше. Он снова выругался; эта неравная схватка усложнялась ещё и тем, что нападавший был невидим. Его первым побуждением было рубануть по воздуху в надежде попасть во что-нибудь, но он знал, что это бесполезно. Оставалось ещё одно отчаянное средство, которое он мог предпринять — если на это ещё оставалось время...

Протянув левую руку к созвездию Орион, откуда, согласно магическим преданиям, исходят энергии, враждебные Великой Матери и её ужасным собратьям, он направил сику в сторону Гифейона, где, как он знал, должен был находиться демон. Затем, сосредоточившись, выкрикнул заклинание, которому его научили британские друиды:

— Ау Ллудд Лав Эрейн, Руад Кифал, Габалу!

Симон почувствовал, как по его поднятой руке пробежал покалывающий ток, пронёсся по плечам, перешёл на другую руку и ужалил пальцы в том месте, где они сжимали рукоять сики. Ощущение длилось всего несколько секунд, но за это короткое мгновение вокруг корчащихся в муках пленников в объятиях призрака образовался лёгкий туман. Миазмы быстро распространились и приобрели слабое серебристое свечение. В мгновение ока невидимое чудовище обрело целостную форму, окутанную тонким свечением.

Симон задохнулся, отчасти от напряжения, вызванного заклинанием, но ещё больше от того, что увидел чудовищную тварь такой, какой она была на самом деле. Она напоминала гигантскую рогатую змею с множеством щупалец, похожих на хвосты змей поменьше, извивающихся по бокам. Огромные клыкастые челюсти были раскрыты, когда существо вяло извивалось, как будто испытывая сильную боль. Силовой разряд, который маг метнул в обитателя Запределья, проструился по всей длине его железного клинка, металл которого отталкивал многих существ Извне и мешал им сохранять материальную форму на Земле. Теперь, достигнув такого успеха, стало возможным обычное применение кованого металла.

С сикой в одной руке и гладиусом в другой, Симон бросился на широкую петлю, удерживавшую Гифейона, и вонзил в неё лезвие своего меча. Огромная змееподобная тварь взвилась с силой океанской волны, вырвав меч из руки Симона, но её реакция ослабила хватку пленников настолько, что позволила самаритянину схватить мальчика и выдернуть его на свободу. Волшебник быстро оттащил его подальше от опасности, но даже при слабом лунном свете он мог разглядеть ужасное распухшее лицо и кровь, которая лилась из его губ на верхнюю часть тела. Дышал ли он?..

Разъярённый змей накинул ещё один виток на Руфуса, чьи непрекращающиеся атаки причиняли ему всё больше страданий. Симон отскочил назад, чтобы поддержать друга, и рубанул изо всех сил; петля отреагировала на удар, развернувшись, как поток густой жидкости.

Послышался низкое урчание. Львы! Во время боя драки Симон не отвлекался на их рыкание. Теперь же эти хриплые звуки стали слишком громкими, чтобы их можно было не заметить — звери мчались к месту схватки. Симон увидел, что их было двое. В тот же миг обострённые чувства кошек уловили ужасающую чуждость сущности, и рычание внезапно смолкло. Их бег завершился оторопелым приниканием к земле, а затем, прижав уши и сузив глаза, звери изменили направление и бросились прочь, низко опустив хвосты и выворачивая лапами комья дёрна.

— Боги! Львы! Берегись!

Это были германские охранники, которые вопили сейчас на грубой латыни, когда большие кошки пробились сквозь их ряды и бросились очертя голову в кусты позади них. Сбитые с толку, но больше страшащиеся того, что с ними будет, если они упустят непрошенных гостей, стражники упорно продвигались к поляне, которую столь странным образом покинули львы. В этот момент, увидев чудовищного змея с его светящимися очертаниями, они разразились тевтонскими криками ужаса. Кто из них не слышал рассказов об ужасах, которые бродили по этим садам? Теперь правдивость слухов подтвердилась у них на глазах.

— Демоны! — завопил оптий, немедленно обратив этим остальных в паническое бегство, ещё менее изящное, чем у львов.

Руфус и Симон, почти не заботясь о том, что их заметили, продолжали рубить своего неземного, невероятно живучего врага. Спазмы боли демона, позволили Руфусу высвободить одну ногу, но вторая всё ещё оставалась зажатой тварью. Челюсти чудовища нависли над ним, щетинясь несколькими рядами клыков и покачиваясь, как у кобры, готовой нанести удар.

В отчаянии Симон прыгнул вперёд и нанёс такой удар в пасть сущности, что она дёрнулась всем телом. Руфус почувствовал, что кольца ослабли ровно настолько, чтобы он смог освободиться и откатиться в сторону. Увидев, что его друг вырвался, Симон тоже отступил назад, отбиваясь от цепляющихся щупалец твари своим железным клинком.

— Я держу мальчика! — крикнул сзади Руфус. — Уходим!

Оба бросились прочь, но на опушке оглянулись. Змей, искалеченный их сталью и, возможно, пострадавший от магического заклинания, сворачивался толстыми кольцами, как будто потерял и энергию, и направление движения. Затем на их глазах он медленно растворился в воздухе.

Несколько минут спустя Симон и Руфус остановились на поляне, чтобы осмотреть Гифейона. Они осторожно положили его на траву и пощупали пульс на шее и запястьях — тщетно. Здесь, на открытом месте в лунном свете было хорошо видно кровавое месиво, в которое превратилась его грудь, и Симон понял, что лёгкие мальчика, должно быть, были пробиты осколками кости. Для него уже ничего нельзя было сделать.

— Нам придётся оставить его здесь, — ровным голосом произнёс Руфус, вытирая о траву руки, испачканные в крови мальчика — бесполезное занятие, потому что он был в крови от шеи до бёдер. — Клянусь Лугом, эти ведьмы совсем свели меня с ума!

— То, что они сделали с этим мальчиком, повторится ещё миллион раз, — предупредил волшебник, — если их Великой Матери позволят войти в этот мир, что они намереваются сделать. Идём!

— Куда идти, волшебник? Или ты опять заблудился?

Симон посмотрел направо и налево и с облегчением понял, что узнал это место.

— Я бывал здесь раньше — это было одно из любимых мест Азиатика. Он называл его Поляной Пана. Это выход!

Они поспешили дальше и, едва оказавшись среди деревьев, увидели длинную тень от стены сада.

Внезапно самаритянин остановился, заставив бегущего гибернийца врезаться в него.

— Подожди! — хрипло прошептал Симон. — Там кто-то есть!

Руфус выпрямился; он тоже увидел высокую фигуру, неподвижно стоявшую под деревьями и смотревшую на них с расстояния всего в несколько ярдов. Мужчины подняли мечи и осторожно шагнули к полускрытой фигуре, которая всё ещё не двигалась. Но в этот момент они оба услышали замогильный шёпот:

Симон...

По коже мага пробежали мурашки. Он осторожно подкрался ближе, но фигура по-прежнему не двигалась. Симон увидел, что на нём был римский военный плащ, под которым поблёскивал богато украшенный нагрудник. В правой руке он держал длинный кинжал, но угрозы в этом не чувствовалось. Его глаза...

Симон ахнул. Эти глаза светились холодным фосфоресцирующим светом и черты лица, на котором они сияли, были отчётливо различимы, несмотря на отбрасываемые луной тени вокруг.

— Азиатик... — ахнул самаритянин. — Не может быть!

И всё же это были те самые суровые черты, которые он так хорошо помнил: прямой галльский нос, ровные брови, высокий лоб, казавшийся ещё более высоким из-за частичной лысины. Симон оглянулся на Руфуса, гадая, видит ли он то же самое. Изумлённое выражение на лице гладиатора подсказало ему, что так оно и есть.

Чародей снова повернулся лицом к призраку. На знакомом лице полностью отсутствовало какое-либо выражение, и всё же, как ни странно, оно излучало такую всепроникающую мрачность, что кровь стыла в жилах.

Они забрали его душу, Симон.

— Его душу? Душу Гифейона?! — сумел прошептать самаритянин.

Ты должен взять это... — Призрак медленно протянул кинжал.

Руфус напрягся. Симон положил ладонь на его мускулистую руку и прошипел:

— Подожди, ничего не делай!

Передай это той, кто стала причиной моей смерти...

— Что с Гифейоном? — спросил Руфус; его голос, хотя и тихий, в наступившей тишине казался неестественно громким.

Приведи её снова в эти сады, Симон...

Внезапно фигура исчезла. Симон моргнул. Он услышал глухой удар о траву. Посмотрев вниз, он увидел длинный блестящий кинжал, лежавший там, где, казалось, ранее находился Азиатик. Лёгкий ветерок прошелестел листьями и нарушил тишину.

— Клянусь Нуадой! — пробормотал Руфус.

Симон подошёл к ножу, опустился на колени и осторожно дотронулся до него. Артефакт был твёрдым и прохладным на ощупь — никакой иллюзии. С внезапной решимостью он схватил его и решительно заткнул за пояс.

— Я бы не стал, Симон, — предостерёг Руфус. — Этот лич...

Но самаритянин уже бежал к палисаду. Руфус поспешил за ним, почему-то больше встревоженный тем, что он только что увидел, чем всеми остальными опасностями, подстерегавшими его со странным компаньоном, с которым они встретились в садах Лукулла в ту безумную ночь...

Глава ХIII

Пока они ждали возвращения Симона и Руфуса из Садов Лукулла, Рацилия и Сириско оживлённо беседовали.

— Но разве ты не говорил, что твой дедушка был германцем? — спросила Рацилия.

— Моим отцом был Феликс, сын Харина, — объяснил Сириско, — но Харин — это всего лишь имя, которое хозяин лад моему деду. На своей родине его звали Хюмир, и он был сыном военного вождя маркоманов.

Рацилия внезапно выпрямилась, стряхнув с себя сонный вид.

— Как его звали? — выпалила она. Её реакция была такой неожиданной, а взгляд таким недоверчивым, что Сириско приостановил рассказ и насторожился.

— Да, его так и звали — Хюмир. Ты слышала о нём раньше?

— Я... я имею в виду, что моя бабушка рассказывала о воине-маркомане, с которым она была обручена. Хюмир, сын Моккура.

— Моккур? Да ведь это же имя отца моего деда! Неужели наши семьи были близки в Германии?

Сириско почувствовал прилив теплоты при этой мысли. Странно, но чем ближе он узнавал эту женщину, эту девушку, тем более прекрасной и свежей она казалась. Не застилала ли ему глаза растущая нежность? Может, ему просто хотелось спать? Или его обманывал свет свечи?

— Что случилось с Хюмиром? — тихо спросила девушка, и в её тоне прозвучало странное предчувствие.

— Он попал в плен в бою с легионерами под командованием Луция Агенобарба — деда императрицы, который в те дни командовал пограничной армией Августа. — Сириско заметил, что плечи Рацилии задрожали, и выражение её лица сделалось ещё более странным.

— Рацилия, ты больна?

— Я снова проголодалась, — пробормотала она и встала, чтобы вернуться к столу. Беглянка стряхнула таракана с недоеденной булки и оторвала большой кусок.

— Никогда не видел, чтобы стройная женщина ела так много! — заметил юноша. — Мне кажется, ты больна.

— Со мной всё в порядке. Пожалуйста, ты рассказывал мне о Хюмире.

Чувствуя, что это его не слишком убедило, Сириско продолжил свой рассказ:

— Моего деда привезли в Рим вместе со многими другими пленниками и отправили сражаться на арене. Он убил своего первого противника, и ему дали другого. Он убил и его, поэтому его пощадили и продали ланисте, который обучил его искусству мурмиллона в галльской школе.

— Он был сильным человеком и великим воином, — заметила Рацилия, глядя куда-то вдаль.

Молодой человек пристально посмотрел на неё.

— Почему ты такая грустная?

— Сириско, расскажи о матери твоего отца.

— Её звали Мизис, она была рабыней в галльской школе. Женщины занимались приготовлением пищи и уборкой. Тем гладиаторам, которые проявляли себя хорошо, разрешалось получать удовольствие вместе с ними. Так появился на свет мой отец.

— Ты уверен, что отцом был Хюмир? Эти женщины, должно быть, находились в связи не с одним гладиатором.

— Это был он, — уверенно заявил Сириско. — Говорят, что у Хюмира были странные уши. У меня они другие, но у моего отца были именно такие.

— Его уши были прекрасны, как морские раковины, — прошептала Рацилия.

— Что? — озадаченно спросил юноша.

— Ничего... — покачала головой женщина.

Сириско уставился в темноту, перед ним всплывали картины прошлого.

— Вскоре после рождения Феликса Хюмир был убит в бою с ретиарием.

Тут Рацилия отвернулась и прикрыла рукой рот, сдерживая вздох. Заметил ли он странную реакцию своей спутницы или нет, юноша невозмутимо продолжил:

— Владелец школы, предпочитая не связываться с кормящими рабынями, продал Мизис служителю, который работал на Криспа Пассиена, молодого аристократа. Они с моим отцом много лет прожили в одном из его поместий к северу от Рима. Моя бабушка умерла на пятом году правления Тиберия, но к тому времени Феликс женился на галльской девушке с кухни, где он служил главным пекарем у Пассиена. Я родился в тот же год, когда закончилась война с нумидийскими такфаринами .

— Твои родители когда-нибудь были свободными? — спросила Рацилия.

Сириско кивнул.

— Мой отец постепенно скопил достаточно денег, чтобы выкупить себя, а затем работал в частной пекарне, чтобы прокормить нас с матерью. Но, похоже, ему не удалось скопить денег, и он начал понемногу зарабатывать в качестве имперского доносчика. Средства, что он приобрёл таким образом, помогли ему обеспечить семью и открыть собственную пекарню. После этого он больше никогда не занимался доносами. Я сам вырос никудышным пекарем, но унаследовал искусство сплетника.

— Доносчик?.. — пробормотала Рацилия. Она слышала о судебных процессах, которые постоянно проводились при Тиберии. Многие мужчины и женщины погибли из-за его одержимости заговорами с целью государственной измены и убийства.

— Да, неприятное занятие, — согласился Сириско, почувствовав её неодобрение, — но как ещё жить в таком городе, как этот? Какой мужчина добьётся успеха в Риме, если он не будет сводником, паразитом, доносчиком или шпионом, если он не соблазняет жену друга, не продаёт свою любовь старухам и не нанимается в качестве хлопальщика к бездарным чтецам и музыкантам?

— Я не хотела никого критиковать, — холодно ответила Рацилия.

— Я преувеличиваю! — сказал он с умиротворяющей улыбкой. — Немного, во всяком случае. Я зарабатываю на жизнь тем, что шпионю для леди Агриппины, которая когда-то была замужем за моим покойным мастером Пассиеном; я хорош в своём деле, но готов к тому, что меня за это будут упрекать. Это заставляет меня слишком решительно защищать свою профессию. В Риме трудно быть благородным, если ты родился в бедности. Я хотел бы быть богатым, чтобы позволить себе стать лучше. Иногда мне хотелось бы, чтоб дед в своё время бегал быстрее и не покидал Германию!

— Он был не из тех, станет убегать, пока может сражаться. — с тоской вспомнила былое Рацилия.

— Ты продолжаешь говорить так, как будто знала его, — улыбнулся ей Сириско.

— Моя бабушка никогда его не забывала... А твои родители ещё живы?

— Нет, — ответил он, слегка нахмурившись. — Они были убиты грабителями, которые вломились в пекарню, когда мне было семнадцать. После этого мне помог покровитель моего отца, Пассиен. Благодаря его вспомоществованию мне удавалось сводить концы с концами.

— Мне жаль…

— Убийцы были растерзаны гиенами в амфитеатре...

Он потряс головой, словно пытаясь прийти в себя, а затем неожиданно рассмеялся.

— Я тут рассказывал тебе, какой я хороший шпион, но ты сумела разузнать обо мне всё, а я знаю о тебе немногим больше, чем когда мы впервые встретились.

— Я не очень интересная личность, — возразила Рацилия. — Мою бабушку звали Ристилл. Она была захвачена во время того же вторжения, что и Хюмир. Легионеры появились внезапно и захватили всю деревню. Моя... семья моей бабушки была предана мечу. Полководец Агенобарб нашёл её красивой и выбрал её в качестве подарка императору Августу. Когда она прибыла в Рим, главный раб счёл её имя варварским и переименовал в Рацилию.

— Тебя назвали в честь неё!

— Д-да, — прошептала она.

— И она действительно стала наложницей Августа? Каким он был?

— Он был старым грязным животным! — с горечью произнесла Рацилия. — Он был словно невольник для своей жуткой жены Ливии, но она не хотела делить с ним постель. Такие рабы, как... моя бабушка, приняли на себя её обязанности. Их было много, но он вёл себя гнусно со всеми.

— А как же твоя мать?

— Я... я никогда не знала её, — сказала Рацилия, надеясь, что Сириско не истолкует напряжённость в её голосе как попытку солгать. — Она умерла, когда я была совсем маленькой. Меня вырастила моя бабушка. Моим отцом мог быть любой из многих, это не имеет значения.

Она начала задыхаться от собственных слов; ей казалось невероятным, что она разговаривает с внуком своего любовника-маркомана! Теперь, когда она узнала о кровном родстве, Рацилия ясно увидела сходство между ними. Этот миловидный обаятельный плут должен был бы стать и её внуком тоже — и мог бы им оказаться, если бы война Августа не разлучила её с Хюмиром.

— Из-за чего ты так расстраиваешься? — мягко спросил Сириско, успокаивающе обнимая её. — Ты, должно быть, очень любила свою бабушку. Она всё ещё жива?

— Нет, — всхлипнула Рацилия. — Я… я осталась одна. Не знаю, любила ли я её когда-нибудь. Думаю, она скорее должна была бы умереть, но не позволить римлянам сделать с ней то, что они сделали.

Он обнял её и погладил по волосам, чтобы она перестала плакать.

— Не вини её слишком строго, девочка. Мы все совершаем ужасные поступки, если нас вынудят. Подумай о гладиаторах, которые должны убивать как друзей, так и врагов.

То, как он держал её, приятно напомнило Рацилии объятия Хюмира. Было удивительно, что она могла вспомнить что-то столь нежное за долгие, суровые годы, в течение которых ей приходилось переживать безнадёжную старость.

Внезапно Рацилия оттолкнула его и решительно посмотрела на Сириско.

— Твоя покровительница, Агриппина, — враг императрицы, не так ли?

Он снова посмотрел с подозрением.

— Да. Поставь их в амфитеатре со шпильками для волос в руках, и увидишь, как они заколют друг друга до смерти. Почему ты спрашиваешь?

— Можно ли ей доверять? Будет ли она стремиться уничтожить императрицу, и не предаст ли тех, кто ей помогал?

Сириско помолчал, прежде чем ответить на этот вопрос, а затем честно ответил:

— Нет, ей нельзя доверять. Она пожертвует кем угодно ради достижения своих собственных целей.

Рацилия разочарованно вздохнула.

— Каких целей? — подавленно спросила она.

— Власть, — ответил он. — Когда-то она была изгнана собственным братом, Калигулой, за участие в заговоре против него. Я думаю, она хочет сделать своего сына, Луция Домиция, следующим императором. — Он стиснул зубы, вспомнив грубое, агрессивное поведение ребёнка. — Это змеиное отродье Люциус — один из самых вредных маленьких сорванцов, которых я когда-либо знал!

— Ты так всё запутал, что мне сложно понять, что делать.

Он пожал плечами.

— Что я могу сказать? Когда великие люди грубо правят миром, таких маленьких букашек, как мы, топчут ногами. Но почему ты заговорила об этом? Ты знаешь что-то, что могло бы навредить императрице?

— Полибий передал мне послание для Нарцисса; я не знаю, что оно означает. Должна ли я сообщить его Агриппине?

— Сложный вопрос, — серьёзно ответил вольноотпущенник. — У меня есть много причин не любить свою покровительницу. С другой стороны, я мало что знаю о Нарциссе, за исключением того, что он очень умный человек и, возможно, самый могущественный из советников императора. Считается, что он незаметно обворовывает империю, но в остальном, похоже, умело справляется со своими обязанностями. Когда-то он был дружен с императрицей; как дела обстоят теперь, я не знаю. Возможно, твоё послание следует передать ему как и хотел твой хозяин, но не через тебя; я уверен, что жизнь раба мало что значит для него, хотя он сам когда-то был рабом.

— Ты хочешь сказать, что я должна позволить тебе, чтобы ты сам передал ему сообщение?

Сириско покачал головой.

— Я себе не хозяин. У Агриппины есть много способов заставить меня заговорить. Если в нём содержится что-то, чего ей не следует знать, то обмануть её я, скорее всего, не смогу. Но есть ещё один человек. Может, я и дурак, что доверяю ему, но я чувствую, что он не похож ни на коварного римлянина, ни на раболепного римского раба.

— Кто?

— Ты уже встречала его — тот, кого зовут Эвод.

— Он кажется несколько зловещим человеком, — нахмурившись, сказала Рацилия. — И всё же он отправился на помощь Гифейону, хотя я не понимаю, почему жизнь мальчика-раба может иметь значение для такого человека или для его рослого друга...

В этот момент кто-то постучал в дверь. Рацилия вскочила.

— Кто там? — ровным голосом спросил Сириско.

— Эвод!

С чувством облегчения вольноотпущенник поднялся и впустил Симона. Руфуса с ним не было. Самаритянин, не проронив ни слова, прошёл мимо молодого человека и повесил свой плащ на вешалку. Взгляд у него был каким-то безумным.

— Ты нашёл Гифейона? — нетерпеливо выпалила Рацилия.

Симон с некоторым недоумением посмотрел на рабыню. Ему показалось, что в тот день она выглядела немного старше. Затем он выбросил эту мысль из головы, так как на него нахлынули горькие воспоминания.

— Мне очень жаль, — сказал он.

Женщина с несчастным видом опустилась обратно на кровать, её лицо побледнело. Но внезапно она снова села, горячий гнев сменился горем.

— Как он умер?

Симон глубоко вздохнул, прежде чем ответить.

— Это было жертвоприношение. Мы с Руфусом пытались спасти его, но...

— Не щади меня, Эвод. Расскажи мне всё.

Симон колебался, предпочитая поговорить с Сириско наедине. Тем не менее, это женщина — несомненно, довольно молодая женщина, несмотря на его прежнее впечатление, — казалась сильнее, чем он предполагал вначале.

— Мальчик был принесён в жертву Старым богам. Подробности не слишком приятны.

Рацилия в ужасе уставилась на него. Симон отвёл взгляд, чтобы она не заподозрила по выражению его лица, что он говорит не самое худшее. Он не видел причин обременять её знанием того, что душа мальчика была унесена в Хараг-Колат, обитель Великой Матери — царство чуждого ужаса, где она останется навечно, — если только, как предполагала книга Останеса, её не обменяют на другую душу в ходе столь же богохульного ритуала...

— Боги! — выдохнул Сириско, когда до него дошла вся мерзость этой истории.

— Этот невинный мальчик... — прошептала Рацилия, закрыв лицо руками. Затем, подняв голову, в ярости прошептала: — Это несправедливо. Нечестно лишать жизни столь юного мальчика по какой-либо причине, не говоря уже о такой гнусной! Они намекали, что Мессалина была ведьмой, что она занимается ужасными вещами. Я знала, что у неё было множество любовников. Но любой, кто способен на такое, недостоин жить — ни одного часа! — Гнев придал ей сил, снова превратив Рацилию в женщину, способную выдержать семьдесят лет одиночества, неприятностей и боли. — Её нужно уничтожить — сейчас — пока она не успела причинить ещё больше вреда. Сириско — я буду доверять ему, как ты и просил. Если он пообещает, что императрицы не станет, я поверю ему.

На рассвете Симон и Сириско оставили Рацилию одну в доме. Маг посвятил юношу в некоторые детали, которые он вынужденно опустил ради спокойствия Рацилии. После этого Сириско отправился в своё убежище неподалёку от дворца Мессалины, в то время как самаритянин направился к жилищу Руфуса в нижней части Циспийского холма.

Гиберник тщательно проинструктировал его, и вскоре Симон обнаружил, что гладиатор живёт на первом этаже недавно построенного здания. Дверь была дубовой, украшенной красивой резьбой с цветочным орнаментом, но уже несла на себе немало отметины бесчинства случайных прохожих. Симон поднял бронзовый дверной молоток в форме грифона и постучал.

— Кто там? — ответил женский голос — не на латыни, а на южнобританском диалекте.

Симон ответил на том же языке, который выучил в беспокойном королевстве Арто Пен-Драгона. Последовала пауза — он ожидал её, потому что Руфус не ждал его этим утром и старался по возможности держаться сейчас в тени, пока не убедится, что обман в амфитеатре остался незамеченным.

Когда дверь, наконец, открылась, Симон увидел горничную, которая опустилась на колени на манер рабыни из шатра британского вождя, аккуратно положив на колени свои маленькие изящные ручки. Симон предположил, что девушка недавно покинула Британию. Если бы не её диалект и манеры, он бы всё равно догадался о её происхождении, ибо у неё были сине-зелёные глаза, свежая и бледная кожа, и волосы цвета блестящего чёрного дерева. Только у некоторых племён кельтов со смешанной кровью были тёмные локоны, которые сочетались со светлой кожей и глазами северян. Стройная, с красивыми ногами, девушка была одета в дорогую синюю вифинийскую тунику, которая оставляла её бёдра обнажёнными. Хотя римляне считали этот фасон распутным, вифинцы ценили красивые женские ноги, и даже свободные женщины иногда с гордостью демонстрировали свои прелести. Одежда вполне типично удерживалась на месте тканью, перекинутой через одно плечо.

— Где твой хозяин? — спросил Симон.

— Я сказала ему, что вы здесь, добрый господин, — ответила она, не отрывая взгляда от ковра. — Он скоро поприветствует вас.

Поднявшись, горничная британка подвела его к позолоченной кушетке из туи, застеленную толстыми алыми покрывалами. Остальная часть видимого атриума, как отметил Симон, была украшена столь же богато и вычурно. Должно быть, у Гиберника либо были солидные доходы, либо он был одним из тех людей, которые позволяют деньгам утекать сквозь пальцы, как воде.

— Выходи, — прогремел Руфус из другой комнаты. — Помоги своей сестре позаботиться о моём госте!

В тот же миг в зал вбежала вторая рабыня, торопливо застёгивая на плече петлю своей помятой туники. Её волосы были в беспорядке, на ней не было сандалий, а лицо раскраснелось. Одетая точно так же, как и другая девушка, за исключением беспорядка в облачении, она была её точной копией. Полные близняшки.

Новоприбывшая горничная, заметив Симона на кушетке, опустилась на колени в кроткой манере своей сестры и спросила:

— Не желает ли добрый господин угоститься?

Мысль о завтраке пришлась Симону по душе — он ничего не ел весь предыдущий вечер, о чём и сказал. Как только девушка бросилась в кладовую, тяжёлые шаги Руфуса возвестили о его появлении.

На нём была удобная туника, доходившая ему до середины колен. Его волосы были мокрыми, и он энергично вытирал их полотенцем. Увидев Симона, он на мгновение нахмурился, и самаритянин предположил, что его внезапное появление пробудило в гладиаторе воспоминания о прошлой ночи.

— Доброе утро, Симон, — сказал Гиберник с явно наигранной весёлостью. — Для меня это сюрприз и удовольствие.

Маг принял кубок вина от первой девушки.

— Интересные у тебя служанки, — заметил он Руфусу.

— Да, они красавицы! — подтвердил хозяин. — Это Холли; а та, что хлопочет на кухне — Ферн… или всё наоборот? Они болтают только на своём британском наречии, так что будут очень рады, если им найдётся с кем поговорить, кроме меня и друг друга. Выбирай сам — тебе понравится их компания! Римские ведьмы ещё не успели развратить их; я приберёг эту привилегию для себя. — Он подал знак Холли. — Дай мне выпить, любовь моя, а то твоя сестра измотала меня до предела. Краем глаза он заметил гримасу на лице своего гостя. — У тебя есть ко мне какие-то претензии, Симон, старый друг?

— Просто я сам когда-то был рабом, — ответил его гость. — Я не стану увеличивать бремя другого, если в этом нет необходимости...

Руфус широко улыбнулся.

— Теперь это называется «бремя»? И это всё, на что ты способен, когда находишься рядом со здоровой молодой женщиной? Что ж, я полагаю, ты знаешь свои пределы.

Симон пропустил колкость мимо ушей, ожидая, что скоро представится возможность ответить тем же. В этот момент Ферн принесла поднос с фруктами и хлебом, которые Руфус и его гость разделили поровну. Пока они ели, эринец продолжал разговор:

— Я видел, как девушек выводили для торгов на форум. Владельцы хотели продать их как пару, но не было предложений по запрашиваемой цене, поэтому их выставили по отдельности. Какое преступление! В наши дни, когда вокруг столько британских пленников, качественный товар не получает должного внимания. Ну, а когда я увидел эту жалкую шайку развратников, размахивающих своими грошами перед аукционистом, то больше не мог этого выносить. — Он обнял обеих девушек за талии и притянул к себе. — Я сам купил их, одну за другой. Отдал тридцать пять тысяч сестерциев, можно считать, взял задаром. В мире нет лучших рабынь, чем британки. — Затем он пристально, оценивающе посмотрел на Симона. — Ну, если не моё гостеприимство привело тебя сюда, то что же тогда?

Симон отложил кусок хлеба и сделал глоток из своей чаши, прочищая глотку.

— Я знаю, почему ты так болтаешь, — сказал он, — чтобы не вспоминать о прошлой ночи. Но ты не можешь этого избежать. Это случилось.

Бравада, казалось, покинула Руфуса. Он отпустил девушек и с тяжёлым вздохом откинулся на подушки.

— Это глупо, Симон. Я видел, как погибло очень много людей — сотни, тысячи, не знаю сколько... Многие из них были невиновны; многие были моими друзьями. Это и раньше приводило меня в ярость, и я показал многим людям, что значит выводить меня из себя. Но это... — Он покачал головой. — Это как нож, вонзённый мне в живот. Я не понимаю такого. Неужели дело только в том, что это был парень, оказавшийся не в том месте, не в то время и не по той причине, или я просто становлюсь мягкотелым на старости лет?

— Если так, то это только к лучшему.

Руфус озадаченно посмотрел на Симона, не понимая, судя по его ровному тону и невозмутимому выражению лица, сочувствуют ему или оскорбляют.

— Послушай, — сказал самаритянин. — Эта девушка, Рацилия, несла сообщение императорскому вольноотпущеннику Нарциссу, когда Сириско нашёл её. Это может иметь отношение к нашей проблеме и даже может оказаться средством укрепить союз с советником.

— Нарцисс? — Руфус задумался. — Вот уж кто коварен сверх всякой меры. Я мог бы попасть к нему на приём, если бы захотел.

— Ты?

— Да, я! А что?! Неужели ты думаешь, что ветеран-гладиатор не может получить аудиенцию у простого государственного советника, когда и где ему заблагорассудится?

— Что ж, тогда хорошо! — кивнул Симон. — Договоритесь о встрече, я пойду с тобой в качестве раба, на случай, если из-за твоих ярких манер у тебя возникнут неприятности.

Эринец поднял свой кубок.

— За продолжительное и взаимовыгодное партнёрство, друг мой. — Его серые глаза слегка потемнели. — И пусть наши усилия помогут отомстить за маленького мальчика, который...

Внезапно раздался сильный стук в парадную дверь.

— Открывай, цирковая крыса! — раздался крик снаружи. — Сдавайся во имя императора!

(продолжение следует)

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5,

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение)

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Перевод В. Спринский, Е. Миронова

В-третьих, нашим авторам удалось убедительно обрисовать чужую культуру просто благодаря тому, что они сумели передать большое количество древнего колорита, который сам по себе нам чужд. Например, ужасно мрачный портрет Рима в этом романе хорошо вписывается в общую картину с тем, что мы знаем о древних средиземноморских городах. В них не было никакой серьёзной очистки города от отходов, помои выливали прямо на улицу. Общественные бань и уборных было слишком мало, и они находились далеко друг от друга, чтобы обслуживать кого-либо на регулярной основе кроме аристократии. Большинство несчастных жило в плохо построенных многоквартирных домах, высотой не более пяти этажей (иначе они бы рушились ещё чаще, чем это происходило в реальности!) и были заполнены крошечными каморками, которые делили между собой большие семьи и их домашний скот. Улицы были такие узкие, с нависающими балконами, что можно было спокойно поболтать с соседями через дорогу без необходимости повышать голос. Практически не было ни полицейской защиты, ни неприкосновенности частной жизни, ни лекарств, ни мыла! Города вполне соответствовали тому, как Лавкрафт назвал Нью-Йорк: «плодильня для паразитов». Средняя продолжительность жизни едва превышала тридцать лет (это не означало, что седобородых старцев было мало; просто младенческая смертность на другом конце шкалы была ошеломляющей). Мы более «знакомы» с древним Римом, который никогда не существовал за пределами голливудских эпических картин. Но Тирни и Рахман предлагают нам отрезвляющий взгляд на реальность.

Центральное место в сюжете этого романа занимает захватывающий феномен эллинистических мистериальных религий, тех систем посвящения, которые зародились как азиатские и египетские сельскохозяйственные религии и распространились через работорговлю, миссионерство и военные командировки на Запад, где мутировали в эзотерические культы спасения. Мы довольно много знаем о них из различных древних источников (например, «Метаморфозы» Луция Апулея), которые зачастую являются автобиографическими. В них участвовали боги доолимпийские или неолимпийские боги. Богини-матери, как в этой книге, тоже были очень популярны. Культ Кибелы (который для социологов означает просто религию, перенесённую в новую культуру и ещё не ассимилированную в ней), Великой Матери, был очень важен в Риме, куда его завезли из Фригии в Малой Азии. Это повлекло за собой лихорадочные публичные обряды самокастрации, когда посвящённые повторяли самоистязание спасителя Аттиса, который искалечил себя в угрызениях совести из-за того, что предал свою божественную невесту Кибелу. Она простила его и воскресила из мёртвых, и этот нарратив мучений, в христианстве преобразовавшийся в Страсти Господни, ежегодно отмечался весной. У Кибелы было множество различных версий, как в мифах, так и в именах, включавших Исиду, Астарту, Еву, Иштар и другие. Читатели Лавкрафта, возможно, впервые познакомились с этой ископаемой религией благодаря упоминанию о ней в «Крысах в стенах». Там Лавкрафт превращает религию Аттиса и Кибелы в поздний пережиток ещё более ужасной формы поклонения Ползучему Хаосу Ньярлатхотепу. Тирни и Рахман явно идут по стопам ГФЛ, и это блестящая идея, мимо которой трудно пройти. Признаюсь, я внёс свои собственные изменения в эту тему в «Бороде Бьятиса» в сборнике трибьютов Рэмси Кэмпбеллу «Сделано в Гоутсвуде», Chaosium, Inc., 1995).

Тирни и Рахман пошли дальше Лавкрафта, аккуратно поместив поклонение Кибеле в условия хорошо документированного беспокойства римских мужчин по поводу тайного участия их женщин в запрещённых восточных культах. Например, пифагорейское писание второго или третьего века до нашей эры наставляет читателя: «Влиятельные женщины... приносят скромные жертвы богам. ...в соответствии со своими возможностями. Они держатся подальше от тайных культов и кибелианских оргий в своих домах, ибо общественное право не позволяет женщинам участвовать в этих обрядах, особенно потому, что эти формы богослужения поощряют пьянство и экстаз» Плутарх в своём труде, написанном во втором веке нашей эры «Наставление супругам» также говорит: «Жена не следует обзаводиться собственными друзьями, но она должна дружить с друзьями мужа». Первые и величайшие друзья — это боги, и поэтому жена должна поклоняться богам, в которых верит её муж, и не признавать никого другого. Её дом должен быть закрыт для экзотических обрядов и чуждых суеверий. Ни один бог не может быть доволен тайными ритуалами, совершаемыми женщинами». Ювенал в Шестой сатире очень подробно развивает ту же тему, как и в «Вакханках» Еврипида, где мы видим в мрачных красках страхи древних мужчин, которые боялись, что их женщины будут участвовать в ритуальных кровопролитиях. Тирни и Рахман описывают именно то, чего так боялись древнеримские (и греческие) мужчины!

Я хочу сказать, что «Сады Лукулла намного лучше, чем от них можно было бы потребовать. Поклонники говардовского меча и магии (в том числе и я) сразу почувствуют себя как дома, но и читатели Грейвса тоже. В романе верно изображён древний мир, и, кроме того, это именно тот роман, который мог бы понравиться и читателям древности. А это, скажу я вам, довольно непросто! Остаётся лишь заключить, что авторы так хорошо передают магические элементы этого произведения сверхъестественной фантастики, потому что они, как и Симон из Гитты, сами неплохо освоили это искусство!

Другие рассказы цикла

Роберт Прайс Предисловие. Меч Аватара

1. Ричард Тирни Меч Спартака — лето 27 года н. э.

2. Ричард Тирни Пламя Мазды — осень 27 года

3. Ричард Тирни Семя Звёздного бога — осень 31 года

4. Ричард Тирни Клинок Убийцы (ранняя версия с Каином-Кейном К. Э. Вагнера) — январь 32 года

4. 1 Ричард Тирни Клинок Убийцы (переработанная версия с Нимродом) — январь 32 года

5. Ричард Тирни, Роберт Прайс. Трон Ахамота — осень 32 года

6. Ричард Тирни Барабаны Хаоса (роман) — весна 33 года. Части 1, 2, 3, 4, 5,

6.1. Ричард Тирни В поисках мести (стихотворение) — весна 33 года.

7. Роберт Прайс Изумрудная скрижаль

8. Роберт Прайс Гробница титана

9. Ричард Тирни Душа Кефри — весна 34 года

10. Ричард Тирни Кольцо Сета — март 37 года

11. Ричард Тирни Червь с Ураху, части 1, 2, 3, 4 — осень 37 года

12. Ричард Тирни. Проклятие крокодила — февраль 38 года

13. Ричард Тирни Сокровище Хорэмху — март 38 года ч. 1, 2, 3

14. Роберт Прайс Секрет Нефрен-Ка — 39 год

15. Ричард Тирни Свиток Тота — январь 41 года

16. Ричард Тирни Драконы Монс Фрактус — осень 41 года

17. Гленн Рахман, Ричард Тирни Свадьба Шейлы-на-гог — день летнего солнцестояния 42 года

18. Гленн Рахман Пёс херусков — весна-осень 47 года

19. Ричард Л. Тирни, Гленн Рахман Сады Лукулла (роман) — осень 48 года. Части 1. 2. 3. 4.

20. Роберт Прайс Культ кастраторов

21. Ричард Л. Тирни Столпы Мелькарта — осень 48 года

Ричард Тирни, Гленн Рахман

Сады Лукулла

Пролог

Десятилетний мальчик беспокойно закашлялся, возможно, от едкого дыма горящего факела, а возможно, от волнения.

— Учитель Полибий... — неуверенно начал он.

— Замолчи, Гифейон, — прошипел учёный. — Отойди. Встань у двери.

— Будет ли... будет ли опасно?

Лысый грек поднял с дощатого стола рядом с собой старый папирус и нетерпеливо покачал головой.

— Просто делай, как я говорю, и будь готов помочь. И прежде всего, молчи, потому что я должен сосредоточиться.

Когда мальчик отступил в тень, маг нахмурился и начал читать вслух отрывок из старого текста: «Након ко-тхукомис, инку-номи! Морко-тху, морко-на, Стикая докомис…»

Внезапно из бронзовой ванны в форме лебедя, над которой стоял старик, донёсся стон. Внутри неё, погружённая по самые обвисшие щёки в воду лежала старая рабыня Рацилия. Резкий запах алхимических компонентов наполнял комнату без окон тёплым, влажным и тошнотворно-сладким запахом, который раздражал ноздри Гифейона, хоть он и стоял насколько мог далеко от ванны.

По морщинистому лицу старика стекали струйки пота. Полибий упрямо повторял нараспев незнакомые слова почти забытого африканского языка. Дойдя до кульминации заклинания, он мысленно перевёл:

«О богиня Земли, управляющая всеми временами года, Богиня Рождения и Смерти, я воздаю хвалу Тебе, благодаря чьей силе и милости Жизнь будет вечно обновляться!»

Рацилия внезапно конвульсивно содрогнулась, выплеснув струю голубой жидкости через край ванны. Тревожно вздохнув, Полибий посмотрел на лежащую без сознания старуху.

Не слишком ли сильным оказалось заклинание для ослабленного преклонным возрастом организма Рацилии? Неужели дни, потраченные на подготовку и исследования, были потрачены впустую? Но нет! — маслянистые пузырьки на её потрескавшихся губах выдавали слабое дыхание. Она пережила самую опасную часть церемонии!

— Иди сюда, Гифейон! — позвал он мальчика. — Помоги мне поднять её!

Мальчик поспешил повиноваться, перепрыгнув через груду чародейских принадлежностей, которые лежали между ним и дальним краем ванны. Полибий взял Рацилию за одну из её рук, похожих на палки, а мальчик ухватился за другую, всё ещё взволнованный ритуалом и испытывая лёгкое отвращение от маслянистости химикатов на коже женщины.

Рацилия застонала, когда они отнесли её мокрое тело на кушетку. При виде лежащей перед ним обнажённой измождённой женщины Гифейон не мог не подумать об иссохших древнеегипетских мумиях, которые его хозяин хранил в запертой кладовой вместе со своими самыми ценными вещами. Какой бы уродливой она сейчас ни казалась, Гифейон надеялся, что его учитель не станет причиной её смерти, чо иногда случалось из-за его небрежности с другими подопытными в ходе подобных экспериментов. Старуха всегда была добра к нему и другим детям-рабам во дворце цезаря.

Полибий накинул на Рацилию толстый шерстяной халат, укрыв её до подбородка, затем присел на край ложа и осмотрел её глаза с беспристрастностью лечащего врача. Ему показалось, или он действительно заметил перемену в их взгляде?

Рацилия пошевелилась, чувствуя себя неуютно под колючей одеждой.

— Что ты со мной делаешь? — слабо прохрипела она.

Проигнорировав вопрос, Полибий спросил:

— Что ты чувствуешь?

— Голод, — пробормотала она. — Я так голодна...

— Хорошо! — взволнованно воскликнул грек. — Хорошо! Именно это ты и должна чувствовать.

Он повернулся к Гифейону, выкрикивая быстрые указания:

— Скорее иди на кухню. Скажи им, чтобы прислали сюда слугу с тарелкой еды. Не рассказывай о том, что ты видел!

— Но... Рацилия?..

— С ней всё в порядке. Поторопись и сделай, как я сказал. После этого ты свободен до конца дня.

Глаза мальчика заблестели.

— Можно мне выйти из дворца, чтобы посмотреть на парад гладиаторов?

Он нетерпеливо отмахнулся от парня.

— Да, да. Если кто-нибудь спросит тебя, скажи, что я разрешил. Иди, я должен побыть один! Но помни, — предупредил он, — никому ни слова о том, что мы здесь сделали.

Глава I

Сириско смотрел, как марширующие легионеры медленно и величаво продвигаются по улице. Их отполированное оружие ярко блестело в ярком солнечном свете, в то время как толпа, стоявшая по обе стороны широкой Фламиниевой дороги, ревела от восторга.

Внезапно молодой человек заметил среди бурлящей толпы знакомого — рыжебородого, сероглазого, в капюшоне. Да, это был он! Во всём Риме не было двух мужчин, у которых цвет кожи сочетался бы с таким высоким ростом.

— Эй, Руфус! Привествую тебя!

Мужчина хмуро посмотрел на высокого светловолосого юношу и отошёл в сторону. Сириско поспешил за ним, поймав своего друга за край плаща.

— Руфус, что с тобой такое? Почему в такой тёплый день на тебе плащ с капюшоном?

— Заткнись, Сириско! — прорычал рыжебородый. — Если бы ты обладал хотя бы мозгами улитки, то смог бы догадаться, что я не хочу, чтобы меня узнали. — Руфус хмуро огляделся по сторонам, затем жестом указал на тень соседнего портика. — Пойдём, укроемся от солнца.

— Можно подумать, что это триумф, а не просто парад новых пленников для арены, — небрежно заметил Сириско, когда они отошли в тень. — Посмотри, как люди приветствуют генерала Корбулона с его последними дарами для Рима. Только послушай их!

Гигант кивнул.

— Да, Корбулон стал достаточно популярен с тех пор, как победил пиратов-хавков... И даже старый император Клавдий достаточно умён, чтобы позволить толпе устроить своему герою небольшой инсценированный триумф, прежде чем их возбуждение перерастёт в буйство… Посмотри, как расхаживают эти дворцовые подхалимы!

Сириско увидел нескольких одетых в тоги сенаторов, возглавлявших шествие, их лица были спокойны и надменны. За ними плотным шагом следовали военные трубачи, и глубокие, медные голоса их рогов возвещали о движении нескольких гружённых оружием повозок, увитых виноградными лозами и громко гремевших, когда мулы тащили их по булыжной мостовой. Затем мимо проехало несколько повозок поменьше, нагруженных золотыми украшениями, сундуками с монетами и изделиями из драгоценного металла, инкрустированными драгоценными камнями.

Сириско был поражён вместе со всеми остальными жителями Рима. Воистину, генерал Корбулон заставил северных пиратов отдать баснословные трофеи!

Руфус грубо усмехнулся.

— Корбулон смотрит в будущее. Он далеко пойдёт.

— Полагаю, что так и будет, — согласился юноша, кивнув. — Но, Руфус, почему ты не участвуешь в параде вместе с остальными самыми популярными гладиаторами Рима? Зачем надевать такую неудобную и неумелую маскировку?

— Потому что, — прорычал великан, — я хочу увидеть кое-кого на параде, но не смог бы этого сделать, если бы оказался его частью, не так ли? Или если бы эта орава набросилась на меня, требуя рукопожатия или совета в том, на кого ставить деньги — что они непременно начали бы делать, если б узнали, что среди них стоит Руфус Гиберний.

— Руфус Гиберний! — воскликнул темноволосый мальчик, стоявший неподалёку. — Боги! Ты в самом деле?..

— Тише, маленький негодяй! — прорычал гладиатор. Затем склонившись пониже, он заговорщицки добавил: — Значит, ты слышал обо мне, да?

— Да, как и весь мир, разве нет? — ответил поражённый мальчик.

— И что, парень, ты видел меня в действии?

— Я... меня не часто пускают на игры, господин.

— Вот что я скажу, — подмигнул Руфус, — я достану тебе пропуск на следующие, если ты перестанешь так громко выкрикивать моё имя. Я не хочу, чтобы меня сейчас узнали. Ты умеешь хранить секреты?

— О, да, господин. С радостью!

— Ты хороший парень! И как же тебя зовут?

— Гифейон, господин.

— Что ж, Гифейон, — сказал Руфус, — одна услуга заслуживает другой. Я поставлю тебя на основание этой колонны, чтобы ты мог лучше наблюдать за парадом. А сам буду стоять рядом, чтобы ты мог опереться на моё плечо и не упасть. Готов?

Гифейон кивнул, слишком взволнованный, чтобы говорить. Гладиатор уверенно подхватил его и с лёгкостью поставил на постамент колонны, почти в четырёх футах над полом портика.

— О, я вижу всё это! — воскликнул мальчик. — Повозки, солдат, лошадей!

— Видишь эти повозки, парень? — спросил Сириско, указывая на них. — В них полно германских клинков и доспехов, которые будут использоваться на играх. Римляне называют германцев варварами, но, клянусь Марсом, они делают отличное оружие!

Гифейон с изумлением разглядывал щиты, отделанные золотом и серебром, полированные нагрудники и шейные брони, поножи и наручи, кольчужные рубахи и чешуйчатые доспехи. Затем появилась группа флейтистов в ярких туниках, увитых плющом, но сладкозвучие их игры не могло усмирить буйный нрав белых быков, шедших за ними. Животные, проявляя норов, неохотно двигались следом за парадом, подгоняемые служителями из храма Юпитера, где огромные животные были обречены на принесение в жертву перед играми. Орудия, которым суждено было оборвать их жизнь, — ножи с белыми рукоятками и ритуальные мясницкие резаки — несли за ними в бледных руках храмовые жрецы. За ними в клетках на колёсах следовали другие звери, пойманные на германской границе, которые вскоре должны были погибнуть в цирке: волки, кабаны, медведи, туры и олени.

Наконец, мимо прошли огромные горбатые зубры, чьи рога и нрав казались ещё ужаснее, чем у быков Юпитера; множество рабов крепко держали шесты, торчащие из массивных хомутов животных, но им, несмотря на все их усилия, едва удавалось удерживать непокорных бестий, чтобы те шли прямо.

— Смотрите! — завопил Гифейон. — Смотрите! Варвары!

— Да, парень! — Руфус указал на вереницу плетущихся пленников. — Видишь тех семерых впереди? Каждый из них управлял своим кораблём под началом Ганнаска, пиратского предводителя хавков. Остальные — это их команды. Клавдий пощадил британских вождей, которых несколько лет назад привезли в цепях в Рим, но ни один германец не получит такого снисхождения!

Сириско кивнул. На памяти ныне живущих, Публий Квинтилий Вар и три римских легиона были уничтожены в германских лесах, вследствие чего границы империи были отодвинуты от Эльбы до Рейна. С того дня ни один император не осмеливался пробовать покорить светловолосых северян, хотя гарнизонам было приказано проводить жестокие репрессии всякий раз, когда германцы испытывали на прочность германский лимес.

Парад продолжался, и зрители могли видеть, что не только люди, но и их боги должны преклоняться перед всепобеждающей славой Рима, ибо затем мимо них пронесли несколько украшенных гирляндами изображений древних тевтонских божеств: Вотана, Тунора, Тиваза и некоторых других — все грубо высеченные из дуба.

Далее снова шли закованные в цепи пираты-хавки, пошатываясь, следовавшие за своими богами. Тяжёлые кандалы и железные ошейники лишали их всякой надежды на побег. Сириско задумчиво нахмурился, потому что его собственные предки тоже прибыли из Германии в качестве пленников. Он знал, что этих пленных ждала тяжёлая участь. Их отдадут на растерзание зверям или обученным гладиаторам во время игр, которые начнутся на следующий день. Вероятнее всего, никто из этих сотен воинов не доживёт до конца праздников, за исключением, возможно, считаных единиц, явивших такую доблесть, чтобы даже кровожадная толпа потребовала их пощадить.

Не смерть, но столь же безжалостная жизнь ожидала следующую группу пленников — группу молодых женщин и девушек, которые теперь появились в поле зрения, в связанных вместе лёгких ошейниках и подгоняемые рабами, орудовавшими ивовыми прутьями. Вероятно, они были в числе пленных, захваченных легионерами во время их карательных рейдов, и некоторые из них, как предположил Сириско, уже принадлежали офицерам Корбулона. Оставшиеся будут выставлены на аукцион для продажи в дома и бордели Рима — города с ненасытным аппетитом на красоту и мускулистых рабынь.

Затем последовала смешанная группа пленников уровнем пониже: старики, некрасивые, и совсем юные. Они должны были оказаться ассимилированы в безымянной массе городских рабов или в рабочих бригадах крупных загородных поместий Как и прочие они вскоре исчезли бы как отдельная группа — как и многие другие народы, завоёванные Римом.

— Смотрите! — выпалил Гифейон. — Кто это?

В поле зрения появилась украшенная эмалью и золотом колесница, в которой ехал человек в шлеме с суровым лицом. В одной руке он держал сверкающий меч, в другой — щит с инкрустацией слоновой кости в виде римского орла. Вокруг офицера маршировали несколько преторианских гвардейцев с копьями и большими прямоугольными щитами в руках.

Сириско скривил губы:

— Это Фульвий Антистий, трибун преторианской гвардии.

— И лизоблюд, прихлебатель императрицы Мессалины, — прогрохотал Руфус. — Только посмотрите на него, актёрствует на манер попугая, чтобы убедить толпу, что он солдат, а не просто трусливый мучитель женщин!

Сириско беспокойно огляделся по сторонам, высматривая соглядатаев, которые могли бы донести о неосторожных словах Руфуса, но не заметил никого подозрительного. Нельзя сказать, что гладиаторское обвинение было ложным; среди многочисленных скандалов, связанных с Мессалиной, была недавняя смерть благородной дамы Поппеи Сабины. Императрица приказала Антистию терроризировать её, доведя до самоубийства. Ходили слухи о садистском рвении трибуна, с которым он допрашивал тех, кого Мессалина считала своими врагами.

И у этой женщины в самом деле было много врагов.

Гифейон неожиданно спросил:

— Это правда, что трибун Антистий ломает пальцы женщинам и откручивает их?

— Да, — прорычал Руф, — и мужчинам тоже, если на то будет воля нашей ведьмы-императрицы. Однако ему больше по вкусу мучить женщин.

— Тихо, вы, идиоты! — простонал Сириско.

Но крики толпы не позволяли расслышать их речи, к тому же шум внезапно усилился при виде закованного в цепи человека, которого вывели на сцену.

— Ага! — воскликнул Руфус. — Вот тот, которого я хотел увидеть.

Сириско пристально смотрел на этого явно важного пленника, которого вели солдаты. Он был одним из тех, кого Корбулон, очевидно, хотел выставить на всеобщее обозрение. Пленник в самом деле был прикован к колеснице Фульвия Антистия позолоченными цепями, тёмные глаза сверкали холодной яростью — единственная его реакция на громкие насмешки. Пленник был одет в синюю мантию, расшитую лунами, звёздами и мистическими символами, а на черноволосой голове красовалась друидская митра. Сириско тоже понял, кто этот человек, когда Руфус обратил на него внимание.

— Несомненно, это чудотворец Симон из Гитты! — воскликнул светловолосый юноша.

Руфус, чьи серые глаза превратились в настороженные щёлочки, только кивнул. Молва так превозносила способности этого Симона, что Сириско поймал себя на мысли, не разорвёт ли колдун свои цепи с помощью Гекаты и не обрушит ли огненное разрушение на город. Каждый римлянин слышал истории о человеке, который постиг секреты друидов и сражался во время римского вторжения в Британию бок о бок с героем Каратаком. Позже он попытался склонить вождей и римских офицеров в Галлии присоединиться к нему в изменническом мятеже. Разоблачение заставило самаритянина бежать в Германию, и этим случаем он воспользовался, чтобы поднять варваров против Рима! Наконец, несколькими неделями ранее, мага, несмотря на все его ухищрения, захватили в маленькой лодке на Рейне после того как его последние союзники-хавки потерпели поражение.

Теперь толпа, решив, что Симон не способен уничтожить их с помощью друидических или египетских заклинаний, выкрикивала насмешки громче, чем когда-либо. Некоторые швыряли во врага Рима камешками или комьями земли, поносили и освистывали его, пока отборные кавалерийские и пехотные подразделения, маршировавшие за самаритянином, не перетянул на себя их непостоянное внимание.

— Да, это тот самый человек, — пробормотал Руфус, — которого я помню с тех пор, как мы оба были мальчишками. А теперь, Сириско, хватит с меня наблюдать за парадом. — Он повернулся и снял Гифейона с фронтона. — Скажи-ка, парень, ты же будешь молчать обо всём этом за пропуск на завтрашние игры, не так ли?

— О да, господин!

— Тогда мы договорились. Кто твой хозяин?

— Я… я служу Полибию в Новом дворце.

— Вольноотпущенник императора? — Руфус, казалось, был впечатлён. — Ну а теперь, юный товарищ, я отправлю гонца к старому Полибию с пропуском для тебя. Он выиграл несколько ставок на меня, когда я был завсегдатаем арены, правда. Скажи ему, что, если он не выполнит задание, я сверну шею этому канюку.

— Спасибо, господин! — невольно рассмеялся Гифейон.

— Зови меня Руфус. А теперь беги! Ты же наверняка захочешь посмотреть на этот парад.

После того, как парень умчался прочь, Сириско и громадный гладиатор протолкались сквозь толпу. Как только они оказались в относительном уединении боковой аллеи, Сириско ухмыльнулся и сказал:

— Ты меня удивляешь, Руфус. Я и не знал, что ты так легко находишь общий язык с детьми.

Великан сплюнул на мостовую.

— А-х-х-х! — проворчал он. — Я должен был убедиться, что этот сопляк будет вести себя тихо, не так ли?

— Этому «сопляку» ты тоже нравишься. Ему примерно столько же лет, сколько было бы твоему сыну, если бы он у тебя был. Клянусь Поллуксом, Руфус, у тебя всё-таки есть сердце! Никогда бы в это не поверил.

— Пфе! Не сомневаюсь, что у меня есть сыновья по всему Риму… А теперь я пойду выпью бокал охлаждённого снегом вина. Раз уж ты случайно встретил меня здесь, Сириско, я предоставлю тебе возможность доложить обо всём, что сегодня случилось. Скажи нашему работодателю, что я узнал человека в процессии. Это действительно Симон из Гитты, а не какой-то глупый самозванец, которого Корбулон мог нарядить его одежды, чтобы подчеркнуть свою победу.

Шествие по Риму было долгим и горьким испытанием для гордого авантюриста-самаритянина. Насмешливая толпа видела в нём высокого, сильного мужчину с крепким телосложением бойца. Он оказался моложе, чем они ожидали, на вид ему было всего-то под сорок. Его лицо было выбрито, но тёмные прямые волосы, как у выходца с Востока, ниспадали на плечи. Возможно, он и был пленником, но горечь в уголках тонкогубого рта чародея и гнев, тлеющий в его глубоко посаженных глазах, предупреждали тех, кто находился поблизости, о необходимости держаться от него на безопасном расстоянии. Это определённо не был человек, избитый и готовый к смерти, как большинство обычных преступников, попавших в ловушку Многих из последних можно было отправить на верную смерть без всяких пут, но руки чародея в мантии были крепко скованы проклёпанными кандалами. Очевидно, его охранники очень серьёзно отнеслись к признанному мастерству мятежника в искусстве выбираться из ловушек.

Процессия двигалась между живыми рядами зрителей, сворачивая с Фламиниевой дороги на Прямую дорогу, ведущую к арене Статилия Тавра. Здесь умелые распорядители парада начали разделять его на составные части, отправляя рабов под надзор имперских служащих. Симона из Гитты вместе с германскими вождями и членами их пиратских команд повели к темницам для заключённых под ареной.

Внезапно совсем рядом послышался стук лошадиных копыт и грохот колесницы, и Симон, обернувшись, увидел надменное лицо римского офицера, который вёл его на параде, ухмылявшегося ему сверху вниз.

— Сражайся достойно, Симон из Гитты, — крикнул он. — Я слышал, ты хорошо владеешь клинком, так что ставлю сотню сестерциев, что ты убьёшь своего первого противника.

— А я слышал, что ты хорошо справляешься с грязной работой Мессалины, — парировал Симон, — особенно когда она хочет, чтобы женщину пытали или доводили до самоубийства. Почему бы тебе не стать моим первым противником, Фульвий Антистий? Держу пари, что я смогу порвать тебе горло одним пальцем прежде, чем ты успеешь его оторвать!

Антистий яростно взмахнул рукой, и стражник ударил скованного самаритянина по лицу. Симон пошатнулся, но сумел удержаться на ногах.

— Пусть его враги будут лучшими из лучших, — прорычал трибун. — В конце концов, сотня сестерциев для меня мало что значит! — Он хлестнул своих лошадей и отправился вслед за жрецами, которые уводили белых быков.

Симон, глядя им вслед, знал, что надвигающаяся гибель этих жертвенных быков на самом-то деле была не более свершившимся фактом, чем его собственная.

Как особо важного пленника, Симона поместили в маленькую сухую отдельную камеру, соломенная подстилка в которой выглядела свежей. Через маленькое окошко высоко в стене проникал тусклый дневной свет. Позже в тот же день, прикованный цепью к тяжёлому железному кольцу в полу, Симон наблюдал, как солнечный свет медленно сменяется полной темнотой. Затем, после долгого, но прерывистого беспокойного сна, он увидел, как постепенно становится светлее, и ему показалось, что это должно быть последний рассвет его жизни.

Какое-то время самаритянин тщетно возился с заклёпками оков, но легионеры, которые готовили его к параду, тщательно раздели его до нитки в поисках оружия. У него не осталось ничего, кроме ногтей и зубов, столь же бесполезных для выполнения поставленной задачи, как и его магия, о которой ходило столько слухов. Он прислонился спиной к каменной стене, предавшись мрачным мыслям. Его пленители не скрывали, что он должен был стать главной достопримечательностью в первый день игр, а это означало, что жить ему, возможно, осталось всего несколько часов.

Вскоре его накормили — не то чтобы плохо, но как зверя, дабы его не подвели силы, не помешав этим устроить римской толпе хорошее представление. Он был не только воином, но и учёным, стремящимся к знаниям. Симон знал и более неприятные способы умереть, чем с мечом в руке, но его возмущало, что ему придётся убивать и быть убитым просто ради забавы толпы. За всю свою жизнь он не встречал человека, которого ненавидел бы больше, чем покойного императора Калигулу, и всё же теперь он мог посочувствовать стенанию безумного тирана: «О если бы у римского народа была только одна шея!»

Не в первый раз призрак арены преследовал его по ночам и дням напролёт. Всего в шестнадцать лет он стал свидетелем того, как римские чиновники, называвшие себя сборщиками налогов, ворвались в его дом и убили его родителей. Симон отбивался от них мечом своего отца, да так хорошо, что римляне, которые в конце концов скрутили его, решили продать парня за бесценок поставщику гладиаторов. Поскольку парень не был римским гражданином, продажные чиновники провинции жестоко обошлись с ним. Не прошло и недели, как агент гладиаторской школы Юлия Цезаря отобрал его и отправил на обучение в Рим.

Обучение, которое проходил он с другими новичками, было суровым, и некоторые из юношей не выдержали его. Обучение продолжалось много месяцев, и мастерство Симона быстро развивались, пока, наконец, его и других учеников не отдали в аренду ланистам — организаторам цирков в разных местах Рима и Италии. Сначала Симон сражался на разогреве деревянным оружием, но не прошло и нескольких месяцев, как ему выдали гладиаторский нож-сику и противников, которых ему следовало убивать. Многие из его товарищей по школе гладиаторов пали в кровавых схватках у него на глазах, а некоторые — от его собственной руки. Он подумал, жив ли ещё кто-нибудь из них. Редкий человек продержался бы на службе у ланисты пять лет, не говоря уже о двадцати...

Он вспомнил, как был куплен самаритянином-волшебником Досифеем, который распознал в нём силу и смекалку, необходимые для его ученика. Поэтому Досифей освободил молодого гладиатора и начал обучать его магическому искусству. С того самого дня Симон направил свой ум и мастерство против тирании Рима.

И всё же, хотя он ненавидел имперское государство, несколько отдельных римлян с годами заслужили его уважение. Первым среди них был сенатор Секст Юний Галлий — хороший человек, искренне возмущённый злодеяниями цезарей. А ещё был Децим Валерий Азиат, которого Симон встретил в Британии среди смешанной толпы победителей и пленников, собравшихся вместе, чтобы посмотреть на сожжение Каэр Драйга, павшей крепости друидов-змей. На самом деле, когда он узнал Азиата поближе, тот показался ему скорее галлом, чем римлянином. Впрочем, этого можно было ожидать, поскольку в жилах сенатора галльского происхождения было совсем немного римской крови. Несмотря на то, что Азиат прибыл с армией вторжения в качестве специального легата по приказу императора Клавдия, он с самого начала питал странную симпатию к островитянам и их друидической вере.

Да, Децим Валерий был настоящим мужчиной! Вернувшись в Рим, он в конце концов присоединился к заговору с целью свержения слабого сумасбродного Клавдия и восстановления республики. Но заговор провалился, и Азиатик был затравлен до смерти по приказу мстительной Мессалины. Симон, который надеялся когда-нибудь отомстить за своего товарища, теперь знал, что, скорее всего, обречён умереть, так и не выполнив своей клятвы.

Итак, мрачно размышлял самаритянин, его жизнь прошла полный круг. За двадцать лет борьбы с империей цезарь сменял цезаря, а народ за народом всё так же попадали в римское рабство. С этой точки зрения его упорное сопротивление мало что значило — едва ли оно стоило тех ста сестерциев, которые Фульвий Антистий поставил на него...

Внезапно он услышал приближающиеся шаги, а затем в маленьком зарешечённом окошке двери камеры появилось ухмыляющееся лицо. Железный засов резко загремел, когда его отодвинули.

— Просыпайся, колдун! — прорычал римский стражник. — Публика ждёт тебя. Им не терпится увидеть, как ты умрёшь!

Глава II

Было позднее утро. До момента, когда его заберут отсюда, как предполагал Симон, оставалось ждать ещё долго. Он подозревал, что стражник, должно быть, ошибся или просто солгал, чтобы посмотреть, как он вспотеет от страха…

Толстая дубовая дверь со скрипом отворилась, явив его взору четверых вооружённых мужчин. Это было больше, чем обычно требовалось для того, чтобы справиться с заключённым, но трибун предупредил их, что пленник — настоящий боец. Когда четвёрка вошла, Симон заметил молоток и зубило в мозолистых руках пятого человека, крепкого на вид тюремщика.

— Ну же, самаритянское отродье, — сказал командир отделения, оптий* со зверским лицом, — мы забираем тебя отсюда. Не пытайся использовать свои волшебные трюки, иначе не доживёшь до амфитеатра.

* Младший офицер, помощник центуриона. Также термин optio означал тюремного надзирателя (лат).

Солдаты держали оружие наготове, пока тюремщик возился с заклёпками на кандалах Симона. После нескольких ударов крепления ослабли, освободив пленника от кольца на полу. Затем один из них поднял самаритянина на ноги за цепь, которая всё ещё сковывала его запястья.

Все четверо вытолкали своего угрюмого подопечного за дверь камеры и повели его по узкой лестнице на первый этаж, прошли некоторое расстояние по коридору и оказались в просторной комнате. Там его поставили перед большой мраморной статуей богини Кибелы, изображённой в виде женщины в короне, сопровождаемой двумя львами. Её присутствие в амфитеатре казалось чем-то неуместным, ибо Симон никогда не слышал, чтобы богиня-мать покровительствовала гладиаторским играм. Тем не менее, по праву считалась кровожадным божеством. И в самом деле — задумался Симон, — не чувствует ли он в воздухе слабый запах крови? Маг посмотрел на пол; плиты явно были вычищены и недавно отполированы, но что-то подсказывало ему, что недавно в этой комнате было совершено жертвоприношение.

Самаритянин вглядывался в угрюмые лица своих охранников, гадая, что они все делают в этом месте, но никто из четверых не собирался отвечать на его вопросительный взгляд, отказываясь обмениваться какими-либо замечаниями даже между собой. После нескольких мгновений напряжённой тишины в примыкающем коридоре послышались шаги.

Два раба в дворцовых ливреях вбежали в комнату, вытянулись в струнку, и один из них объявил:

— Тиберий Клавдий Друз Нерон Цезарь Август Германик Британник — император, Отец отечества, Великий понтифик, защитник народа!

Императорские рабы расступились в стороны, ожидая, когда раздадутся шаркающие шаги, напоминающие тяжёлую походку хромого. Мгновение спустя на пороге появился коренастый кривоногий мужчина. Заметив Симона, вновь прибывший задумчиво нахмурился.

Симон уже тысячу раз прежде видел образ этого человека, и понял, что его собеседник — властелин мира, император Клавдий, племянник безумного Тиберия, дядя ещё более безумного Гая Калигулы.

На самом деле, он уже не в первый раз смотрел на старого тирана вживе. Он видел его когда тот находился в составе римской армии в Британии. Симон предположил, что императору было под пятьдесят, хотя по его тяжёлым движениям можно было предположить, что он намного старше. Однако его полное, чисто выбритое лицо не было лишено определённого изящества. Если верить слухам, этот римский император был либо спасителем своей страны, либо привязанным к юбке жены дураком. Из-за этого Симон понятия не имел, чего следовало ожидать от этого человека.

Клавдий, шаркая, вошёл в помещение, сопровождаемый секретарём, который был старше своего хозяина, но не такой немощный. Этот последний, высокий, интеллигентного вида человек, похожий на грека, в безукоризненном одеянии, держал в руках восковую табличку и стилус.

— Кланяйся, самаритянский пёс! — рявкнул один из стражников, хлопнув Симона ладонью по правому плечу. Отреагировав на удар, Симон двинул ему локтем в солнечное сплетение, сбив с ног. Другой стражник с убийственным рычанием занёс клинок.

— Нет! — крикнул Клавдий.

Стражник остановил удар в последний момент и отступил на шаг. Тот, которого повалили на пол, уже пытался подняться, мстительно сверкая глазами.

Убедившись, что его не проткнут сзади, самаритянин обратил взгляд своих тёмных вызывающих глаз на императора.

— Х-хороший удар, волшебник, — пробормотал Клавдий, — но если ты хочешь именно сражаться, то довольно скоро получишь этого п-полной мерой.

Симон ничего не произнёс в ответ; должно быть, у владыки Рима была определённая причина для этого разговора, и только он мог раскрыть её.

Клавдий выпрямился и более спокойно сказал:

— С-судя по тому, что о тебе говорят, ты, должно быть, самый настойчивый с-смутьян в этой империи. Ты действовал с друидами против нас в Британии, участвовал в заговоре с Д-децимом Валерием, поднял германцев... и не знаю, ч-что ещё. Ты, должно быть, в самом деле колдун, если нам потребовалось столько времени, чтобы привлечь тебя к ответственности.

Император сделал паузу, ожидая ответа Симона, но, не получив его, прочистил горло и продолжил:

— Я попросил Нарцисса, одного из моих м-министров, составить отчёт о тебе. Ты обучался у самаритянского чародея Досифея, у м-магов из Парфии, у египетских жрецов Птаха и британских друидов. И, судя по всему, ты, похоже, не испытываешь у-уважения к служителям своего императора.

— Ты можешь убить меня за эти слова, император, — прорычал Симон, — но ни один человек, продолжающий резню, как Тиберий или Калигула, не заслужит моего уважения!

— Равно как и моего! — ответил римлянин с неожиданной усмешкой. — Когда я стал принцепсом, мне пришлось провести солидную уборку. Какая же это была крысиная стая мошенников, подхалимов и убийц! К счастью, их оказалось не так много, как могло бы быть. И Тиберий, и Калигула были плохими х-хозяевами, и когда подчинённый вырастал слишком высоко, они сами его п-подрезали...

Эта странная болтовня напомнила Симону о сплетнях, согласно которым Клавдий был слабоумным. Но люди также говорили, что он был знатоком истории и древних языков, автором множества учёных книг — удивительная противоречивость. Может быть, император слишком глубоко погрузился в тёмные знания и у него помутился рассудок, как, по мнению некоторых, это случилось с Лукуллом почти столетие назад?..

— ...и это подводит меня к мысли, самаритянин, — продолжил Клавдий, — что у нас с тобой куда больше общего, чем ты мог бы п-поначалу предположить. Я сам немного изучал магию, особенно этрусское и пуническое колдовство. И всё же, хотя я намного старше тебя, ты, несомненно, п-превосходишь меня в этой области знаний. Август неодобрительно относился к подобным изысканиям. Тиберий удалился на Капри, чтобы консультироваться с некромантами и астрологами всех мастей. Калигула был ещё более одержим магией, но сам не обладал тайными способностями и полагался на мудрость других. В то время мне п-повезло заполучить в свою немногочисленную свиту м-мага с незаурядными способностями — моего вольноотпущенника Полибия. Он жестом указал на секретаря, стоявшего рядом, а затем посмотрел Симону прямо в глаза. — Ты знаешь, что П-Полибий может процитировать весь текст Останеса в редакции Полемона Антиохийского?

Клавдий снова повернулся к своему советнику.

— Полибий, ты должен дать Симону копию своего к-комментария к алхимии Останеса. Кто знает, может, у него найдётся время немного почитать? — Затем, обращаясь к Симону, произнёс: — Думаю, ты согласишься со мной, что в нём содержится много блестящих идей.

Симон замер, удивляясь неожиданному замечанию Клавдия: «Может, у него найдётся время…». — Означало ли это хоть что-то — учитывая то, каким эксцентричным старым болтуном был римский император? Заключённый позволил лысому вольноотпущеннику сунуть свиток ему в мантию.

— Я бы пощадил тебя, если бы мог, Симон, — резко произнёс император. — Однажды Александр Македонский захватил в плен пирата Диомеда и спросил его: «Почему ты стал морским разбойником?» Что ж, Диомед ответил ему, по-моему, вполне разумно: «Мой господин, если бы я мог командовать армиями, как ты, я бы стал царём».

Симон посмотрел на него искоса.

— И что же сделал Александр? — продолжал Клавдий. — Он дал ему под командование эскадру. Видишь? Таланты человека при определённых обстоятельствах могут сделать его врагом общества, но если направить его способности на другие цели, результатом могло бы стать достойное служение.

— Ты хочешь сказать, — медленно произнёс Симон, — что хотел бы, чтобы я служил интересам Рима?

Нахмурившись, Клавдий погрозил пальцем.

— Не торопись. Знаешь, Рим сделал много хорошего. Сейчас в мире царит единство и покой.

— Единство упряжки волов, покой могильной ямы.

— Подумай об этом, — настойчиво произнёс Клавдий, хотя его тон оставался мягким. Затем, приняв угрюмое молчание Симона за глубокую задумчивость, сказал: — Я бы п-предпочёл, иметь рядом с собой человека с твоими талантами, чем видеть, как твоя мудрость исчезает вместе с кровью на песке арены. Великий Юпитер! Чтобы кому-то позволили учиться у наставников-друидов! Когда я был в Б-британии, я увидел, на что способны эти дьяволы! Такая с-сила, как у них, должна быть либо поставлена на службу Риму, либо полностью уничтожена! Я никогда не слышал, чтобы они когда-либо делились своими секретами с кем-либо посторонним, кроме тебя, даже под пытками. По правде сказать, Полибий присутствовал при допросе нескольких членов их культа, захваченных на острове, н-но они отказались поделиться с ним хоть словом из своих знаний, даже когда их шкуры лопались на медленном огне...

С криком ярости Симон бросился на ошеломлённого Клавдия. В тот момент, когда его скованные руки нащупали пухлое горло императора, в голове у него словно взорвалась звезда от удара по затылку

Растянувшись на холодных плитах, он словно сквозь сон услышал последние слова императора:

— Нет, не у-убивайте его! Оставь его ради игр... Это о-очень плохо... Такой упрямый... как и все его соотечественники, рождённые в пустыне...

— Владычица, — объявила застенчивая сирийская служанка, — прибыла ваша тётя, госпожа Домиция. Она привела с собой двух подруг, Аурелию Сильвану и Люцину Дидию.

— Пригласи их войти, — приказала императрица Мессалина.

Когда служанка поспешила обратно в зал для приёмов, молодая супруга Клавдия улыбнулась и откинулась на спинку дивана, томно как ленивая кошка. Изваянные с Валерии Мессалины официальные статуи разнесли славу о её красоте по всему римскому миру. А в жизни её лицо было прекрасным и выразительным, фигура — возбуждающей чувственные желания, а глаза — большими и прозрачными. В целом она производила впечатление здоровой, полной жизни двадцатишестилетней женщины, но что-то в её манере держаться намекало на беспечное потакание своим желаниям, а также на ленивую чувственность.

Мессалина небрежно погладила один из своих мягких локонов. Она гордилась своими рыжими волосами, столь редкими среди чистокровных римских семей. Но рыжевато-коричневый цвет волос Мессалины был истинным доказательством её древнего происхождения. Легенда гласила, что её предок Луций Домиций повстречал божественных близнецов Кастора и Поллукса, и они в знак своей божественности изменили цвет его волос с чёрного на пламенно-бронзовый — и это наследие должным образом передалось его потомкам. С тех пор за семьёй закрепилось прозвище «Агенобарб» — Бронзовобородый.

Да, цвет волос Домициев был несомненным признаком их крови. Мессалина вспомнила историю о том, как Калигула однажды послал за маленьким отпрыском её дяди Гнея и родной сестры императора Агриппины. Калигула надеялся, что ребёнок будет его собственным, результатом их едва скрываемого кровосмешения с Агриппиной, но был разочарован, поскольку рыжие волосы юного Луция Домиция свидетельствовали о его законнорожденности. Впоследствии Калигула потерял интерес к ребёнку и более того, обездолил его, сослав Агриппину на остров к югу от Рима.

Мессалина слегка нахмурилась. Какой ошибкой было позволить Клавдию вернуть Агриппину из изгнания! Сначала императрица полагала, что будет забавно помыкать ревнивой римской принцессой, но запоздало поняла, что Агриппина слишком хитра и опасна, чтобы с ней играть. Почти сразу же эта дьяволица нашла себе супруга-мультимиллионера. Когда через несколько месяцев она похоронила этого человека, то стала одной из богатейших женщин Рима, хотя друзья шептались о том, что она его отравила. Хуже того, сынишка этой женщины, Луций, каким-то извращённым образом пережил безнадзорность, детские болезни и несчастные случаи, пока не превратился в потенциального соперника собственного сына Мессалины Британника в борьбе за императорский престол. Луций даже избежал покушения на свою жизнь. Месалина знала, что ей следует разработать более тщательный план уничтожения этого отродья вместе с его расчётливой матерью, иначе ей самой будет грозить гибель...

От размышлений молодую матрону отвлекло появление ожидаемых гостей. Императрица не встала, но протянула руку.

— Добро пожаловать, тётя Домиция.

Её тётушка подобострастно поцеловала протянутую руку, и две женщины, сопровождавшие её, по очереди сделали то же самое, а Мессалина снисходительно улыбнулась. Толстая тётка была её любимой родственницей — не считая её собственной матери Лепиды, сестры Домиции. Домиция многому научила Мессалину, куда большему, чем предполагали другие. Чертами лица она сильно напоминала мать Мессалины, но была более полной, и на её щеках всегда играл румянец от вина.

После этого Мессалина посмотрела на других посетительниц. Она вспомнила Аурелию Сильвану и Люцину Дидию, как случайных знакомых, с которыми ей доводилось встречаться на банкетах и различных общественных мероприятиях. Обе из них были замужем за мужчинами, чьи имена она не могла вспомнить в данный момент, и обе были действительно, довольно симпатичными — обстоятельство, которое всегда вызывало у императрицы лёгкое недовольство.

— Этот город — сумасшедший дом! — воскликнула Домиция. — Все бегают пьяные и загромождают улицы. Даже носилки с трудом проталкиваются сквозь толпу! Не понимаю, почему мы продолжаем устраивать эти парады. Мы столько раз побеждали германцев, что, казалось бы, наши солдаты уже должны были их всех перебить!

— Надеюсь, что нет, — вмешалась светловолосая Люцина. — Они такие красивые, такие крупные и светловолосые. Неудивительно, что большинство женщин предпочитают их нашим латинским мужчинам.

Мессалина сверкнула безукоризненной улыбкой.

— Конечно, Эппия согласилась бы с тобой, Люцина.

Остальные кивнули и рассмеялись. Эппия, жена сенатора, бросила мужа, маленьких детей и роскошное поместье, чтобы сбежать с Сергием, обедневшим германским гладиатором.

— Представьте себе — Эппия Корнелия в море! — воскликнула Домиция. — Она ни разу в жизни не поднималась на борт корабля из-за страха перед морской болезнью! И ради этого проделала весь путь до Египта!

— Учитывая трусость и брюхатость большинства римских мужей, можно ли винить женщину за то, что она сбежала с подтянутым энергичным мужчиной? — воскликнула Аурелия, чувственно поглаживая каштановый локон, спускавшийся на бледную щёку. Её светло-карие глаза заблестели при мысли о запретном приключении.

— Но, конечно, женщине не стоит оставлять всё своё имущество жадному мужу, — заметила Домиция. — Эппия могла бы отравить этого придурка, как поступали сотни других женщин, и жить со своим гладиатором в царском комфорте. К тому же есть способы даже более безопасные, чем яд, и более надёжные, — многозначительно заключила она.

Мессалина лучезарно улыбнулась своей словоохотливой тётушке.

— Эту тему ты наверняка уже обсудила с двумя нашими дорогими подругами.

Императрица устремила взгляд прекрасных миндалевидных глаз на двух знатных дам, обе их которых были немного моложе её. Мессалине было всего двадцать шесть, и впервые в жизни ей пришло в голову, что молодость в других людях — это ещё одно качество, на которое она имеет право обижаться. Время не жалеет ни мужчин, ни женщин, как она недавно поняла.

— Не стесняйтесь, мои дорогие, — сказала Мессалина. — Многие другие до вас обращались ко мне за помощью в сердечных делах или в вопросах наследства. Аурелия, чего ты хочешь от своей императрицы?

Аурелия наклонилась вперёд, нервно покусывая нижнюю губу. Она была высокой, стройной, но в то же время чувственной девушкой с личиком-сердечком и очень яркими глазами. Губы у неё были полные, как у иллирийской рабыни, а нос совсем не римский — маленький и вздёрнутый. Кто-то мог бы подумать, что настоящий отец Аурелии был кем-то из североевропейских рабов, но репутация её матери была абсолютно незыблемой. Родительница её, по правде сказать, всегда была строго привержена добродетелям почтенных женщин, которыми так восхищались в прежние времена. Несмотря на это, если верить сплетням, суровый образ жизни матери, по-видимому, не произвёл особого впечатления на её распущенную дочь. Молодая женщина, стоявшая перед ней, казалась полной надежд, но взволнованной; она лишь на мгновение уклонилась от вопросительного взгляда Мессалины, но тут же снова посмотрела на неё с выражением надежды на лице.

— У меня есть любовник, — начала она, — Онесим, греческий певец. Он поёт как бог, он сам как бог! Но он отъявленный романтик, и все женщины хотят его. Если он меня бросит, я умру! Домиция предположила, что ты мог бы помочь мне удержать его — с помощью колдовства! — Последнее слово она произнесла шёпотом, поскольку оно могло оскорбить владычицу Рима.

Мессалина слегка кивнула, побуждая её продолжать.

— Так вот, госпожа, я хочу наложить на него заклятие. Я бы хотела, чтобы он стал импотентом по отношению ко всем женщинам, кроме меня. Если он сохранит верность, всё будет хорошо, но если он оступится, то пусть станет предметом презрения для своих любовниц!

Мессалина ничего не ответила; просьба была, к сожалению, банальной, из тех, которых она наслушалась до тошноты. Вместо того чтобы ответить немедленно, она обратилась к Люцине:

— А ты? Тебя тоже одолевают романтические сомнения?

Люцина была хрупкой и хорошенькой, даже стройнее Аурелии и с более тонкими чертами лица.

— Я замужем уже год, — сказала Люцина Дидия, — но это был брак по расчёту, и я сомневаюсь в чувствах моего мужа. Я бы хотела, чтобы он был настолько очарован любовным напитком, чтобы с готовностью исполнял любую мою прихоть.

Услышав это признание, Мессалина искренне удивилась.

— Ты добиваешься любви своего мужа? — спросила она с иронией. — Это странная просьба. Осмелюсь заметить, что это было бы пустой тратой времени! Разве здесь в Риме нет фракийских фехтовальщиков, греческих актёров или сирийских красавчиков, чтобы ты могла поразить холодное сердце своего супруга?

— Я должна это сделать, — ответила Люцина, и её нимфоподобное личико, стало очень серьёзным. — Он ещё не сделал меня наследницей своего состояния. Если бы он умер сегодня, всё состояние перешло бы к моему пасынку. Мой супруг, должен любить меня так, чтобы лишить наследства собственного ребёнка; после этого он может умереть — чем скорее, тем лучше. Мне плевать на его безволосую голову и толстый живот!

Мессалина встала и грациозно обошла вокруг изголовья своего ложа.

— То, о чём вы просите, я с лёгкостью могу выполнить, — пообещала она, — но только в обмен на солидные обязательства с вашей стороны.

— Я заплачу сколько угодно! — решительно пообещала Аурелия.

Мессалина покачала головой.

— Мы здесь не торгуем вульгарными проклятиями, — предупредила она. — Если бы вы так думали, я бы очень рассердилась.

По спинам её гостей пробежали мурашки. Мессалина нередко способствовала падению и гибели влиятельных сенаторов, военачальников и даже императорских принцесс Юлиев. Она была не из тех, кого римляне осмеливались прогневать.

Люцина нервно ответила:

— Мы так не думаем, госпожа императрица. Мы просто поняли из слов твоей доброй тёти Домиции...

— Послушай, дитя, в природе есть вещи, о которых ты ничего не знаешь. То, о чём вы просите, нельзя купить, но это может быть предоставлено по доброй воле — если вы посвятите себя Подательнице, Созидательнице и Разрушительнице всего. Я говорю о Великой Матери.

— Кибела — Великая Богиня Азии? — спросила Аурелия.

Домиция ответила за свою племянницу:

— Кибела — лишь одно из имён Матери. У неё есть и другие: Хатхор, Астарта, Артемида и многие, многие другие. Но эти имена скорее скрывают её сущность, чем проливают на неё свет. Они символизируют лишь вульгаризированную, публично почитаемую богиню. Истинное поклонение ей передавалось из поколения в поколение на протяжении тысячелетий, с тех времён, когда женщины правили племенами мужчин, которые питались плодами земли, обитая в пещерах и под сенью дубовых рощ. Она правила Грецией и Критом до того, как эллины и их мужские боги разрушили её святилища, перебили её жрецов-евнухов и подчинили себе её служителей. Богини мужской религии — всего лишь приручённые тени её триединой сути: девственницы, распутницы и ведьмы. Тем не менее, старое поклонение никогда по-настоящему не угасало; немногие верующие издавна совершали свои обряды в тайных садах и рощах Азии, ибо было предсказано, что Великая Мать однажды вернёт себе мировое господство.

Страстность Домиции и её устрашающий взгляд заставили Аурелию и Люцину поёжиться. Они вопросительно посмотрели друг на друга, но не перебивали пожилую женщину. Мессалина спокойно слушала её рассказ. Эта индоктринация была ей настолько знакома, что давно уже казалось чем-то обыденным.

— Богиня могущественна, — продолжала Домиция. — Когда Ганнибал угрожал низвергнуть великий Рим, жрицы Сивиллы приказали привезти из Пергама в Азии статую, содержащую звёздный камень Богини, и воздвигнуть ей храм на Палатинском холме. Клавдия Квинта, приняла статую Божественной Госпожи для женщин Рима, получив тем самым доступ к тайным учениям древней Азии. Вскоре после этого Великая Мать отплатила благодарностью своим новым поклонницам, даровав их городу победу в битве с Ганнибалом. Клавдия передала нам тайные знания Великой Матери, включая её самое сокровенное имя, которое не должен знать ни мужчина, ни непосвящённая женщина, а также вневременные молитвы, которые являются средством угодить ей и завоевать её расположение и поддержку. Многие из современниц Клаудии были жрицами Матери — даже обожествлённая Ливия, жена императора Августа.

— Ливия! — хрипло прошептала Люцина.

— Да, Ливия, которая управляла волей своего мужа с помощью власти, данной ей Матерью, точно так же, как наша собственная императрица контролирует волю Клавдия. Именно Ливия подготовила почву для всемирного господства Великой Матери — и то, что подготовила она, мы, нынешние женщины Рима, должны теперь сделать сами. То, что подготовила она, мы, современные римские женщины, должны теперь сделать своим.

Домиция замолчала, давая возможность своим юным подругам осмыслить её слова.

После минутного замешательства Люцина решилась ответить:

— Я чувствую, что нас посвящают в важную тайну — несомненно, она не может быть дурной, если заинтересовала царицу мира и женщину из её семьи. Пожалуйста, расскажи нам больше.

— Да, расскажи, — присоединилась Аурелия.

— Ты сможешь узнать больше, — сказала Мессалина, — только если примешь посвящение в культ Великого Материнства. Ты должна решить, каким будет твой путь, прежде чем вы покинете эту комнату. Но имейте в виду — вы уже услышали гораздо больше, чем это безопасно для посторонних.

Аурелия и Люцина вопросительно посмотрели друг на друга.

Глава III

— Хабет*! — взревела толпа, когда клинки нескольких победоносных гладиаторов вонзились в шеи их поверженных противников. — Хабет! Хороший удар! Прикончите их!

* Habet – Поимейте их! (лат.).

Крики толпы возносились к небу, когда торжествующие бойцы демонстрировали свою окровавленную сталь, ибо каждый римлянин наслаждался состязаниями в амфитеатре, будь то бродяга или император.

Клавдий, чтобы успеть и на церемонию открытия, и в свою ложу в амфитеатре, пропустил завтрак, но теперь, когда с последним было покончено, он ел пирожное, небрежно наблюдая, как рабы на арене вытирают кровь. Большое количество пиратов-хавков только что сразилось с группой гладиаторов, вдвое меньшей по численности. Гладиаторы быстро справились со своими менее умелыми противниками, которые погибли под насмешки толпы о том, насколько пленники дурно себя показали.

Доедая пирожное, Клавдий наклонился вперёд, чтобы посмотреть, как уносят последнего из залитых кровью убитых.

— Да, хороший удар, — рассеянно пробормотал Клавдий, вторя толпе. — Но, Мессалина, я действительно распорядился это сделать? Я не помню...

Мессалина, прибывшая позже своего супруга, теперь занимала место слева от него. День выдался довольно тёплым, хотя со дня осеннего равноденствия прошёл почти месяц. Юный греческий раб — тот самый, которого Полибий так внезапно устроил в прислужники императрицы — обвевал её веером из перьев.

— Разумеется, ты приказал, Клавдий, дорогой, — сладко подтвердила супруга императора. — Я видела, как ты подал знак. Осмелился бы кто-нибудь нанести удар, если бы ты не сказал об этом? Глупый Клавдий! Временами ты такой рассеянный.

Сбитый с толку, Клавдий отвернулся, на мгновение отвлёкшись на громкие крики разносчиков, предлагавших толпе угощения.

— Смотри, Клавдий, — сказала императрица. — Согласно программе, Коринна должна сразиться с тремя пиратами-хавками.

Клавдий слегка нахмурился. Немногие моралисты из высших слоёв общества города по-прежнему осуждали женщин, сражающихся на арене, но толпа, любящая новшества, была в восторге от того, что женщина убивает так же бессердечно, как и мужчина. Большинство подобных новомодных представлений разыгрывались поздним утром — бескровные поединки начинающих гладиаторов, номера с дикими животными, выступления клоунов и непристойных акробатов. Кровь, пролитая во время этих ранних представлений, была в основном результатом показательных казней преступников, которых поставляли городские силы по борьбе с преступностью — Ночной дозор. Из-за того, что император время от времени устраивал игры и множество представлений, оплачиваемых частными лицами, преступнику редко приходилось долго ждать дня своей казни. Если кто-то из них будет хорошо драться — как это случилось сегодня, когда плохо вооружённый грабитель убил самнита, — его могут отправить в школу подготовки гладиаторов. Впрочем, большинство таких любительских состязаний Клавдию давно наскучили.

Рёв толпы подсказал императору, что зрители на трибунах хотели чего-то более существенного, чем те лёгкие развлечения, на которые они смотрели до сих пор, и завтра будут жаждать ещё более серьёзных зрелищ. По плану представления следующим должен был сразиться маг Симон из Гитты, а затем, после него, другие пираты, пока последние не закончатся. Завтра, после обычной утренней разминки, профессиональные гладиаторы наконец сразятся друг с другом. Это было хорошо, потому что римская чернь роптала, когда ей слишком долго приходилось дожидаться серьёзных выступлений. Народ любил воинов с хорошей репутацией даже больше, чем победоносных полководцев.

Увы, на сей раз профессионалов будет не так много. Клавдий отличался бережливостью и понимал, что империя вряд ли сможет позволить себе расточительную резню обученных гладиаторов, оплачиваемую из государственной казны — по крайней мере, до тех пор, пока в Британии шла дорогостоящая война. Но скучающая толпа — это недовольная толпа, а общественное недовольство поощряло заговоры мятежников, подобные тому, который привёл к убийству Калигулы. Поэтому Клавдию приходилось двигаться по узкой дорожке...

Незаметно для погрузившегося в задумчивость супруга Мессалина вложила записку в руку своего юного слуги, прошептав:

— Гифейон, отнеси это весталке Лукреции.

Мальчик поклонился, повернулся и выскочил из задней части ложи, устремившись по узкому проходу к соседней, где находились шесть девственниц-весталок. Этим священным жрицам были отведены привилегированные места в первом ряду рядом с императорской ложей, поскольку их присутствие, как и присутствие великого понтифика, официально освящало игры. Они, несмотря на свой спортивный характер, никогда не переставали оставаться ритуалом человеческих жертвоприношений усопшим римлянам, о чём свидетельствовал тот факт, что служители в капюшонах, подтверждавшие смерть убитого, всё ещё носили одеяния Харона, греческого полубога, который пришёл на смену этрусскому богу мёртвых.

Гифейон увидел, что все девы были облачены в белоснежные одежды и носили вуали из белого муслина, но он узнал глаза и фигуру госпожи Лукреции, которого он часто видел во дворе Мессалины.

Мальчик задрожал, приблизившись к девам, столь похожим на живых богинь. Когда престарелая главная весталка Вибидия оглянулась на звук его шагов, он замер. Весь Рим благоговел перед этой древней женщиной; она была девственницей-весталкой более семидесяти лет. Легендарный Август был ещё совсем молодым человеком, когда она вступила в священную коллегию, а он уже давным-давно ушёл, чтобы стать богом.

Самая юная дева, ровесница Гифейона, захихикала, увидев, как робко подбирался к ним симпатичный паренёк. Теперь все девы смотрели на него.

Гифейон бросился на колени за креслом Лукреции и очень быстро пробормотал:

— М-моя госпожа, послание от императрицы...

— Дай его мне, — приказала Лукреция, протягивая руку.

Он вложил его в её ладонь, не прикасаясь к ней, ибо его могли бросить на съедение львам, если бы он осквернил деву своим прикосновением. Затем мальчик поднялся на крыльцо и попятился, не смея встретиться взглядом со жрицей. У неё были красивые глаза — большие и голубые, — но в них присутствовало что-то такое странное, что они пугали его даже больше, чем морщинистые веки и хмурый взгляд старой Вибидии. Поэтому он развернулся и помчался обратно к императрице, сетуя на то, что посещение игр пока что оказалось для него совсем не развлечением.

Лукреция развернула записку, взглянула на Мессалину, наблюдавшую за происходящим в соседней ложе, и кивнула в знак согласия.

Громкий призывный сигнал с арены вернул внимание Мессалины к играм. Она знала, что её любимица Коринна Серена должна была участвовать в следующем бою.

— Смотри, Клавдий, — нетерпеливо прошептала она.

Стадион сотрясся от оглушительных воплей ликования. Женщина-гладиатор и трое её противников вышли из двух разных ворот. Германские пираты, вошедшие группой, все как один были крепкими мускулистыми мужчинами, самый старший из которых начинал лысеть, а растрёпанные волосы двух других спускались на загорелые плечи. Они были без доспехов, но каждый нёс маленький круглый деревянный щит и гладиус. Они стояли у ворот, откуда вышли, не зная, что делать, напуганные тридцатью тысячами ликующих зрителей.

— Пошли, подонки! На песок! — рявкнули двое служителей, подталкивая их заострёнными кольями. Когда разъярённые германцы, изрыгая проклятия, набросились на своих мучителей, испуганные служители арены побросали свои колья и бросились наутёк под защиту вооружённых охранников. Быстрое продвижение последних успокоило толпу германцев. Смирившись, все трое повернулись и увидели своего противника, ожидавшего под императорской ложей — стройную, легко вооружённую фигуру, которая салютовала императорской чете мечом. Германцы крепче сжали свои клинки. С ними только что говорил оптий, служащий прокуратора Корбулона, императорского уполномоченного, занимавшегося организацией игр. Он сказал, что если они не будут сражаться как следует, их будут жечь калёным железом. Но если они выживут, то смогут стать профессиональными гладиаторами, и им будут позволены женщины, хорошая еда и золото.

— Да здравствует Цезарь! — крикнула Коринна. — Мы, идущие на смерть, приветствуем тебя!

— Ты вряд ли умрёшь! — крикнула в ответ Мессалина, заговорщицки кивнув подруге.

— Да пребудет с тобой Марс, отец амазонок, — вежливо заметил Клавдий, зная, что молодая женщина была частой гостьей в доме его любимой жены.

Мечница повернулась лицом к приближающимся противникам. Клавдий внимательно наблюдал за ней, оценивая её прекрасную фигуру; ей было всего двадцать два года, и она была в полном расцвете атлетической энергичности. Росту в ней было чуть меньше четырёх локтей, а весила она около двенадцати стоунов*. Кожа у неё была светлой, но загорелой и-за атлетических занятий и тренировок под солнцем Лация; волосы были чёрными как смоль и, как и лицо, частично скрывались под широкополым шлемом, который она носила. Выпуклости её грудей прикрывали металлические чашечки, похожими на раковины, а между ними был закреплён ярко-зелёный камень — талисман, как предположил Клавдий. Её правая рука и левая нога были защищены бронёй; помимо этого на ней был только широкий пояс и короткая белая туника.

* Римский локоть составлял 44,4 см, стоун – 6, 35 кг. Таким образом, рост Коринны менее 177 см, вес — 76 кг.

Коринна шагнула вперёд. Когда она приняла боевую позу, под гладкой кожей явственно заиграли мускулы, результат недевичьей страсти к мужским упражнениям в атлетике, Просто невероятно, подумал Клавдий, что на её коже не было шрамов, несмотря на множество схваток, в которых ей довелось участвовать. Она озадачивала его и в других отношениях. Несмотря на то, что Коринна была свободнорождённой гражданкой из хорошей семьи, своему благородному римскому имени она предпочитала греческий псевдоним и изрядно возмутила моралистов, присоединившись к той немногочисленной, но знаменитой плеяде женщин, которые по собственному желанию вступили в ряды гладиаторов. Как странно. Что за демоны её направляли?

Пока противники сближались, Клавдий, казалось, подсчитывал шансы на выигрыш на пальцах — точно так же, как это делала неграмотная толпа на задних рядах, хотя весь императорский двор знал, что он отлично разбирался в математике. Стоявшие поблизости дворяне покачали головами, но кое-кто из толпы одобрительно завопил:

— Старый добрый Клавдий!

И только теперь, оказавшись всего в нескольких ярдах от Коринны, германцы поняли, что им предстоит сражаться не с каким-то юнцом-воякой молодым воином, а с женщиной! Они отреагировали на это с глубоким замешательством, которое быстро сменилось гневом.

— Неужели в Риме совсем нет мужчин? — закричал самый старый пират, обращаясь к ревущей толпе. — Вы что, пытаетесь выставить нас дураками, отправляя трёх воинов-хавков сражаться с потаскухой в мужском наряде?!

Но мало кто понимал его западногерманский язык, и ещё меньше людей отнеслись бы с уважением к его упрёку, если бы поняли. Толпа заглушила его протесты криками.

Германцы начали приближаться к амазонке, думая обезоружить её и устроить римлянам зрелище, несколько отличное от того, которого желал прокуратор. Так что они двигались к Коринне решительной походкой, как люди, которые, пусть и обречены, но надеются ещё немного порадоваться сладости жизни.

Коринна ожидала их, припав к земле, как пантера. Она догадывалась о значении их грубого смеха и хвастливых угроз на непонятном языке. Свободной рукой она коснулась полированного зелёного камня у себя между грудей, а затем произнесла куплет, который выучила наизусть:

Йа Ашторет! Аплухрашу-пулбатум тишубхати!

Иа Тиамат! Ануммаки-гхолмет маре талгибоа!

Глаза немцев, которые ничего не поняли из слов Коринны, следили за тем, как она протянула руку к зелёному талисману. Красивый камень, возможно, ценный. Что ж, они без промедления отберут его у неё, как и многое другое…

Внезапно, как один человек, пираты пошатнулись на ногах.

— Вотан! — выдохнул старший из воинов. Он почувствовал, как по телу пробежал озноб, и последовавшую за этим странную тошноту. Пока он пытался придти в себя, навалившееся недомогание внезапно остановило свой натиск. Когда он открыл глаза, все вокруг казалось непропорциональным, формы и образы выглядели искажёнными, а песок амфитеатра, казалось, колыхался, как поверхность моря. При попытке идти он почувствовал, что конечности его не слушаются. Его спутники тоже пошатывались.

Коринна издала боевой клич и бросилась в атаку. Один из молодых пиратов бросился к ней, но его притупившиеся рефлексы помешали ему вовремя парировать удар. Меч Коринны вонзился ему в живот, и он рухнул, корчась, кровь хлынула сквозь растопыренные пальцы на песок. Затем ведьма отпрыгнула в сторону, легко избежав неуклюжих ударов двух других пиратов.

К замешательству хавков, их мечи рассекли воздух, как будто они ударили по призраку. Коринна увернулась и сделала выпад в сторону старшего пирата. Он выругался и ответил тем же, но его удар не только не достиг цели, но и отозвался жгучей болью в том месте, где меч демоницы задел сухожилие его бицепса.

Другой пират яростно бросился в атаку, но тоже промахнулся. Коринна выбила у него меч и нанесла сильный удар ногой в пах, отчего он с воплем рухнул на песок. Ликующе вскрикнув, амазонка нанесла быстрый удар по его незащищённой спине, а затем развернулась лицом к раненому лысому мужчине.

Кровь окрасила его правую руку и бок в тёмно-красный цвет. Не в силах держать меч привычной правой рукой, он уронил щит и переложил оружие в левую. Несмотря на боль, он заставил себя сопротивляться агонии и потере крови достаточно долго, чтобы убить эту вооружённую чародейку, которая с помощью колдовства убивала добрых воинов.

Проклиная заклинание, которое сковывало движения и заставляло сомневаться в том, что видят его глаза, он снова вскричал: «Вотан!» и, пошатываясь, бросился в центр того, что превратилось в несколько образов Коринны, как будто ведьма стояла перед рядом зеркал. К ужасу пирата, он рухнул на землю справа от того места, где на самом деле стояла женщина, и поднял голову как раз вовремя, чтобы увидеть отблеск солнечного света на окровавленной стали. Он умер с забитыми песком глазами и ртом.

Коринна повернулась лицом к своему последнему противнику, который, хоть и был весь в крови, но пытался подняться. Она налетела на него с ловкостью танцовщицы, уклонилась от его слабого, полуслепого удара и рубанула по руке, которой он пытался её атаковать. Силы Коринны, хоть и развитой благодаря тренировкам намного больше, чем у обычной женщины её роста, оказалось недостаточно, чтобы отрубить конечность так, как это так нравилось видеть толпе, однако её удар задела кость и выбила клинок из руки тевтонца. Он упал на колени, чтобы нащупать меч, но амазонка отшвырнула его ногой подальше. Сдавшись, он упал на бок, слишком тяжело раненный, чтобы продолжать сражаться.

Коринна стояла над ним, высоко подняв свой меч в знак победы.

Толпа, которая до этого с энтузиазмом освистывала с трудом двигавшихся пиратов, теперь громко приветствовала героиню этого момента. Коринна уже побеждала обученных гладиаторов; какие же шансы были у этого варварского сброда против живой амазонки, новой Пентесилеи, возрождённой Камиллы?

Героиня ждала знака от императорской четы. Она увидела, что Клавдий, перегнувшись через край ложи, вытягивает шею, и лицо его внезапно приобретает тупое выражение. Вид крови пиратов, казалось, каким-то странным образом завораживал и возбуждал его.

Мессалина потянула его за мантию.

— Клавдий! Все смотрят на тебя! Подай знак Коринне. Смерть!

Хотя Клавдий был явно ошеломлён, он, казалось, пришёл в себя. Сложив пальцы в виде наконечника копья, он коснулся своей груди в хорошо известном знаке смерти. Коринна кивнула, подняла меч и вонзила остриё в мягкую плоть горла пирата. Её жертва задохнулась, содрогнулась и наконец затихла.

Женщина-гладиатор отступила назад, принимая восхищение толпы.

— Коринна! Коринна! — вопили зрители, колотя ногами по скамьям, пока весь амфитеатр, казалось, не загрохотал громом.

Их героиня подняла меч и направилась к двери, которая открывалась под ложей императора. Там уже ждал раб, держа в руках серебряное блюдо, до краёв наполненное монетами, — награда Коринны за победу. Она взяла доставшийся ей солидный приз, вес которого едва могли выдержать её сильные руки, и вынесла его через ворота Победителей, оставив три трупа на попечение слуг, в то время как население Рима продолжало выражать своё одобрение зрелищем.

До сих пор Симон из Гитты не мог видеть, что происходило на играх. В полдень слуги арены принесли лёгкую еду, чтобы подкрепить его, затем отвели в кандалах в передние камеры. В течение последнего часа он слышал, как крики и свист толпы то усиливаются, то затихают в зависимости от изменения ситуации на арене, — звуки, значение которых он знал по горькому опыту. Эти крики всегда славили смерть — оргию смерти, украшенную сотнями изысканных приёмов...

Дверь внезапно заскрипела и распахнулась, впуская отряд стражников.

— Ты следующий, самаритянин, — прорычал тот самый оптий с бычьей шеей, который ранее делал вид, будто вызывает его.

Симон медленно поднялся со скамьи, зная, что на этот раз тот говорит правду. Казалось, больше двадцати лет незаметно пролетело за то мгновение, которое потребовалось, чтобы дойти до двери. Решив, что пленник намеренно медлит, нетерпеливый командир отделения схватил самаритянина за плечо и толкнул его вперёд. Это было ошибкой, поскольку жест презрения вызвал рефлекторный гнев, который повлёк за собой мгновенное и смертельное возмездие.

Сжатые пальцы правой руки Симона вонзились в шею ближайшего охранника, раздробив ему дыхательное горло и обрекая его на смерть. Одновременно его левая нога врезалась в колено второго тюремщика, сломав его, а левая ладонь ударила по ястребиному носу третьего тюремщика, вгоняя сломанные кости переносицы, как смертоносные копья, в его мозг.

Оптий отскочил, выкрикивая приказы, но его люди уже с ног сбивались, пытаясь добраться до стремительно мечущегося среди них воина. Они ругались и отчаянно наносили ему удары, но всё было безрезультатно; гладиаторский опыт Симона, дополненный мастерством рукопашного боя без оружия, делал его более чем достойным противником для головорезов в доспехах, чьей работой было избивать рабов на арене. Когда на него прыгнул ещё один стражник, Симон отразил удар стальным лезвием и нанёс удар кулаком, который сломал челюсть его противника. Падение мужчины освободило дорогу, и Симон, перепрыгнув через распростёртое тело, бросился к выходу.

Отчаявшийся оптий встал между беглецом и свободой, держа меч наготове. Симон увернулся от нехитрого выпада, перехватил вспотевшее запястье противника и резко ударил коленом. Но внезапно, когда он оттолкнул в сторону вопящего командира отделения со сломанными руками, в черепе бойца вспыхнули звёзды. Ошеломлённый, он развернулся, но лишь для того, чтобы получить второй удар по голове рукоятью пилума. Тут его ноги подкосились, и оставшиеся стражники навалилось на него, пока он падал, пиная и избивая дубинками его обмякшее тело, в то время как его разум погружался во тьму.

Глава IV

Римский офицер ворвался в этот хаос во главе отряда преторианцев.

— Тарквинт! Что здесь происходит?! — заорал он.

— Трибун Антистий... — простонал раненый оптий. — Этот человек — настоящий демон! Он сделал это голыми руками. Юпитер! Он сломал мне руку!

— Идиот! — завопил преторианец. — И это сделал безоружный человек? Вы, бездари! Вы заслужили то, что получили! Клянусь Поллуксом, что за представление устроит этот самаритянин перед императором! Поднимите его, парни. И если его покалечили, я позабочусь, чтобы вы все заняли его место!

Новоприбывшие гвардейцы оттеснили потрёпанные остатки отряда Тарквинта и подняли Симона на ноги. Грубые руки ощупали его, но переломов не обнаружили, и самаритянин, хоть и был весь в синяках и ссадинах, почувствовал, что удары не причинили ему серьёзных повреждений. Хмурые лица его врагов-римлян расплывались, как в тумане.

— Думаю, он справится, — сказал трибун, — к счастью для вас, ублюдки! Что ж, выводите его. Толпа становится опасной, если заставлять её ждать слишком долго!

Симон узнал говорившего и оскалил зубы в рычании. Затем стражники отодвинули засов и вытолкнули Симона в ворота головой вперёд, так что он упал, уткнувшись лицом в песок.

Самаритянин выплюнул его изо рта и поднялся на колени. Толпа зевак глумилась над его неуклюжим появлением, воображая, что этого человека пришлось силой выталкивать на арену, с борьбой и мольбами. Достойный чародей вскочил на ноги в приступе ярости.

— Вы, самодовольные кровожадные свиньи! — взревел он. — Спуститесь с этих безопасных насестов, любые десять человек из вас, любая сотня, и мы посмотрим, кто будет молить о пощаде!

Толпа завыла ещё громче. Разгневанный Симон огляделся, оценивая ситуацию. Они отправили его на пустую арену, безоружного и одетого только в грубую тунику. Он знал, что это плохой знак. Когда так поступали с важными заключёнными, это обычно означало, что их отдают на растерзание диким животным…

Вскоре он заметил зарешечённый проход, через который должны были пройти звери, — как раз вовремя, чтобы увидеть, как открывается решётка. Глухой рык выдало природу его противников.

Тигры.

Их было двое, гигантские чёрно-оранжевые фигуры, бежавших в его сторону, спасаясь от понуканий своих дрессировщиков. Симон заметил, что звери почти не обращали внимания на орущую толпу. Очень плохо. Их готовили для цирка, а это означало, что они были обученными людоедами. И именно поэтому он был безоружен. Эти животные были гораздо ценнее его — ценнее полудюжины опытных гладиаторов. Тигров приходилось привозить детёнышами из далёкой Парфии или Индии, кормить человеческим мясом с арены и учить нападать на живых рабов — длительный и дорогостоящий процесс.

Звери почуяли запах Симона и теперь бежали к нему вприпрыжку, подбадриваемые радостными возгласами толпы. Самаритянин привалился спиной к стене арены. Он знал, что у него не будет ни единого шанса, если они нападут на него, пока толпа кричит...

Вопли стихли; всё внимание было приковано к скачущим кошкам. Клавдий, тоже увлечённо наблюдавший за этой сценой, внезапно почувствовал, как кто-то дёргает его за мантию, и оглянулся на Мессалину.

— Клавдий, дорогой, кто-то допустил ошибку. Этот маг должен был сразиться с Руфусом Гиберником, вооружённым как фракиец.

— Это я попросил сделать замену, любовь моя. У него ещё может оказаться ш-шанс на Руфуса, если он соответствует своей репутации. Понаблюдай немного.

Тигры надвигались всё ближе; их когти были размером с пальцы Симона, а клыки напоминали длинные кинжалы, с которых стекала слюна. Они остановились всего в нескольких ярдах от него, но Симон знал, что их финальный бросок может случиться в любой момент. Чтобы его убить, им даже не понадобятся зубы и когти — удар одной огромной лапы может легко сломать человеку шею или проломить череп. Эти челюсти были достаточно сильны, чтобы оторвать руку гладиатору или утащить тушу целого быка.

Зрители тоже знали об этом и потому наблюдали в молчаливом ожидании.

Симон встретил пристальный взгляд зверей своим собственным, пристальным и завораживающим, позволяя своему разуму полностью сосредоточиться, как когда-то учил его египетский наставник Ка-нефру. Его руки одновременно задвигались в воздухе, сначала медленно, затем всё быстрее, совершая серию круговых движений. Урчание голодных кошек затихло, их взгляды застыли, когда они смотрели на него, золотистые глаза напоминали стекло. Затем Симон затянул лёгкий плавный напев, тот самый, который Ка-нефру часто выпевал, чтобы успокоить львов, бродивших по утёсам Долины Царей, известный лишь членам самых древних культов стародавнего Кеми:

-Се-кес-эм-а, эн-уту-арит, эр-а-тёп-та-а-а-а-а...

Пение перешло в странную воркующую трель. Тигры застыли в своих неподвижных позах; лишь лёгкое колыхание их роскошных шкур на тёплом вечернем ветру говорило о том, что они не были безжизненными произведениями искусства скульптора.

Чародей слегка расслабился. Животные были очень восприимчивы к гипнозу, что пророк Даниил однажды продемонстрировал Дарию, царю царей. В этом не было ничего от настоящей магии и даже даже трюк был не слишком сложный, если его демонстрировал мастер, посвящённый в это искусство.

Тигры были очарованы, но зрители всё равно могли пробудить смертоносных тварей одним-единственным криком. К счастью, в тот момент толпа казалась такой же заворожённой, как и сами звери. Симон не мог терять времени; тигры должны быть уничтожены, и сделать это нужно было с величайшей осторожностью. Слишком быстрое движение, внезапный звук — и чары на одном из них или на обоих могут развеяться…

Осторожно подойдя к одному из них, Симон тихонько свистнул, проведя рукой перед его застывшим взглядом. Этот жест вызвал своего рода механический отклик: огромный зверь медленно повернулся, следуя за рукой, двигая негнущимися лапами, чтобы развернуться.

Наконец, когда один тигр оказался в слепой зоне другого зверя, Симон ловко и нежно положил руки ему на голову и шею — опасное действие, поскольку неумелое прикосновение могло прервать транс. Он почувствовал, как расслабились мощные мышцы на шее животного.

Затем, внезапно и яростно, Симон высоко подпрыгнул и изо всех сил ударил пяткой в позвоночник животного. Позвонки треснули, как ломающаяся веточка; огромная кошка дёрнулась и забилась в неистовых судорогах. Симон стремительно повернулся ко второй громадной кошке. Казнь была приведена в исполнение за её спиной, но из-за предсмертных конвульсий умирающий тигр перекатился прямо под нос второму — зрелище дикой агонии наверняка вывело бы его собрата из транса.

Симон бросился на второго тигра. Когда зверь, приходя в сознание, зашевелился, он снова прыгнул и ударил его ногой в челюсть. Взвыв от боли, зверь вскочил на задние лапы и бешено замахал лапами. Затем он упал на спину, присоединившись к своему товарищу в диких предсмертных конвульсиях.

Симон немедленно отскочил на безопасное расстояние, избегая кошачьих когтей, пока смертельные ранения делали своё дело.

Толпа внезапно разразилась разочарованными возгласами, потрясая кулаками и размахивая руками. Она жаждала крови, и поэтому её симпатии были на стороне тигров, которые всегда устраивали яркие и кровавые представления. Хороший бестиарий — профессиональный убийца зверей — мог бы завоевать их расположение своими смелыми трюками, неистовыми прыжками и увёртками. Но выступление Симона было не более зрелищным, чем забой бычка у алтаря Юпитера — скучная растрата хороших людоедов.

— Трусливый колдун! — кричали зрители, размахивая кулаками и топая ногами от негодования.

Император Клавдий не разделял их разочарования.

— Ты видела, Мессалина? — воскликнул он. — Я знал, что он сможет это сделать! Просто удивительно — этот человек действительно волшебник!

— Он ещё и предатель, — напомнила ему молодая жена, — и, уверена, очень опасный.

— Ах, я бы променял тысячу преданных льстецов на д-дружбу одного такого предателя! — Клавдий схватил табличку и нацарапал на ней послание, затем прижал к восковой поверхности свой перстень с печаткой. — Парень, отнеси это тому в-воину, — приказал он Гифейону, который всё ещё пялился на трупы тигров, — и принеси мне его письменный ответ!

Солдат повёл мальчика к выходу на арену. Мессалина догадалась о намерениях своего мужа и теперь холодно обвиняла его:

— Ты не можешь даже думать о том, чтобы освободить этого человека! Толпе он не нравится — люди будут очень злы. Было бы очень обидно обернуть это событие себе во вред! Даже Калигула знал, когда он должен уступить требованиям народа Рима.

Клавдий энергично замотал головой.

— Нет, нет! Этот человек должен служить мне!

Симон тем временем озадаченно нахмурился при виде молодого мальчика-раба, выходящего из одних ворот. Гифейон, в свою очередь, задрожал, приблизившись к высокому растрёпанному мужчине, который, словно разъярённый демон, стоял над двумя мёртвыми тиграми. Он никогда не видел арену с точки зрения тех, кто сражался и погибал там, и никогда не хотел этого. Этот день становился скорее кошмаром, чем праздником!

Он уставился на угловатое лицо бойца со зловещими тёмными глазами.

— И-император передаёт вам сообщение, — заикаясь, пробормотал он, протягивая табличку.

Мужчина взял её и быстро прочитал латинские письмена:

Симону из Гитты от Клавдия, принцепса Рима, привет. Ты успешно прошёл испытание, и я дарую тебе свободу и должность на моей личной службе, если ты этого пожелаешь. Пришли мне свой ответ.

Глаза Симона заблестели. Работа на императора Рима? Ничего себе денёк! О работе на такого человека не могло быть и речи; он слышал о бесчинствах Клавдия, о возмутительных злоупотреблениях, которые не уступали тем, что творили его предшественники. По крайней мере, Тиберий судил своих жертв публично, но тайные суды Клавдия были позором для всего Рима.

Правда, многие полагали, что тиранические судебные решения императора просто отражали прихоти его жены, чьё распутство было известно даже в военном лагере Каратака или его алчных вольноотпущенников-министров, которые обогащались на взятках, продавая должности и услуги тем, кто больше заплатит. Но даже если это было правдой, то роль принцепса становилась от этого ещё более постыдной. Безумие Клавдия не выглядело ни зловещим мраком Тиберия, ни вопиющим безумием Калигулы, но было столь же реальным и столь же опасным в долгосрочной перспективе.

И всё же, размышлял Симон, этот тупоголовый император предлагал ему шанс на спасение, и он был бы дураком, если бы не воспользовался им! Возможно, прежде чем бежать из Рима, он даже успеет оказать миру услугу, вонзив меч в жирное пузо Клавдия, тем самым отправив в Тартар ещё одного безумного цезаря...

Гифейон вздрогнул, когда мужчина выхватил у него из рук стилус. Самаритянин поспешно опустился на колени и написал на восковой табличке:

Я принимаю твоё великодушное предложение, Владыка мира.

Затем, повернувшись к Гифейону, сказал:

— А теперь, парень, хватай записку и возвращайся к своему хозяину как можно быстрее! — Он сунул письменные принадлежности в неуклюжие руки мальчика. — Давай, бери!

Гифейон был только рад повиноваться. К тому времени, когда слуги утащили туши тигров и разровняли взрыхлённый песок, он уже вернулся в ложу Клавдия. Однако прежде чем мальчик успел передать табличку императору, Мессалина выхватила её у него и внимательно просмотрела.

— Клавдий, этот человек дерзок! — воскликнула она. — Он пишет: «Ты уже знаешь мой ответ, о цезарь. Я умираю, проклиная тебя и твой народ!

— Глупец! — пробормотал Клавдий, и на его лице отразилось разочарование. — Тогда он должен умереть, потому что такой враг слишком опасен, если останется жив. Пусть игры продолжатся!

Сигнал был передан представителю прокуратора, который велел сопернику Симона приготовиться. Вскоре слуги доставили оружие и доспехи и вынесли их на арену. Затем они поспешно скрылись за запертой дверью, опасаясь приближаться к этому безоружному человеку, который убивал тигров с помощью колдовства.

Симон повернулся и посмотрел на ложу, где сидел Клавдий, пухлый и бесчувственный в своей пурпурной тоге. Его обманули! Всё это послание было ничем иным, как последней мелкой насмешкой — крупицей ложной надежды, долженствовавшей усилить его отчаяние. Насколько же соответствовал этой развращённой толпе её презренный правитель! Что ж, он, по крайней мере, покажет своим врагам, как следует сражаться и умирать.

Он пересёк песчаную арену, подобрал доспехи и с натянутыми до предела нервами поднял короткий изогнутый меч. Оружие приятно лежало в его руке, хотя он знал, что в конечном итоге оно не спасёт ему жизнь.

Ему выдали вооружение типичного фракийского гладиатора: доспехи среднего веса для правой руки и левой ноги, круглый щит, и небольшой изогнутый меч-сику — оружие, с которым он был хорошо знаком. Пояс с крючками для клинка и шлем с открытым забралом и широкими полями дополняли его снаряжение.

Во времена своей гладиаторской карьеры он часто сражался в подобном фракийском снаряжении, поэтому знал, что может проявить себя достаточно хорошо, хотя уже начал ощущать боль и скованность в спине и конечностях, а также пульсирующую боль в том месте, где древко копья ударило его по черепу. Очевидно, побои причинили ему больше повреждений, чем он предполагал вначале.

Заревели трубы и раздались радостные крики. Только один мускулистый самнитский гладиатор появился из ворот стадиона. Симон настороженно наблюдал за его приближением. Даже если это был единственный соперник, с которым ему предстояло драться, он не терял надежды, хотя свежесть этого человека в сравнении с его собственным избитым телом могла дать новому противнику преимущество.

Толпа пришла в неистовство, как только на сцене появился воин. Очевидно, он был известным любимцем толпы. «Дай ему как следует, Руфус!» — кричали люди. «Убей его медленно, Гиберник!» «Да здравствует Гиберник!»

Мужчина с важным видом вышел на центр арены, отсалютовал цезарю, небрежно помахал толпе, а затем сделал, казалось бы, небрежный шаг вперёд. Но на самом деле он осторожно приближался к своему противнику.

Руфус Гиберник — это имя было знакомо Симону. Об этом человеке много говорила бестолковая толпа в цирках в последние годы правления Тиберия. Таких «героев»-гладиаторов было много, они приходили и уходили. Этот, по-видимому, приобрёл какую-то устойчивую известность. Симон знал, что не редко ветерана-гладиатора, завоевавшего свободу, нанимали для специальных выступлений на арене. Очевидно, император считал, что публичное уничтожение такого известного врага Рима, как Симон из Гитты стоило подобных затрат.

Самнитский шлем — богато украшенное изделие, корона и гребень которого были покрыты золотыми рельефами, изображающими Геракла, убивающего немейского льва и великана Гейона, — закрывал всё его лицо решёткой из колец. Он нёс высокий щит легионера и римский короткий меч. Его доспехи были тяжёлыми, но плечи и руки выглядели как у Геркулеса, как и его правая нога, не защищённая бронёй. Несмотря на свой рост и тяжесть металла, гладиатор держался с уверенной грацией, которая предупредила Симона, что этот незнакомец действительно опасный профессионал.

Гиберник остановился, принял боевую стойку и встал лицом к лицу со своим противником. Он был на полголовы выше Симона и тяжелее, не из тех, с кем можно сближаться и обмениваться удар за ударом. Преимущество фракийца заключалось в его мобильности. Самаритянину пришлось использовать всю возможную скорость, которую позволяло ему более лёгкое вооружение.

— Клянусь молотом Луга! — воскликнул огромный гладиатор. — Когда я узнал, что ты тот самый фракиец Симон, который выжил после обрушения арены в Фиденах, я попросил, чтобы меня поставили сразиться с тобой. Говорят, ты был хорош, но не настолько, как Руфус Гиберник. Я рад, что тигры не обманули меня!

Симон мрачно нахмурился. Похоже, случай подставил его под меч старого врага. Он не знал никого по имени Руфус Гиберник, но в любом случае это было не настоящее имя, а всего лишь цирковой псевдоним. У любого гладиатора было немало врагов среди своих соперников; человек, побеждённый на арене и оставшийся в живых, скорее всего, захочет отплатить за своё унижение кровью. Что ж, пусть будет так. Симон предпочитал неистовый бой хладнокровному убийству.

— Только глупец добровольно возвращается на арену, когда судьба освободила его, — сказал самаритянин в ответ на хвастовство другого. — Подойди ближе. Это последний раз, когда у тебя есть шанс выполнить грязную работу цезарей!

С беззаботным смехом незнакомец в доспехах двинулся вперёд.

Противники осторожно обошли друг друга по кругу — два тренированных бойца, тщательно прощупывающих один другого. Концы их клинков соприкоснулись раз, затем ещё. Гиберник сделал ложный выпад, не теряя бдительности; Симон легко парировал, не оставляя ни единой лазейки. Снова и снова гладиаторы проверяли защиту противника, удовлетворённо хмыкая, когда щит встречался с клинком с громким звоном металла о металл.

— Неплохо, самаритянин! — прогудел самнит. — Мне нравятся достойные противники. А теперь...

Быстрый, как кошка, Симон нанёс удар — один, второй, а затем неожиданный выпад в первую же заманчивую открытость в защите, которая попалась ему на глаза. Но удовлетворения он не получил; тот, кого звали Гиберником, отразил удар с профессиональным хладнокровием.

Они снова кружили, продвигались вперёд, отступали, их отработанные движения напоминали какой-то ритуальный танец. Зрители в амфитеатре сохраняли спокойствие, чувствуя, что хотя противники и вели себя осторожно, они были смертельно серьёзны. Это были опытные бойцы, равные по силе, и мастерство, которое они демонстрировали, выглядело не менее захватывающим, чем безрассудные рубящие удары новичков в их первом смертельном поединке.

Симон, хотя и был более быстрым из них двоих, чувствовал, что последствия избиения неуловимо мешают ему. Его мышцы болели, теряли гибкость, и потому он продолжал двигаться, стараясь, чтобы солнце светило в глаза Гибернику.

Внезапно крупный мужчина с рёвом бросился на него; Симон парировал удар своим фракийским клинком и яростно ударил своим баклером в длинный щит противника. Гладиатор пошатнулся, давая Симону ещё один шанс; он сделал выпад в грудь самниту, но Гиберник чудом избежал смерти, быстро извернувшись всем телом. Фракийская сика задела браслет на его запястье, но не причинила вреда.

Симон чувствовал, что напряжение сказывается на нём. Он был прирождённым бойцом и мастерски владел мечом, но всё же лучшие годы профессионального гладиатора прошли, когда ему не исполнилось и тридцати. Хотя противник Симона был того же возраста, он, очевидно, не оставлял арену, в то время как у самаритянина поединки случались нерегулярно и, как правило, против неотёсанных противников.

Симон вновь и вновь наносил удары, парировал, отступал, чувствуя, как быстро растёт его усталость. Несколько недель его держали в закрытом помещении, плохо кормили, и у не было возможностей для физических упражнений. Его мышцы ослабли. Не привыкший к тому, что его припирает к стенке единственный мечник, он всё же вынужден был признать, что в данном случае дело обстояло именно так. Всё зависело от внезапного, последнего отчаянного усилия — прямо сейчас!

Гиберник, хотя и был умелым бойцом арены, казалось, был застигнут врасплох, когда самаритянин стремительно набросился на него, нанося ураганные удары. Он принял их на свой искусно сработанный щит и отступил по песку, рассчитывая быстро расправиться со своим измученным противником после того, как его бешеное наступление иссякнет.

Симон продолжал наступать, зная, понимая, что одолеть гладиатора, играя по его правилам, не выйдет, но надеялся, что ему удастся обманом заставить Руфуса чуть отвести в сторону гладиус и щит, защищавшие его тело, чтобы самому нанести удар в эту брешь. Он обладал мастерством наносить калечащие или смертельные удары ногами, если можно было провести прямую атаку. Увидев такой шанс, он прыгнул вперёд, резко ударив Гиберника ногой в незащищённое колено — и тут же понял, что его избитые и измученные мышцы предали его. Этот удар сломал бы ногу мулу, но Гиберник ловко переменил стойку как раз вовремя, чтобы нога Симона ударила в пустоту. В следующее мгновение край щита гладиатора врезался ему шлем и отправил кувыркаться по песку. В отчаянии он повернулся лицом к наступающему врагу, рубанул по несущейся фигуре и почувствовал, как сика соприкоснулась с мечом противника. Гиберник ударил ногой, и оружие Симона вылетело из сжатой ладони. В следующее мгновение самаритянина ударился спиной о землю, и клинок гладиатора прижался к его горлу.

Симон посмотрел вверх, на сверкающий кусок стали, на руку, которая сжимала его, и на лицо, скрытое за маской. Гиберник поднял свободную руку, требуя решения зрителей.

Реакция толпы была ошеломляющей, она приветствовала победу Гиберника и осыпала насмешками поверженного врага Рима; собравшиеся не забыли ни разочаровывающую битву с тигром, ни тот факт, что Симон выступал — и весьма резко! — против их императоров. Лишь небольшое меньшинство тыкало большими пальцами вверх, призывая Гиберника опустить меч и пощадить того, кто так увлекательно сражался.

В императорской ложе Клавдий погладил подбородок.

— Я д-должен пощадить этого самаритянина. Он хороший боец... и многое знает!

Мессалина, которой совсем не нравилась нерешительность супруга, решительно возразила:

— Мнение толпы направлено против него. И смотри, Клавдий, он даже пальцем не пошевелил, чтобы попросить тебя о помиловании. Он будет непокорен до конца — и станет потенциально опасным убийцей, если его освободят.

Клавдий заколебался.

— Если бы только у меня было время поговорить с ним...

— Клавдий, посмотри на меня! — страстно воскликнула Мессалина

Император повернул голову и увидел, что его жена держит в руках полированный камень с надписью на иноземном языке. Она быстро произнесла: «Хабсилис вулипинус милулиума!»

В слезящихся глазах Клавдия мгновенно появилось выражение тупой заторможенности. Мессалина нервно оглянулась на других сидевших в ложе. Все взгляды были прикованы к ней и её супругу; она знала, что должна быть осторожна.

— Клавдий, дорогой, самаритянин должен умереть. Ты сам так сказал. Он должен умереть.

— Он должен умереть... — вяло согласился император.

Внизу Симон напрягся, готовясь к последнему броску на своего врага; он повалит его, убьёт или покалечит, даже если сверкающий клинок перерубит ему шею…

А Гиберник, краем глаза следивший за своим поверженным противником, наконец увидел, как император подал знак: «ударить в сердце».

— Слава Лугу! — пробормотал гладиатор со смешком. — На мгновение я подумал, что старик пощадит тебя и все мои старания пойдут прахом. Он поднял меч. — Рим ждёт твоей смерти, Симон из Гитты, и если этого не произойдёт, то мне не поздоровится.

Сидя в своей ложе, Мессалина видела, как клинок гладиатора погрузился в тело и, окровавленный, поднялся вверх, чтобы весь мир мог вознести ему хвалу...

Глава V

— Ты в очередной раз сослужила добрую службу Благой Богине, Коринна, — сказала императрица Мессалина, поднимая кубок с поздравлениями в адрес мечницы, сидевшей на противоположном конце стола.

Коринна Серена ответила на комплимент хозяйки улыбкой и кивком. Без шлема мечница выглядела привлекательной девушкой. Она происходила из старинной греческой семьи живущей в Кампании, и её кожа имела лёгкий оливковый оттенок. Нос у неё был маленький, губы широкие и нежные. На ней была тонкая льняная туника почти мужского покроя, открывавшая длинные мускулистые ноги выше колен. Она всегда с презрением относилась к украшениям, за исключением зелёного талисмана, который сейчас висел на цепочке на шее и так хорошо служил ей на арене. Однако носить его в бою было небезопасно; если соперница по какой-то случайности завладеет кулоном, то сможет быстро её задушить.

— Коринна, иногда кажется, что убийство доставляет тебе больше удовольствия, чем подобает жрице Благой Богини, — предположила третья женщина в палате — весталка Лукреция Верулана, та самая, которая получила приглашение Мессалины на этот ужин во время утренних игр.

Лукреция откинула вуаль, и теперь её золотистые волосы густыми волнами струились по плечам цвета слоновой кости. Она отличалась классической красотой, которую любили увековечивать художники: гладкая и светлая кожа, высокие, сильные и аристократичные скулы. Цвет её лица наводил на мысли не о Лациуме, а о земле её предков, Цизальпинской Галлии. Но самой яркой чертой её внешности были глаза — большие, устрашающие, льдисто-голубые. Лукреции было всего двадцать три года, и четырнадцать лет назад она поступила в школу весталок.

— Что ты имеешь в виду, говоря: «больше удовольствия, чем подобает»? — спросила гладиаторша.

— Только то, дорогая Коринна, что ты, похоже, не всегда помнишь, что убитый мужчина — это нечто большее, чем просто убитый. Ведь это ещё и кровавая жертва Благой Богине.

Коринна пожала плечами.

— Я не отрицаю, что моя слава радует меня. В конце концов, я не императрица, которой поклоняется весь мир, и не жрица Весты, которую Рим обожает, как богиню, сошедшую на землю!

— Бедняжка Коринна сегодня не в духе, — поддразнила её Мессалина. — Боюсь, ты слишком много выпила, моя дорогая.

Коринна угрюмо откинулась на подушки.

— Это оскорбительно, что к мечницам относятся немногим лучше, чем к клоунам на арене. У меня никогда не было значительных поединков. Только посмотрите на сегодняшний день — никчёмные германские пираты!

— А с кем бы ты хотела сразиться — или, скорее, принести в жертву хтонионам? — спросила Мессалина, используя культовое название древних богов, среди которых особое место занимала Ужасная Мать.

Женщина-гладиатор села, взволнованная этим предложением.

— Я бы хотела сразиться с человеком, который вот-вот завоюет деревянный меч*, или, возможно, с тем, кто уже получил его и вернулся на арену по собственной воле. С каким-нибудь гордым самодовольным грубияном, который считает себя живым Геркулесом, как тот олух, который сегодня сражался с самаритянином-волшебником, Руфус Гиберник. Повергни я его, какой победой это стало бы для всего женского рода!

* Гладиаторы, за свои заслуги на арене получавшие свободу, награждались деревянным мечом, называемым rudis. Некоторые из них продолжали выступать на арене, причём бои с их участием были более популярны, чем сражения рабов-гладиаторов, так как рудиарии обладали значительным боевым опытом и были хорошо известны зрителям.

— Не сомневаюсь, что женщины укладывают его так часто, как ему заблагорассудится, — съязвила императрица.

Мечница нахмурилась и откинулась на подушки.

— Коринна, какая разница, кого из слепых калек ты убьёшь? — спросила Лукреция. — Ведь с твоим амулетом все они одинаковы — волы для алтаря.

Коринна дотронулась до камня у себя на груди.

— Иногда я ненавижу эту штуку. Она обманывает меня! Мессалина, неужели нет такого заклинания, чтобы моя сила сравнялась с мужской? Я читала, что амазонки древности обладали таким секретом!

Императрица повернулась к весталке в белом одеянии.

— Лукреция, ты глубже проникла в тайны древности, чем я. Старая Вибидия сделала тебя своей лучшей ученицей. Что скажешь?

— Если я и изучала тёмные знания более интенсивно, чем ты, то только потому, что жизнь весталки больше располагает к таким размышлениям и учёным занятиям, — скромно ответила Лукреция.

— Верно, — согласилась Мессалина, — но есть много разных способов служить Благой Богине. Я ни разу не пожалела о своём выборе.

— Как то и до́лжно, моя императрица. Что касается вопроса Коринны, то я не знаю, что тут можно сделать. Возможность увеличения физической силы не вызывает у меня особого любопытства. Я предпочитаю развивать силу ума и воли — качества, намного превосходящие простую грубую силу.

Мессалина пожала плечами.

— Я постараюсь устроить бой, о котором ты просишь, Коринна, но не с Гиберником. Он слишком красив. Возможно, я захочу пригласить его во дворец, чтобы должным образом отблагодарить за то, что он избавил нас от чародея-самаритянина. — Она нахмурилась, задумавшись на мгновение. — Если б я не остановила это, Клавдий наверняка освободил бы этого человека.

— Почему это должно было иметь значение? — спросила атлетка.

— Потому что, дорогая Коринна, — терпеливо ответила Лукреция, — мы не можем позволить императору иметь слишком много союзников, особенно сведущих в колдовстве. Даже Полибий, которому, как нам казалось, мы могли доверять, начинает доставлять беспокойство.

— Как и другие вольноотпущенники Нарцисса и Клавдия, — добавила императрица. — Они развращаются и богатеют, а кроме того, никогда не были посвящены в тайные знания.

— Пусть Клавдий казнит одного из них, — предложила Коринна. — Это должно напомнить остальным, кому им следует быть верными.

Мессалина кивнула.

— Возможно, ты права. Но сам Клавдий становится непредсказуемым. Заклинание, которое я наложила на него, похоже, влияет на его разум не тем образом, что должен нам помочь. С ним случались припадки, которые, как говорят, бывали у него в детстве, а вид крови сводит его с ума. Хуже того, у него начались приступы гнева, во время которых он почти неуправляем и, кажется, сопротивляется заклинанию. Сегодня мне снова пришлось прибегнуть к помощи камня — просто для того, чтобы казнить предателя на арене.

— Тогда это хорошо, что Клавдий скоро перестанет властвовать, — заметила Лукреция.

Коринна пристально посмотрела на Мессалину.

— Но может ли Великое Материнство доверять этому вашему Гаю Силию? Ведь он мужчина.

— Может, Коринна, потому что он любит меня, — ответила императрица с ноткой раздражения в голосе. — Ты же знаешь, что он был тайным поклонником Кибелы. Я встретила его на обряде, посвящённом Богине, и сразу поняла, что он тот самый. Мы предназначены друг другу. Я чувствую это.

Обе её подруги замолчали; они знали, что Мессалина не потерпит возражений, пока пребывает в приступе нового увлечения.

— Пойдём, я вам кое-что покажу, — сказала императрица, поднимаясь со своего ложа.

Коринна и Лукреция проследовали за главой их культа через дверной проём в очень маленькую комнату. Внутри возвышалась статуя обнажённого мужчины в натуральную величину, освещённая красноватым светом нескольких тонированных светильников, расставленных вдоль стен.

— Он похож на бога, — сказала Мессалина, восхищённая изображением. — Вполне подобает, чтобы он стал обожествлённым Новым Владыкой. Только такой мужчина способен править всей вселенной рядом со мной.

— Это скульптура изваяна с натуры? — с кривой усмешкой спросила Лукреция.

— Это он, — твёрдо произнесла римская императрица.

Её подруги теперь хранили молчание. Лукреция взглянула на Коринну, холодное, бесстрастное выражение лица которой выдавало её безразличие к статуе. Весталка догадалась, что стройное телосложение, интеллектуальный вид и чувственное выражение лица скульптуры не понравились женщине-атлету.

Лукреция и сама не была впечатлена, но по другим причинам. Скульптура была слишком похожа на статуи богов; ни один живой человек не был так наделён телесным и духовным совершенством. Она изображала не столько мужчину, сколько похвальбу мужчины о себе — или горячечную мечту женщины.

— Теперь я должна вас покинуть, — сказала императрица, — но не забудь передать остальным, что мы проведём обряд посвящения Аурелии, Люцины и ещё нескольких новых членов.

— Бесполезные создания, — проворчала Коринна.

— Есть много способов служить Богине, — напомнила ей Лукреция с лёгкой улыбкой.

— Хватит, — сказала Мессалина. — Клавдий сегодня во дворце, и я должна с ним разобраться. А потом ко мне придёт гость.

— Гай Силий? — догадалась Лукреция.

Молодая императрица лукаво улыбнулась и покинула их, свернув в длинный зал, украшенный фресками с изображениями бессмертных влюблённых: Аттис на коленях у Кибелы, Исида в объятиях воскресшего Осириса, и многие, многие другие, написанные блестящей темперой.

Клавдий, вечно занятый делами империи, в ожидании обещанного визита жены диктовал своему писцу:

— ...Древнейшее из италийских искусств, магическое предсказание, не должно погибнуть из-за пренебрежения. В былые недобрые времена часто случалось так, что приходилось п-призывать советников, и с их помощью церемонии восстанавливали и с великим тщанием изучали в дальнейшем. Этрусская знать, вне зависимости от того, по собственной ли её воле или же с подачи римского сената, сохранила это искусство и оно стало наследием определённых семейств. Однако сегодня его изучают не столь охотно из-за широко распространённого безразличия ко всем научным знаниям и роста чужеземных суеверий. В настоящее время всё хорошо, но мы должны благодарить богов тем, что и в благоденствии обеспечим сохранение ритуалов, соблюдавшихся в сложные времена…

Внезапно он осознал, что в дверях стоит Мессалина.

— Довольно, Гентий. Пусть Сикона перепишет это и принесёт мне копию завтра.

Старый вольноотпущенник поднялся, держа в руках таблички и стилус, поклонился и, пятясь, вышел из кабинета.

Мессалина подошла к мужу и легонько поцеловала его в щёку.

— Что это ты там диктовал, любимый?

— Я реформирую коллегию прорицателей, — ответил Клавдий. — Я б-был потрясён их абсолютным невежеством, когда в последний раз приказывал им читать знамения. Большинство из тех, кто соглашается принять на себя роль жрецов, не знают разницы между птицей, летящей по ветру, и печенью пятнистого телёнка.

— А это важно?

— Ещё бы! Было время, когда римские фламины* знали волю богов и мог заручиться их поддержкой для самых немыслимых проектов. Как, по-твоему, Лукулл, покоривший Понт и Армению, смог добиться столь многого при таком перевесе сил не в его сторону, без путей снабжения, в горах и л-лесах Азии? Этот человек ценил богов и знал, как призвать их на помощь! А теперь посмотри, какую жестокую борьбу ведут с нами эти драчливые дикари в Британии! Их друиды просто в-выставляют наших фламинов дураками!

* Жрецы, посвятившие себя служению одному определённому богу.

— Я и не знала, что Лукулл был колдуном, — сказала Мессалина с лёгким удивлением. — Я думала, он просто любил красивые растения. Я так рада, что его сады теперь мои.

— Это мой подарок тебе, моя дорогая. Ты заслуживаешь их г-гораздо больше, чем их предыдущий владелец, этот предатель Азиатик. То, что он творил в тех садах, было очень подозрительным. Я думаю, он сам был чем-то вроде друида, изучал магию деревьев и всё такое.

— Я и не знала об этом ничего, муж мой.

— Конечно, не знала, д-дражайшая, так что давай поговорим о других вещах. Я хочу быть с тобой сегодня вечером. Я д-действительно думаю, что в последнее время был слишком поглощён своей работой.

— В каком смысле?

Клавдий обеспокоенно опустил глаза.

— Я снова сделал это — приказал казнить человека, а потом ничего не помнил об этом. Я намеревался держать этого самаритянина взаперти, пока мы с ним не придём к какому-то соглашению. Но говорят, что я подал Гибернику знак копья!

— Так и было, Клавдий. Я была там! Хотя это мелочь; для нас лучше, что предатель мёртв. Он был отъявленным колдуном. Он мог бы убить тебя своей магией, даже находясь в тюрьме. А теперь не беспокойся об этом больше. Подойди, отдохни рядом со мной.

— Возможно, то, что ты говоришь, правда, — вздохнул император. — Колдовство гораздо могущественнее, чем думает большинство людей. Ты так замечательно поддерживаешь меня, д-дорогая Валерия.

Мессалина была довольна. Он называл её Валерией, только когда был расслаблен. Взяв его за руку, она повела его в примыкающую к кабинету спальню.

Оказавшись внутри, Мессалина повернулась и посмотрела в лицо своему супругу, словно бы для того, чтобы поцеловать его. Но вместо этого она поймала его взгляд своими глазами. Ему нравилось смотреть в эти лазурные глаза, такие яркие и полные жизни. Но когда он это сделал, то был мгновенно околдован.

— Клавдий, — сказала она тихим, но твёрдым голосом, — скоро прибудет куртизанка Клеопатра. Когда она предстанет перед твоими глазами, ты будешь видеть только меня. Её губы, её руки, всё её тело будут моими. Утром ты будешь вспоминать сегодняшнюю ночь как одну из самых замечательных за всё время нашего брака и будешь любить меня больше, чем когда-либо прежде. А теперь ложись и жди куртизанку

Он сонно кивнул и подчинился. В этот момент Мессалина оставила его и нашла Клеопатру в вестибюле, где ей было велено ждать. Девушка подняла голову. Это была исключительно хорошенькая восемнадцатилетняя египтянка одна из двух главных любовниц, которых Мессалина держала во дворце, чтобы освободить себя от обременительных супружеских обязанностей; другой была Кальпурния. Императрица сама дала им имена Клеопатры и Кальпурнии, жён Цезаря. Она гордилась этой шуткой.

— Иди к нему, шлюха, и дай ему всё, что он пожелает! — холодно приказала Мессалина. Ей никогда не нравились женщины красивее её самой, а также те, кто соперничал с ней в том, что она считала своим высшим искусством.

Девушка низко поклонилась и быстро приступила к выполнению своей миссии, и скоренько двинулась выполнять приказанное, скорчив сердитое лицо, как только скрылась с глаз своей госпожи.Мессалина поспешила по коридору в направлении, противоположном тому, где, как она знала, ждал Гай Силий. Проскользнув в комнату, она взволнованно закрыла за собой дверь и обернулась, но увидела не Силия, а согбенную фигуру в мантии, сидящую в тени.

— Мессалина! — раздался голос.

— Кто ты? Как смеешь?.. — ахнула императрица.

Притаившийся придвинул лампу поближе, осветив своё бледное лицо.

— Полибий! Ты что, с ума сошёл? Где...

— Силий? Я отправил ему сообщение об отмене твоей... встречи.

— Ты не имел права!

— У меня есть право. То, что я знаю, даёт мне это право!

— Что ты имеешь в виду? — спросила Мессалина, пытаясь сдержать негодование. Каким-то образом, несмотря на свою досаду, она догадалась, что грек, возможно, хочет сказать что-то важное. — Что тебе известно?

— Секрет, о котором мечтала каждая женщина с тех пор, как боги сотворили Пандору. Он может стать твоим, но у этого есть своя цена.

Она подозрительно посмотрела на вольноотпущенника. Его мантия была свежей и аккуратно собранной, но она чувствовала, что за его сдержанным поведением скрывается беспокойство. Она знала его достаточно хорошо, чтобы понимать, что его цена окажется высока. Полибий вызывал у неё отвращение всякий раз, когда они занимались любовью, но он был для неё самой полезной пешкой среди вольноотпущенников-советников Клавдия.

— Что это за такой важный секрет, если ты думаешь, будто я охотно за него заплачу?

— Ты не поверишь мне, пока я не покажу тебе. Пойдём!

Старик поднялся и поманил её за собой. Она заколебалась, но любопытство заставило её пойти с ним. Остаться наедине с Полибием она не боялась, поскольку делала это уже много раз — и оттого знала всю силу его жажды обладания и ублажения, направленной на неё.

— Очень хорошо, тогда веди.

Судя по маршруту, которым он следовал, Мессалина предположила, что они спускаются в его комнаты на уровне подземелий. Она молча поклялась, что, если его «тайна» не удовлетворит её, то сурово накажет его за то, что он так возмутительно испортил её свидание с Силием.

Нижние покои Полибия были такими, какими она их помнила, — ничем не украшенные каменные стены или побелённая штукатурка, проглядывающая из-за мрачных драпировок. Странные пиктограммы, доставленные из Азии, были вывешены для удобства изучения вместе с таблицами мистических символов, показывающими расположение планет. Столы были завалены полуразвернутыми свитками и табличками с нацарапанными расчётами.

Старый учёный остановился, чтобы зажечь маленькую масляную лампу от факела у двери, затем шагнул в колеблющиеся тени.

— Полибий, я устала от этого. Что ты задумал?

— Увидишь, — пробормотал он, — увидишь...

Пробираясь сквозь беспорядок, он подвёл её к двери в задней части своих покоев. Он толкнул её, вошёл и высоко поднял лампу. Свет осветил импровизированное жилое помещение, в котором стоял стол с кое-какой утварью и множеством пустых мисок для еды. Кто-то пошевелился на спальной полке.

Женщина села, очевидно, напуганная неожиданными визитёрами.

— Господин...

— Успокойся, Рацилия! — Полибий выругался, а затем обратился к Мессалине:

— Ты видишь? Ты узнаёшь её? Это Рацилия!

Женщина была средних лет, в её длинных светлых волосах виднелись седые пряди. Ноздри Мессалины раздулись, а в глазах вспыхнуло недоумение.

— Что означает вся эта чушь?

— Разве ты не узнаешь дворцовую рабыню Рацилию? Несколько дней назад ей было больше семидесяти лет, а теперь, благодаря моему заклинанию, она молодеет с каждым часом!

Озадаченная императрица снова посмотрела на рабыню. Это был какой-то безумный розыгрыш или он говорил правду?

— Рацилия? Это ты?

— Да, госпожа, — ответила женщина, запоздало выбираясь из постели, чтобы пасть ниц у ног императрицы.

Мессалина проигнорировала её и посмотрела Полибию прямо в глаза.

— Если это правда, то как ты этого добился?

— С помощью определённых порошков, добытых в потайных пещерах Мавритании. Вы знаете, что Тиберий и Калигула были одержимы идеей найти средства для вечной жизни. Они унаследовали от первой императрицы Ливии огромную библиотеку тайных книг, многие из которых Лукулл вывез из понтийских архивов. Безумные императоры рассылали агентов по всему известному миру в поисках секретов жизни и могущества.

— Но у них ничего не вышло, они оба умерли.

— Это правда, но их поиски были не совсем бесплодными. Величайшим секретом, который обнаружил Тиберий, было древнее африканское заклинание, но оно оказалось бесполезным для него, потому что могло возвращать молодость только женщинам. Тиберий ненавидел женщин и никогда не давал им своего благословения. Он привлёк к работе лучших магов, каких только мог нанять, чтобы те работали над изменением заклинание, дабы оно смогло вернуть ему молодость, но всё было безрезультатно. У меня сохранились некоторые из их записей, которые неизмеримо ускорили мою работу. Затем пришёл Калигула, который, как и Тиберий, не заботился ни о ком, кроме себя. Но и его чародеям тоже не удалось преодолеть ограничения заклинания, способного воздействовать лишь на представительниц женского пола.

— А… На меня?

— Да, на тебе это сработает. Сейчас ты молода и так прекрасна! Но безжалостный ход времени уничтожит тебя, как и всех остальных до нас. Если только...

Мессалина повернулась к всё ещё стоявшей на коленях служанке.

— Встань, рабыня, — резко сказала она. — Дай мне поглядеть на тебя. — Она схватила женщину за волосы и внимательно осмотрела её при свете лампы, водя пальцами по линиям и морщинкам зрелого лица Рацилии.

— Не знаю, могу ли я верить тебе, Полибий, но вернусь завтра, чтобы проверить, всё ли с ней в порядке, и убедиться, что она продолжает становиться моложе, как ты утверждаешь.

— То, что я тебе сказал, правда.

— Женщина, — обратилась императрица к Рацилии, — у тебя что-нибудь болит?

— Нет, госпожа, — нервно пробормотала служанка. — Только… только... Я постоянно голодна.

— Это пройдёт, — объяснил Полибий, — когда процесс завершится. Ей нужно много пищи, пока идёт восстановление.

— Кто об этом знает?

— Только я и мой помощник Гифейон.

— Хорошо, — кивнула Мессалина. — Если об этом станет известно, весь Рим взбунтуется, чтобы отнять у нас тайну.

— Этого не должно случиться. Секрет моя, и только мой.

— И какова твоя цена?

Полибий схватил её за руку, его глаза горели лихорадочным огнём.

— Ты откажешься от других своих любовников. Ты должна быть моей и только моей! Я не позволю выставить себя дураком! Ты будешь принадлежать мне! Я заслужил тебя!

Молодая императрица успокоила его медленной нарочитой улыбкой и взяла за руку.

— Конечно, ты прав, Полибий. Ни один мужчина прежде не делал ни одной женщине такого подарка. Отныне другие мужчины для меня ничто. — Она оглянулась через плечо. — Рацилия, оставь нас.

Как только рабыня вышла из крошечной комнаты, Мессалина присела на спальную полку и расстегнула усыпанную бриллиантами брошь на плече. Без неё шёлковое одеяние легко соскользнуло с её узкой талии. Она услышала взволнованное дыхание Полибия, нетерпеливо ожидавшего, когда он заключит её в свои холодные, костлявые объятия.

«Пусть он получит свою цену», — смиренно подумала она. В конце концов, это было невеликое вознаграждение в обмен на бессмертие...

Глава VI

Клинок гладиатора вонзился в песок рядом с шеей Симона. Он почувствовал, как жидкость брызнула из рукояти меча, забрызгав его тело. Симон сердито посмотрел на мечника; что это за детская шалость?..

— Притворись мёртвым, самаритянин, — хрипло прошептал самнит, — если хочешь выбраться из этой передряги живым!

Служитель в маске бога смерти Харона, уже подбегал к нему, держа в руках ржавый железный молот. Симон с подозрением посмотрел на него и его смертоносный инструмент.

— Этого человека подкупили, чтобы он признал тебя мёртвым, — прошептал Гиберник. — Лежи спокойно!

Мнимый бог смерти опустился на колени позади Симона и начал стаскивать его фракийский шлем, но затем нечистая совесть заставила его оглянуться на трибуны. Служителя тревожила мыслью о том, что он на глазах у стольких свидетелей совершает преступление, караемое смертной казнью.

— Не останавливайся, — прорычал гигант и, повернувшись, зашагал к императорской ложе, чтобы получить свою награду — вторую награду, как догадался Симон, поскольку этого человека, несомненно, хорошо подкупили, чтобы он выполнил этот опасный обман...

И снова притворяющийся мёртвым самаритянин почувствовал, как руки Харона стаскивают с него шлем.

— Кто приказал это сделать? — прошептал лишившийся фракийского доспеха Симон палачу в ужасной маске. — Император?..

Глаза в её прорезях нервно моргнули, но служитель ничего не сказал.

Затем ударил молот.

Потребовалось два дня, чтобы головная боль Симона полностью прошла.

Он буквально на волосок разминулся со смертью во время побега. После того, как служитель сделал вид, что констатирует его смерть, прибыли рабы — тоже, очевидно, подкупленные — и вынесли его через Врата Смерти, чтобы уложить в помещении, который римляне называли сполярием. Там, в тёмной комнате, пропахшей грязью и кровью, ему дали одежду на смену. Переодетый в служителя арены раб провёл его под носом у охранников и, наконец, довёл до переулка, где его ждал молодой светловолосый вольноотпущенник. Тот, в свою очередь, увёл его подальше от арены и, пока они шли, рассказал ему столько, сколько пожелал донести до самаритянина его неназванный хозяин:

— Меня зовут Сириско, — сказал юноша. — В течение некоторого времени я буду при тебе посредником. Через день-другой тебе всё расскажут, а пока идём побыстрее!

Сириско провёл его через трущобы Рима к одной из старых инсул, многоквартирному жилому дому, завёл его в комнату, которую заранее снял, и снабдил одеждой, едой и сотней денариев золотом. Вольноотпущенник оказался достаточно приветлив; он предложил Симону любую возможную помощь и пообещал ему выполнять те поручения, которые тот сочтёт необходимыми.

— Всё, что мне нужно, — это несколько предметов, которые помогут мне замаскироваться, — сказал ему Симон.

Сириско подчинился, и, как только самаритянин был переодет, в Риме не осталось ни одного места, куда Симон не побоялся бы зайти. В последний раз, когда он видел молодого вольноотпущенника, тот пообещал вернуться, когда его таинственный хозяин будет готов принять мага, чтобы сделать ему выгодное предложение за его услуги.

Временные соседи Симона оказались шумной компанией, в основном состоявшей из оборванных работников, а также нескольких откровенных попрошаек и воров, режущих кошельки. Все они пользовались бесплатной раздачей хлеба и дешёвыми билетами в амфитеатр и Большой цирк, которые также предоставлялись правительством. Этим утром, разбуженный обычным шумом, Симон сел на своём изношенном тюфяке, который вместе с грубым деревянным лежаком, дешёвой жаровней и треснувшим кувшином на шатком столе составлял все его скудные удобства.

Поднявшись, он приклеил фальшивую короткую бороду и усы в греческом стиле, которые носил для маскировки, затем подошёл к большому окну, выходившему на улицу. Он заметил, что под подоконником стоит цветочный ящик, растения в котором уже пожухли и побурели. К счастью, в середине осени можно было не опасаться ни удушающей летней жары, ни пронизывающих зимних ветров, поэтому ставни на окнах держали открытыми, впуская в комнаты дневной свет. Они, правда, не уберегали от насекомых, которые беспрестанно жужжали под потолком, пока каждое из них, по очереди, наконец не запутывалось в лабиринте паутин.

Никаких санитарных удобств в инсуле не было. Воду приходилось черпать из общественного фонтана рядом с акведуком в четверти мили отсюда или покупать у водоносов на соседних улицах. Ближайший общественный туалет находился ещё дальше, поэтому жильцы были вынуждены обходиться ночными горшками, которые опорожнялись в чан, расположенный под лестничной клеткой первого этажа. Теоретически он должен был регулярно опорожняться ассенизатором, но в данный момент резервуар был почти полон, и зловоние превосходило вонь от клеток с животными в амфитеатре. Он бы уже давно переполнился, но к счастью, пожилые, ленивые или увечные жители инсулы часто обходились без долгого спуска с верхних этажей, выливая свои ночные горшки прямо из окон, не задумываясь о прохожих внизу.

Несмотря на убожество своего окружения, Симон не жаловался. Он был жив и обеспечен лучше, чем большинство его соседей. Кроме того, жизнь в инсуле оставляла человека совершенно безвестным, как он и хотел. Соседям он представился как грек по имени Эвод, вольноотпущенник из Антиохии. Симон решил, что этого вполне хватит для неизбежных сплетен, после чего стал избегать общения с большинством грубых и неотёсанных соседей, чей шум, вечные споры и пьяные драки нарушали покой как днём, так и ночью.

Почувствовав скуку, Симон спустился в центральный двор, откуда поспешил на улицу и быстрым шагом направился прочь. Его предыдущие выяснения обстановки уже показали, что он живёт в печально известной Субуре, самой многолюдной части города, кишащей трущобами, полными притонов головорезов, публичных домов и таверн сомнительной репутации. Как это часто бывало в Риме, убогость района не препятствовала наличию в нём более изысканных жилищ, и Симон, пробираясь по улицам, обратил внимание на несколько из них — городские дома и особняки, выделяющиеся, словно драгоценные камни, брошенные в грязь. В самом деле, к Субуре примыкал сам Форум Августа, отделённый от неё противопожарной стеной высотой в сто футов. Обугленные руины нескольких инсул, которые наблюдал Симон, подсказали ему, зачем была нужна такая стена. «Когда-нибудь весь этот город вспыхнет, как трутница», — подумал он

Симон остановился у Форума Августа и, послушав местные сплетни, понял, что Симона Мага по-прежнему считают мёртвым. Похоже, Гиберник хорошо всё спланировал, но роль гладиатора в заговоре всё ещё ставила его в тупик. Почему мечнику понадобилось подметать им арену, прежде чем выдать себя за союзника? Безрассудный наёмник! Любой из них мог быть убит, несмотря на все ухищрения таинственного покровителя Гиберника.

Маг задумчиво нахмурился, продолжив свой путь. Кто же оставался в тени и дёргал за ниточки? В результате чистки среди друзей Азиатика было уничтожено большинство тех людей, которых Симон знал в Риме. Тем не менее, он полагал, что его репутация колдуна и врага императорского дома могла бы сделать его полезным инструментом для многих амбициозных заговорщиков. Он был готов выслушать этого неизвестного человека, хотя и не собирался быть ничьей пешкой или лакеем.

В Риме хватало достопримечательностей, способных отвлечь гостя города, и Симон долгое время держался подальше от своего унылого жилища. В Субуру он вернулся только в сумерках, чувствуя себя намного лучше после прогулки. С некоторым интересом, чтобы не сказать удивлением, он обнаружил, что вольноотпущенник Сириско ждёт его возле главной арки жилого дома. С заходом солнца улица почти опустела; все лавки, расположенные на первом этаже, были закрыты тяжёлыми складными ставнями, укреплёнными цепями. Дневная суета муравейника совершенно стихла, когда темнота быстро опустилась на неосвещённые, безымянные переулки, словно огромная угрожающая тень.

— Эвод, — обратился к нему вольноотпущенник, используя условленный псевдоним, — мой покровитель велел мне отвести тебя к месту встречи.

— Не нравится мне эта таинственность, Сириско, — нахмурился Симон.

— Секретность необходима. Рим кишит шпионами, и некоторые из самых влиятельных людей в городе поплатились головой за действия, куда менее дерзкие, чем те, которые мой покровитель предпринял ради тебя

— Ради меня? Почему-то я сомневаюсь, что его поступок был продиктован человеколюбием. Что ж, посмотрим. Веди!

Вольноотпущенник повернулся и зашагал вниз по узкому переулку. Симон последовал за ним, осторожно пробираясь по осколкам посуды и обломкам утвари, выброшенной лавочниками, прохожими и жителями, обитавшими за тёмными окнами соседних многоквартирных домов. Симон знал, что немало людей погибло от падения на голову небрежно выброшенной глиняной посуды.

Он внезапно почувствовал презрение к этому развращённому и хаотичному городу. Великий Рим казался посмешищем по сравнению с новыми упорядоченными городами, построенными имперскими инженерами в провинциях. Там, по крайней мере, улицы были прямыми и широкими, а меньшая численность населения позволяла строить невысокие дома с достаточно широким основанием. Обычный жилой дом в Риме имел не более двадцати шагов в длину у основания — фундаментная конструкция была настолько узкой, что опирающаяся на неё тяжёлая и хрупкая надстройка, по размерам сравнимая с башней, могла внезапно обрушиться, или же перегруженные балки настолько сильно растрескивались, что оставалось лишь как можно быстрее снести постройку.

Сириско, как решил Симон, хорошо помнил маршрут. Хотя у него не было факела, молодой человек уверенно шёл по извилистым улочкам, которые зачастую были не шире тропинки. Ни один фонарь или свеча на подоконнике не освещали большую часть пути, и они почти никого не встретили. На самом деле мало кто из римлян осмеливался выходить на улицу после захода солнца без отряда телохранителей, поскольку переулки и закоулки были любимым местом убийц, грабителей и Ночного дозора. Численность последнего, однако, была слишком мала, чтобы что-то изменить — всего лишь семь когорт, которым было поручено патрулировать четырнадцать районов города. В Риме бытовала поговорка: «Никогда не найдёшь стражей, когда они нужны». Другое, ещё более циничное наблюдение гласило: «Работа Ночного дозора — подсчитывать погибших».

Кое-где дорога круто поднималась вверх, а в других местах внезапно обрывалась. Иногда они увязали по щиколотку в грязи, поскольку дожди ранней осени уже предвещали наступление более суровой погод. Рим мог бы сойти за город мёртвых, если бы не та жизнь, которая бурлила на его тёмных улицах. Время от времени уродливые проститутки похотливо манили их к себе из тёмных подворотен, раз или два несколько бандитов проводили встречных угрюмыми взглядами, не обратив не них особого внимания, возможно, думая, что эта потрёпанная парочка, как и они сами — всего лишь нищие воришки, занимающиеся своими презренными делами.

В конце концов путь привёл их на холм Виминал, и Сириско подвёл своего подопечного к портику большого частного дома, в дверь которого он постучал со смелостью, заметно контрастировавшей с той скрытностью, которую он тщательно соблюдал во время их похода.

— Открывай! — крикнул он. — Открывай скорее!

Мгновение спустя засов отодвинулся с другой стороны, и пожилой привратник впустил их.

— Скажи госпоже, что я привёл самаритянина, как было приказано, — приказал Сириско слуге.

— Госпоже? — повторил Симон, когда привратник отошёл.

— Да, теперь я могу тебе сказать. Моя покровительница, патронесса — это госпожа Агриппина. Она вдова моего бывшего покровителя, Криспа Пассиена.

Симон нахмурился. Он много слышал об этой Агриппине, но мало что из услышанного могло бы звучать для неё комплиментом.

Сириско провёл их через атриум в помещение, комнату, открывающуюся в него. Симон молча последовал за ним, размышляя о дурной репутации женщины, которая, очевидно, приказала его спасти. Она была сестрой Калигулы и являлась его сообщницей во многих гнусных деяниях императора, хотя в конце концов безумец изгнал её за участие в заговоре против своего правления. Симон мало что слышал о ней из более свежих сплетен, поскольку после возвращения Агриппины из изгнания она, по-видимому, избегала скандалов, если не считать неизбежных пересудов, от которых страдает репутация любой молодой вдовы, а именно, что она отравила своего богатого мужа.

Римская принцесса жила хорошо, это было очевидно. Белый каррерский мрамор её дома был отделан цветными сортами из других провинций, а стены украшали великолепные мозаики.

Когда Симон вошёл в комнату вслед за Сириско, его внимание сразу переключилось с убранства помещения человека, сидящего на табурете, инкрустированном слоновой костью, угощавшегося винами и закусками, в изобилии расставленными на низком мраморном столике.

Это лицо...

— Добро пожаловать, самаритянин! С учётом той трёпки, что я тебе задал, ты выглядишь вполне неплохо, — прогремел Руфус Гиберник. Только сейчас он заметил озадаченный взгляд Симона. — Э-э, возможно ли, что ты меня не помнишь?

Сейчас, когда на Руфусе не было гладиаторского шлема, колдун мог видеть, что его волосы имели медно-рыжий цвет и доходили ему до плеч.

— Данлейн Максамтайн! — воскликнул Симон, вспомнив наконец лицо и голос своего товарища по школе гладиаторов Юлия Цезаря.

— Я не слышал этого имени двадцать лет, — весело ответил здоровяк. — Римлянам легче произносить «Руфус Гиберник».

Только теперь Симон понял, что должен был догадаться о личности своего освободителя. Латинское имя «Руфус Гиберник» означало «Рыжий из Эрина». В пределах империи жило сравнительно небольшое число уроженцев Гибернии. Данлейн Максамтейн поступил в школу Юлия Цезаря всего через несколько недель после Симона и они с ирландцем стали друзьями.

— Кто-то что-то напортачил и натравил на тебя тигров, — протянул Руфус, вытирая с губ капли фалернского рукавом своей туники. — Если бы они тебя убили, я бы никогда не смог вновь встретиться со своим старым напарником. Мне доводилось слышать странные вещи о Симоне из Гитты. Говорят, ты теперь волшебник, и после твоего трюка с тиграми я не могу этого отрицать!

Симон отошёл от Сириско и встал по другую сторону стола от этого буйного призрака из своего беспокойного прошлого.

— Ты и сам неплохой волшебник, если сумел так одурачить толпу! Небось заплатил какому-то уличному фокуснику, чтобы тот научил тебя этой кровавой уловке? Баал! Почему ты не сказал мне, что задумал? Мы могли поубивать друг друга!

Ирландец лишь усмехнулся.

— Я никогда не мог тебя уделать, когда мы вместе учились в школе, Симон. Я чуял, что эта возможность отстоять свою честь была слишком хороша, чтобы её упустить. Разумеется, я не собирался причинять тебе слишком сильную боль, если бы мог сдержаться. И я этого не сделал, не так ли?

— Ты всегда был безрассудным дураком!

— Да, но это ты, а не я ткнул сикой в горло нашему тренеру Марию Пугио. Они чуть не подрезали тебе сухожилия и не скормили зверям за это. Тобой всегда руководила твоя жёлчь, мой тёмный друг.

Он сердечно предложил самаритянину чашу вина, которую держал в одной руке, а другой пододвинул ему табурет из кленового дерева.

— А теперь расскажи мне, как тебе удалось выбраться живым из того рушащегося амфитеатра в Фиденах, да к тому же ещё и заделаться после всего этого колдуном.

Грубоватое дружелюбие Руфуса несколько смягчило раздражение Симона. Он знал, что ругать этого человека бесполезно, ибо безрассудство было заложено в самой его натуре. И снова долгие годы, казалось, пролетели незаметно, когда Симон вспомнил историю Данлейна. Он плавал со своим отцом к берегам Уэльса и Корнуэлла, чьи обитатели, куда более слабые вояки, являли собой лёгкую добычу, и там можно было нахватать немало рабов. Во время своего последнего набега Данлейн слишком далеко отбился от остальных пиратов, преследуя деревенскую девушку. Внезапно появившиеся в большом количестве корнуэльцы загнали ирландских пиратов обратно на их лодки. Оставшийся на берегу Данлейн вскоре попал в руки разъярённых туземцев.

Его пощадили из-за молодости и продали в рабство тринобантам*, но его новый хозяин пришёл в ужас от скорости, с которой юный варвар развращал его дочерей. В итоге он сильно избил его и продал римскому торговцу. Тот, оценив огромную силу юноши и его не по годам умелое владение оружием, вскоре продал его служителю школы Юлия Цезаря.

* Народ, обитавший на восточном побережье римской Британии, в области устья Темзы.

— Ты спрашивал о моей истории, — сказал Симон, принимая предложенный табурет. — Она была странной. Арену в Фиденах разрушили колдовством; один из тех, кто участвовал в её уничтожении, забрал меня с собой в Парфию, где я изучал тайные знания. С тех пор я странствовал по многим землям, сражаясь с Римом, когда только мог, но это слишком длинная история, чтобы рассказывать её прямо сейчас.

Гиберник подтолкнул к Симону чашу с вином.

— Ну тогда расскажи мне о своей недавней связи с Децимом Валерием Азиатиком. Я знал этого человека; в какую бы пакость он ни впутался, это не могло быть вызвано одними амбициями.

— Азиатик был и моим другом, — вздохнул Симон, доливая вина в свой наполовину опустевший кубок. — Впервые я встретил его в Британии, где служил королю Ллогриса Каратаку, или Арто Пен-Драгону, как его называют его собственные соплеменники. Азиатик презирал Клавдия за недалёкость, которую тот, похоже, проявляет и сейчас. Во время вторжения в Британию он был одним из специальных агентов Клавдия, но, поскольку родился в Галлии, его симпатии всё больше склонялись к борьбе за свободу кельтов. Прекращение завоевательной войны в Британии было одним из мотивов, которые, в конце концов, подтолкнули его к измене. Через несколько лет после того, как мы оба покинули Британию, я возобновил знакомство с сенатором, который к тому времени встал на путь восстания. Он знал, что моя деятельность в Британии снискала мне уважение среди тех галлов, которые всё ещё ценили свободу, поэтому отправил меня в Галлию, чтобы помочь организовать восстание. Время было выбрано удачно, поскольку большинство галльских легионов были заняты в Британии. Более того, римский претор рейнских гарнизонов Санквиний Максим уже принимал взятки от заговорщиков. Азиатик предвидел слабое сопротивление, если легионы Максима двинутся на Рим.

Гиберник поднял кубок.

— Мне всегда нравился Клавдий, но Азиатик был бы прекрасным императором, клянусь Нуадой! Я помню, как сенат чуть не выступил за его возвышение после убийства Калигулы. Но преторианская гвардия боялась, что у неё будет слишком сильный император, поэтому она навязала народу Клавдия.

Симон мрачно кивнул и отхлебнул ещё вина.

— Я был с доверенными лицами Азиатика на командном пункте Санквиния Максима, разрабатывая окончательные планы захвата римского флота на его базе, когда пришло известие, что нас разоблачили. Азиатик был осуждён в Риме и принуждён к самоубийству. Вероломный Санквиний мгновенно отвернулся от нас, чтобы скрыть свою вину. Только я спасся и сумел переправиться через Рейн. Предательство Санквиния мало ему помогло, хвала Баалу! Вскоре он тоже вынужден был покончить с собой. Я прожил несколько месяцев у хавков, которые ненавидели Рим так же сильно, как и я. Смерть Санквиния дала их лидеру Ганнаску прекрасную возможность совершить набег на Запад до того, как Корбулон смог прибыть и взять власть в свои руки, но затем Корбулон разбил флот Ганнаска и дал отпор его сухопутным войскам. После убийства Ганнаска нанятыми Римом убийцами, я бежал в Германию, но позже вернулся, надеясь отомстить за него. Ночью его соплеменники переправили меня на римский берег Рейна, откуда я надеялся пробраться в лагерь Корбулона, переодевшись офицером. Но римское золото уже оплатило предательство — двуличные соплеменники, которые вели меня, подняли тревогу ещё до того, как я добрался до форта. Я попал в ловушку и был увезён на юг вместе с пленными хавками.

— Клянусь богами! — воскликнул Сириско, с восхищением слушавший эту историю. — Воистину, Симон, ты не простой человек, если хотя бы половина из того, что ты нам рассказал, правда. Мои германские предки воздали бы тебе почести!

Гиберник бросил сердитый взгляд через плечо на молодого человека.

— Разумеется, он не простой человек, Сириско, иначе не смог бы так долго продержаться против меня на арене. Но теперь, я уверен, Симон хочет услышать, как удача благоволила мне с тех пор, как мы виделись в последний раз, так что не перебивай нас!

Сириско улыбнулся, зная гиганта достаточно хорошо, чтобы не обижаться на его тщеславие. Он прислонился к колонне, скрестил руки на груди и принялся слушать историю, которую уже слышал несколько раз до этого.

Выглядело так, что, Данлейн Максамтайн взял себе имя Руфус Гиберник вскоре после катаклизма в Фиденах. Сначала он овладел навыками самнитского гладиатора, а затем различными приёмами мурмиллонов. Шли годы, и он привлёк к себе всеобщее внимание своими неизменными победами над смертоносными ретиариями на арене, и к тому времени, когда он убил своего пятнадцатого противника, толпа Рима полюбила его настолько, что наградила деревянным мечом свободы.

— После этого, — продолжал Гиберник, — я время от времени возвращался на арену для особых поединков — просто чтобы люди меня не забывали. Я также немного поработал телохранителем и занимался кое-какими другими делами, что требовали крепких нервов и острого меча. Я немало повидал в этой империи. Во многом это были опасные занятия, но прожив столько времени на острие смерти, я предпочитал риск скуке!

— Как ты оказался вовлечён в эту затею Агриппины? — спросил Симон.

— Она знала меня по дворцу. Калигула был... ну, скажем так, хорошо ко мне расположен. Он был заядлым игроком, и я ни разу не позволил ему проиграть ни гроша, когда он ставил на мой клинок на арене. Какое-то время я даже состоял в его личной охране.

— Калигула, — с горечью повторил Симон.

— О да, можешь ничего не рассказывать мне о Калигуле, — кивнул Руфус, нахмурив брови. — Но это неважно. Продолжу рассказ. После того, как леди Агриппина обратилась ко мне со своей задумкой и дала мне повод предположить, что Симон Маг может быть моим старым другом, я предложил свои услуги Клавдию. Он тоже знал меня — ещё с тех нелёгких времён, когда мы делили хлеб в одних и тех же тавернах. Я сказал ему, что, возможно, было бы разумно свести тебя с человеком, который разбирается в фокусах волшебников — таким, как я. Он согласился с этим.

— Фокусы волшебников?

— Я подружился с одним парнем, который научил меня нескольким трюкам в знак признательности, таким, как уловка с кровью на мече... Ты когда-нибудь встречался с Аполлонием Тианским?

В этот момент их разговор был прерван появлением слуги, который, слегка поклонившись, объявил:

— Госпожа Агриппина готова принять вас.

Глава VII

Симон и Руфус проследовали за слугой в просторный триклиний. Стол был уставлен экзотическими блюдами, винами, мясом и деликатесами со всех концов империи. Симон оценил стоимость ужина как огромную, но по римским меркам это можно было назвать всего лишь достойным, но скромным ужином.

Самаритянин быстро оценил обстановку комнаты, её дорогую отделку, украшения из слоновой кости и сусального золота. В стенных нишах было много отдельно стоящих статуй, а также бюстов, большинство из которых представляли предков их хозяйки, Юлии Агриппины.

Сама госпожа ожидала своих гостей в центре трёхсекционного ложа. Её тёмные волосы были уложены в высокую причёску и увенчаны диадемой. На груди висел рубиновый кулон, а на запястьях свободно позвякивали золотые браслеты. С лёгкой улыбкой она подозвала мужчин поближе.

— Мы обсудим наши дела за едой, — коротко заметила она вместо приветствия.

Симон и Руфус сели друг напротив друга, и, пока ирландский гладиатор небрежно вонзал столовый нож в гранат, Симон пристально изучал аристократку. Она казалась довольно молодой, возможно, ей было чуть за тридцать. Лицо её было умным, выразительным, даже в некотором роде красивым. Язык её тела свидетельствовал о сильной воле и целеустремлённости.

— Я немало рисковала, приведя тебя сюда, Симон из Гитты, — без обиняков начала она. — Что ты уже знаешь и о чём догадываешься?

— Твой человек, Сириско, раскрыл твою личность, только когда мы добрались до этого дома, — ответил Симон. — До тех пор я полагал, что либо сам император освободил меня в своих собственных целях, либо какой-нибудь могущественный аристократ, недовольный существующим порядком. Недовольный — и амбициозный.

— Ну, тут ты совершенно не прав, — сказала Агриппина, взяв маленькое пирожное и попробовав его, приоткрыв нежные губы. Когда она это делала, Симон заметил одну странность: в правом углу рта у знатной госпожи виднелся двойной клык. Это лишь усилило беспокойство, которое внушала ему молодая матрона, хотя, согласно римской народной мудрости, такая особенность на самом деле означала, что человек благословлён удачей. И, возможно, Агриппине действительно повезло, учитывая количество других римских принцесс, которым не удалось вернуться живыми из изгнания, как это получилось у Агриппины.

— У меня нет никаких амбиций, — сказала хозяйка, заметив настороженный взгляд мага, — кроме как избавить Рим от очень большого зла и спасти жизнь моего маленького сына.

— О каком из множества зол этого города вы говорите, госпожа?

Её тёмные глаза вспыхнули.

— Я говорю об императрице Мессалине и тех мерзких мужчинах и женщинах, с которыми она водит дружбу. Что тебе доводилось слышать о жене Клавдия?

Симон пожал плечами.

— Некоторые говорят, что она ведьма, и все считают её шлюхой. Говорят также, что император Клавдий либо равнодушен к её многочисленным изменам, либо слишком туп, чтобы понять происходящее. Говорят, что она безжалостна, алчна, ревниво бережёт свою власть и жаждет большего. Короче говоря, ничем не примечательная римская аристократка.

— Ты мне не доверяешь, — сказала женщина с печальной улыбкой, скрывая раздражение, которое, возможно, испытывала. — Ну и хорошо. Я тоже не знаю, стоит ли тебе доверять. Но скажи мне, Симон, будет ли для тебя иметь какое-то значение, если Мессалина перестанет быть императрицей?

Он поморщился от горьких воспоминаний.

— Мне не нравится эта женщина. Я узнал, что она лично приложила руку к тому, чтобы довести моего друга Азиатика до самоубийства, а также преследовала другую особу, к которой я хорошо относился — леди Поппею Сабину, — как мне сказали, только потому, что её привлекательная внешность вызвала ревность императрицы. Несмотря на все слухи, порочащие её репутацию, Поппея была хорошей женщиной — редкость для такого города, как этот.

Агриппина заметила смертоносный блеск в глазах Симона и сказала:

— Чего ты, вероятно, не знаешь, так это того, что Мессалина замышляла. Падение Азиатика произошло только потому, что она позарилась на его великолепные сады Лукулла; о амбициозном замысле Валерия её клевреты узнали лишь по чистой случайности. Азиатик, разоблачённый как предатель, покончил с собой в своём любимом поместье, вскрыв себе вены на собственном погребальном костре. Поппею, как ты говоришь, затравили до смерти только потому, что её красота затмевала красоту императрицы; Фульвий Антистий сам устроил травлю, и это занятие доставляло ему удовольствие. Так что, Симон из Гитты, у тебя есть все причины для мести. Но если ты скорбишь о друзьях, с которыми жестоко обошлись, то пойми горе такого человека, как я! Моя сестра Лесбия и кузина Юлия были приговорены к смерти на основании ложных показаний, которые были состряпаны подручными Мессалины. А мой собственный сын, Луций Домиций! Убийцы Мессалины проникли в его спальню, и только случай спас ему жизнь! Многие добрые и благородные граждане Рима были принесены в жертву злобе этой женщины, ибо Клавдий отдаёт приказы о предании людей смерти, как будто его разум и воля принадлежат ей.

Симон, вместо того чтобы посочувствовать, испытал негодование от того, что было довольно очевидной попыткой сыграть на его гневе.

— Страдания римской элиты оставляют меня равнодушным, госпожа Агриппина, — холодно произнёс он, отводя взгляд и беря кусок птичьего мяса со стола. — Римляне убили моих родителей, конфисковали мой дом и продали меня в рабство. На протяжении всей долгой истории вашего города его лидеры относились к миру как к своей собственности, насилуя и грабя его, а ко всем народам — как к своим рабам. Неудивительно, что такие безумные правители часто нападают на свой собственный народ!

Симон почувствовал, как за умными карими глазами аристократки быстро работает мозг. Когда она заговорила снова, стало ясно, что отныне её тактика убеждения будет иной:

— В Риме гораздо больше проблем, чем ты думаешь, самаритянин. Возможно, только такой человек, как ты, сведущий в тёмных аспектах колдовства, может оценить смертельную угрозу, которая окружает всех нас.

Бесстрастная глубина в голосе Агриппины пробудила интерес Симона, и он стал слушать более внимательно.

— Многие из высокопоставленных женщин Рима теперь принадлежат к культу, называемому Великим Материнством. Они поклоняются древним хтониям, чудовищным божествам, существовавшим до появления олимпийцев. Их ритуал появился в этом городе более двух столетий назад, когда Клавдия Квинта доставила Великую богиню Кибелу в Рим из её святилища в Малой Азии. Этот культ расцвёл на фоне упадка Рима, покоряя женщин из лучших семей и побуждая к бунту, и вот уже ни один мужчина не является хозяином своей жены или семьи. В этой дьявольской истории большое место занимают женщины династии Клавдиев. Одна из них — Ливия, бывшая императрица, сумела привнести зло Великого Материнства в сам императорский дворец, наложив любовные чары на своего будущего мужа Августа. Хотя Август был моим собственным предком, а панегиристы до сих пор превозносят его до небес, я скажу откровенно, что он был плохим человеком. До того, как он встретился с Ливией, Август уже разрушил республику из-за одной лишь жажды власти. Однажды попав под влияние чар Ливии, он устремился к этому новому вожделению. В конце концов, никакие политические препятствия или чувство приличия не смогли помешать ему развестись с женой и заставить мужа Ливии отпустить её. Став женой Августа, Ливия сделалась истинной правительницей империи. Жадная до власти и совершенно безжалостная, она организовала заговор против наследников Августа, чтобы добиться престолонаследования для своего сына Тиберия, надеясь с его помощью установить наследственную монархию, с собственной матриархией. Хотя её цели были эгоистичными, долгое время она продолжала на словах восхвалять Великое Материнство и даже вынудила Августа провозгласить её, главную матрону Рима, воплощением новой богини Деа Рома, олицетворявшей город Рим как повелителя Вселенной. Она всячески способствовала развитию культа, в то время как цинично использовала его в своих целях.

Агриппина положила на серебряный поднос большой драгоценный зелёный камень, чтобы его можно было хорошо видеть. Симон внимательно осмотрел его; на нём была изображена Ливия в образе богини Кибелы.

— Полагаю, этот предмет был изготовлен в качестве доказательства её отождествления с культом Великой Матери? — заметил он.

— Именно так. Таких изображений тогда было множество, хотя мало кто знал, какой глубокий смысл они в себе таят. Тем не менее, Ливия постепенно отказывалась от Великого Материнства, чтобы реализовать свои династические амбиции. И, в конце концов, она начала стремиться к мечте о вечной жизни. С этой целью она собрала самые ценные книги, связанные с Великим Материнством, и спрятала их в своём личном кабинете. К этим томам она добавила ещё много других, добытых как грабежом, так и покупкой, — свитки, награбленные Лукуллом у понтийских царей, изъятые из частных коллекций и закрытых хранилищ Александрийской библиотеки. Таким образом, императрица узнала много опасных секретов, но цель вечной жизни всегда ускользала от неё, хотя некоторые из тайных зелий, которые она научилась варить, значительно продлевали её зловредную жизнь. И всё это время Ливия использовала своё искусство, чтобы расправиться с соперниками своего сына в борьбе за престол. Блистательного племянника Августа Марцелла она убила смертельным заклятием, а затем и его зятя Марка Агриппу. После них она добилась смерти внуков Августа, Гая и Луция. Своего мужа она заставила отправить в изгнание многих других. в том числе Постума, кроткого юношу, никогда не имевшего политических устремлений. И как только старый император выполнил свою задачу и правящая семья была уничтожена, Ливия сразила и его, позволив Тиберию взойти на украденный трон, не опасаясь соперников. Но возвышение Тиберия обернулось гибелью Ливии, потому что вместо того, чтобы проявить благодарность, он возненавидел её властные замашки и испытывал страх перед Великим Материнством, которое взрастило её. В конце концов, он посадил её под домашний арест и лишил книг с заклинаниями. Но Тиберий тоже был заражён жаждой магической власти. Он продолжил мечту своей матери о том, чтобы найти волшебное средство для обретения бессмертия. В конечном итоге это стремление полностью поглотило его. Он всё больше и больше оставлял империю на попечение своего доверенного лица Сеяна, и именно Сеян, получив доступ к книгам библиотеки Ливии, нейтрализовал зелья долголетия Ливии собственными умелыми заклятьями, и ускорил её смерть, запоздалую и более чем заслуженную.

Симон задумчиво погладил подбородок. Многое из того, что говорила Агриппина, он уже слышал из разных, не связанных между собой источников.

— После смерти Ливии, — продолжала римская принцесса, — Материнство стремилось вернуть себе возможности, утраченные из-за узурпации власти Ливией. Они ничего не могли сделать при Тиберии, который знал их обычаи, и не могли заключить союз с Калигулой, который также презирал их. Тем не менее, они втайне тщательно готовились к возвращению к власти. Были предзнаменования и пророчества о том, что внук Ливии Клавдий однажды станет императором. К счастью, в это мало кто верил, и поэтому он был избавлен от смертельных чар, ядов и ложных обвинений, которые унесли жизни стольких людей. Но Материнство поверило предзнаменованиям — настолько, что устроило так, что одна из самых многообещающих молодых жриц, Валерия Мессалина, стала его женой. Как только Клавдий пришёл к власти, она установила над ним полный контроль с помощью колдовства.

Симон задумался. Если сказанное было правдой, тогда это во многом объясняло странное непоследовательное поведение императора.

— Есть много признаков влияния Материнства на правление Клавдия. Смотри, — Агриппина бросила на стол несколько монет. — На них Ливия изображена в образе Матери — она была официально провозглашена богиней вскоре после того, как Клавдий принял императорский пурпур! Более того, Клавдий сам узаконил тёмный культ Кибелы — культ, который служит для того, чтобы скрыть за ним ещё более тёмную и древнюю богиню-мать. В последнее время культ стал вербовать как мужчин, так и женщин, склонных к его злому поклонению.

— И Мессалина теперь возглавляет его? — спросил Симон.

Агриппина нахмурилась.

— Мои служители узнали, что духовным лидером Материнства является главная весталка Вибидия, а её главная ученица — весталка Лукреция. Домиция, тётка Мессалины, занимается вербовкой новых членов — в основном праздных и порочных женщин, которых привлекает культ, потому что он обещает им смерть доставляющих беспокойство падчериц или мужей, или абсолютную власть над любовниками. И я могу назвать тебе ещё несколько имён видных участниц — например, Коринна Серена...

— Что?! Эта сука-мечница? — выпалил Гиберник, который до сих пор пировал молча, казалось, не интересуясь странными откровениями Агриппины.

Та кивнула.

— Именно. Столь изящная женщина просто не могла бы так грозно сражаться без помощи тёмной магии, помогающей ей в кровавой работе экзекутора.

Воин кипел от злости.

— Она убила моего друга в амфитеатре — Аселлия, хорошего молодого гладиатора. Я бы с удовольствием отплатил ей за его смерть — если это правда, как вы говорите, что она мошенничала с помощью магии!

— На самом деле она не более чем ритуальный палач, — заявила аристократка. — Благая Богиня Великого Материнства жаждет крови, и арена — очень удобное место для её получения. Кроме того, на собраниях в садах и подземных храмах приносят в жертву детей. Мессалина превратила сады Лукулла в храм Благой Богини под открытым небом. Там власть культа наиболее сильна, и в них свершаются самые отвратительные колдовские ритуалы.

Симон вспомнил, как Азиатик сам признался, что сады Лукулла были намеренно разбиты в естественном средоточии силы. Теперь он поймал себя на мысли, насколько хорошо сама Агриппина знакома с колдовством, поскольку часть информации могла поступать к ней только из очень необычных источников, и вряд ли это были обычные наёмные шпионы и осведомители.

— Я видел эти сады, — внезапно заговорил Симон, — самые большие и древние в этом городе, настоящий лабиринт. По слухам, Лукулл занимался в них магией, и полагаю, что Азиатик тоже это делал. И вы говорите, что именно из-за них Азиатик был убит?

— Да. Как я уже упоминала, Мессалина пыталась найти какой-нибудь предлог, чтобы отобрать их у Азиатика, когда её шпионы наткнулись на его заговор. Азиатик был осуждён на тайном суде, на котором присутствовали только её продажные помощники и император, над которым она безраздельно властвует.

— Если Мессалина падёт, — многозначительно спросил самаритянин, — кто после этого будет царствовать рядом с Клавдием?

— Ты неправильно понимаешь мои мотивы, — нахмурившись, ответила Агриппина. — У меня не может быть никаких реальных амбиций. В конце концов, Клавдий — мой дядя, а римские законы запрещают брак дяди с племянницей — не говоря уж о том, что сама мысль о таком вызывает у меня крайнее отвращение!

Правовое препятствие было вполне реальным и серьёзным, но у Симона всё ещё оставались сомнения.

— Твой сын Луций — не только из Юлиев, но и из Клавдиев. Не могут ли твои истинные амбиции быть связаны с ним?

— Очень хорошо, что мы открыто высказываем свои подозрения, самаритянин, чтобы я могла развеять твои сомнения. Моему сыну всего десять лет, а у Клавдия есть собственный сын Британник, от Мессалины. Если Клавдий освободится от власти Мессалины, он, несомненно, восстановит республику, а если умрёт, у него будет наследник. Нет, у меня нет никаких амбиций в отношении Луция Домиция, за исключением того, что он должен жить долго и счастливо после смерти злой и мстительной колдуньи!

— И поэтому ты готова противопоставить моё колдовство колдовству Мессалины, чтобы добиться смерти императрицы?

Она пристально посмотрела на него, словно пытаясь подобрать наилучший ответ.

— Ты благородный человек, это очевидно, а также проницательный, — наконец ответила Агриппина. — Это хорошо; к тупым громилам я не питаю ни интереса, ни терпения. Я лишь хочу, чтобы с Клавдия были сняты колдовские чары. Когда это будет сделано, добродетельное сердце побудит императора отомстить за причинённое Риму зло приспешниками его собственной жены. Тогда она предстанет перед судом — и это будет настоящее правосудие, а не пародия на тайный суд и сфабрикованные доказательства.

— Вы намекнули на ещё большую опасность, — напомнил ей Симон, всё ещё не уверенный, касаются ли его проблемы Рима хоть сколько-то.

— Мои служители, близкие к Материнству, полагают, что там планируют вскоре провести высочайшее жертвоприношение, тем самым обретя власть римского принципата. Заполучив верховную власть, они намерены установить господство своей нечестивой Богини на все времена. Если это произойдёт, Благая Богиня накинет на мир такой покров страха и смерти, какого не было со времён Земли-Матери. Много веков назад Мать породила Тифона, чтобы изгнать богов с небес! В таких условиях не смогла бы устоять сама человеческая цивилизация. Чудовищные создания, в течение эонов пребывавшие в спячке, поднимутся из вековых трясин. Им будут поклоняться жрицы, правящие мировой империей, столь мрачной и тёмной, что и тысячи поколений не хватит, чтобы разобраться с вызванными ими разрушительными силами.

Симон задумчиво отвёл взгляд. Очень уж странное видение нарисовала перед ним эта знатная дама. Агриппина была сестрой Калигулы; неужели и она тоже была безумна? Однако он точно знал, что подобные культы существуют. Разве он не сталкивался с почитателями Матери-Земли и не сражался с ними в Эфесе много лет назад? Гораздо позже он сражался со слугами, древними драконьими духами Британии. Он не мог сразу отбросить мысль о том, что древнее зло вновь восстаёт в новой форме. Как бы мало он ни доверял Агриппине, нельзя было игнорировать малейшую возможность того, что она говорит правду.

А та продолжила:

— Я мало что могу сказать ещё. Возможно, только Мессалина и Вибидия знают о конечных целях Материнства. Трудно будет бросить им вызов; одна находится под защитой императрицы, другая — под личиной весталки, пусть её официальная роль и опозорена этим тайным поклонением. Обещаешь ли ты помочь, Симон из Гитты? А ты, Руфус Гиберник?

— От перспективы того, что миром будут править женщины, у меня кровь стынет в жилах, — признался ироничный ирландец за своим кубком. — Это наверняка положит конец цивилизации!

Симон ответил без наглой беззастенчивости своего товарища:

— Если то, что ты говоришь, правда, я сделаю всё, что в моих силах. Я точно знаю, что такие культы существуют и что они чрезвычайно опасны.

— Уверена, что ты разбираешься в этих вещах лучше, чем я, Симон из Гитты, — кивнула Агриппина, — но у меня есть средства, которых нет у тебя. Я могу предоставить в твоё распоряжение служителей — доверенных вольноотпущенников и рабов, присягнувших мне на верность.

— А золото? — спросил Гиберник, и в его светлых глазах вспыхнул алчный огонёк.

Агриппина улыбнулась.

— Золото — это самое простое из всего.

(продолжение следует)

Перевод В. Спринский, Е. Миронова